скачать книгу бесплатно
Опять встал семеновский капитан.
– Первый, внутренний эшелон, Ваше Высочество, состоит из особо доверенных офицеров, большей частью здесь присутствующих. Второй, внешний, эшелон активной охраны будет сформирован в виде панельной охраны, задача которой охранять Ваше Высочество и Государя в публичных местах. А что касается упомянутых штаб-ротмистром фигурантов, то нам потребуются своего рода ополченцы, которые будут изображать публику в ближних к Вашему Высочеству рядах, не давая, тем самым, любым террористам подойти к вам близко для метания снарядов.
– И кого же мы назначим руководить этими эшелонами?
Повисла гробовая тишина. Всем хотелось получать жалованье, но никому не хотелось заниматься таким неблагодарным делом как практическая охрана.
– Тогда руководить панельной охраной мы назначаем капитана Сеньчукова, а избранными – полковника Оболенского, – сказал великий князь. – Духовное же руководство нашею лигой я полагаю вручить протоиерею Сретенской церкви в Полюстрово отцу Серафиму Свиноредскому.
Офицеры обернулись в направлении, куда указывал великокняжеский перст. Позади всех встал среднего роста священник с большим, в красных прожилках, носом. У него была редкая клочковатая бороденка, в семинарских кругах называвшаяся «скоктанье», надвинутая по самые брови наградная фиолетовая скуфейка на голове и позолоченный академический крест на груди.
Великий князь узнал об отце Серафиме в августе от своего двоюродного брата Николая. Тот вознамерился жениться на купчихе Бурениной, но Государь не дал на то позволения. В отчаянии Николай Николаевич обратился к Серафиму Свиноредскому и тот согласился тайно обвенчать их, но в последний момент жених все-таки струсил. Этот Свиноредский по своей растущей славе грозил стать в будущем конкурентом самому отцу Иоанну. В свете последних событий и возможных грядущих перемен Мария Павловна решилась учить русский язык и основы православного вероучения, для чего был тайно приглашен отец Серафим, вот теперь уже скоро, как месяц ежедневно излагавший ей катехизис.
– Господа! – сказал священник, стукнув концом суковатой палки о паркет. – Не прошло и пяти лет, как вновь обступили нас бесы, вновь злоучиняют на августейшую жизнь и на саму династию, которой есмы последняя защита. Да благословит Господь благое наше намерение, дабы без препятствия ко славе Его свершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
И притопнул растоптанным, не знавшим ваксы, рыжим сапогом.
* * *
Почти четверть века сыскной полицией столицы заправлял Иван Дмитриевич Путилин. Превратившись на этой должности в живую легенду и ходячую развалину, три года назад Путилин подал в окончательную отставку и градоначальник Грессер на его место извлек из Главного управления почт и телеграфов делопроизводителя Вощинина, бывшего своего чиновника по особым поручениям во времена волынского губернаторства. В сыске тот ничего не смыслил, способностями не блистал, но зато был человеком услужливым и верным. Постепенно Вощинин пообтерся на новом месте, и у него даже стало что-то получаться. А в январской истории с нахождением раздетых трупов на чердаке казарм лейб-гвардии Конного полка он проявил себя недюжинным мастером по построению теорий.
Все было хорошо до тех пор, пока в конце апреля Грессер не помер. Причина смерти была неудобосказуемой, но известной всему Петербургу: последнее время градоначальник несколько раз оконфузился у актрисы Никитиной и потому принимал у модного доктора Гачковского курс инъекций чудодейственного «виталина» для омоложения. Кончилось это для него заражением крови и гангреной. Теперь, без покровителя, карьера Вощинина висела на волоске. Теории Платон Сергеевич сочинять, конечно, научился, но в сыске по-прежнему понимал мало. И внезапный вызов в здание Департамента полиции у Цепного моста вызвал у Вощинина самые мрачные предчувствия.
Дурново сидел за столом красный и надутый, как напившийся комар, и мочил хоботок в рюмке с коньяком.
– Что с вами, ваше превосходительство? – спросил потрясенный увиденным Вощинин.
Никогда прежде он не видел директора Департамента в таком состоянии.
– Вдули мне сегодня, Платон Сергеевич, как последней девке. Не я ли до единого всех революционеров извел, что теперь даже жандармы плачутся, что оставил их без работы? Внезапно, не ждал-не гадал, и на тебе! Чего он вдруг рассвирепел? Разве и так непонятно, что все это чепуха, выдумки немецких газет! Кайзер, видите ли, ему сказал! Да кайзер сам в той же газете прочитал! А если заговор и есть, то не гвардейских мозгов это дело. Охраняйте императорские покои, господа! А уж свое дело мы в полиции знаем туго! Правильно, Платон Сергеевич?
– Ваша правда, ваше превосходительство, – поспешно согласился Вощинин, словно боялся, что если промедлит, то кровосос мигом уличит его в худом знании дела.
Однако Дурново только промокнул глаза надушенным платком и бросил быстрый взгляд в небольшое зеркальце, стоявшее на столе рядом с бронзовым чернильным прибором.
– Сегодня я имел разговор с Его Высочеством командующим гвардией, и касался он развившегося в последнее время порока мужеложства, – сказал директор департамента. – Можем мы Его Высочеству что-нибудь сообщить?
– Надо дела смотреть, – ответил Вощинин. – Знаю только, что содомским грехом подрабатывают кавалергарды, казаки атаманцы и уральцы, а также рядовые Конной гвардии.
– У них и сводни, конечно же, есть?
– Это самые деятельные лица в их организации.
– А какие-нибудь сборища большие у них бывают?
– Бывают у них, конечно, и вечера и балы, на которых они являются в сопровождении своих любовников, но в целом с притонами у них туго и обычно они ужинают либо в гостиницах, либо у «Палкина», где пользуются большим почетом, как выгодные гости. А что касается покровительства со стороны высокопоставленных лиц, то его они имеют свыше всякой пропорции.
– Странно как-то, – Дурново отставил рюмку. – У нас содомитов «тетками» зовут, а в Москве «буграми». Я был в Москве этим летом, так мне по секрету даже шутку тамошнюю сообщили: дескать, раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре. Вы вот что, Платон Сергеевич, вы установите-ка наружное наблюдение за содомитскими притонами, где гвардейцы бывают. А то мне еще и за это впендюрят.
23 декабря 1892 года, среда
Луис Феррейра де Абреу попал в Петербург еще в 1888 году, когда его перевели из бразильской миссии в Перу секретарем в Петербург. Всего год он успел прослужить здесь до свержения императора дона Педро, и потом почти три года маялся в русской столице в ожидании решения своей судьбы. Наконец в конце весны Государь соизволил разрешить назначение в Петербург к императорскому двору чрезвычайного посланника и полномочного министра Бразильской республики. Фортуна снова, благодаря хлопотам двух племянников Феррейры, пристроившихся при новой власти, повернулась к нему лицом. Он получил назначение поверенным в делах и жалование за полгода вперед. Пока министр иностранных дел размышлял, кого назначить послом да тот собирался в дорогу, Феррейра имел время вознаградить себя за все те лишения, которые претерпел в течении стольких лет скудости и ограничений. Он присмотрел для миссии квартиру на набережной Мойки, но до приезда посланника решил жить в шикарной квартире на Конюшенной, оправдывая это близостью к консульству и министерскому зданию у Певческого моста.
Сюда, к большому пятиэтажному дому Вебера, и прибыли утром на извозчике Фаберовский с Артемием Ивановичем. Вызвав старшего дворника, представившегося Саввой Ерофеичем, они предъявили ему открытый лист и напомнили о существовании Сибири, после чего тот подобострастно провел их к себе в дворницкую, чтобы поговорить там без посторонних ушей.
Дворницкая располагалась в подвале во дворе рядом с дровяным сараем и была весьма скромных размеров для проживавших в ней двух младших дворников и их начальника с женою. Справа и слева от входа стояли два деревянных топчана, служивших постелями для молодых дворников, тут же ютился небольшой стол и два стула, а далее от печки до стены помещение перегораживала холщовая занавеска, за которой находилось владение Саввы Ерофеича и его супруги.
– Проходите, господа хорошие, садитесь. Сейчас свет будет.
Старший дворник запалил сальную свечу, стоявшую в разбитом стакане на столе, и стала видна убогая обстановка его жилища: жесткое деревянное ложе, застланное грязным лоскутным одеялом, крашеный стол, глиняный умывальник над ушатом у печки, да киот с иконками в красном углу.
– Баба моя с рынка еще не вернулась, а ребята дровишки по квартирам разносят, так что никто нас и не услышит тут. Лист-то я такой уже видал, так что знаю, что к чему.
– Чего вдруг видал? – спросил Артемий Иванович ревниво.
– А вы заметили нищенку во дворе, у выгребной ямы? Недели три назад она явилась сюда и предъявила точно такой же лист. Очень она зачем-то бразильским послом интересовалась, да в помойке выброшенные бумаги искала. А если кто посторонний шел, для маскировки всякую дрянь из этой выгребной ямы жрала, потому ее на второй день в холерные бараки с горячкой отвезли. Через неделю, в аккурат, когда домовладелец наш, Федор Кондратьевич Вебер преставился, ее выпустили, она сюда вернулась, да только в бараках умом тронулась. Что ей за бразильцем следить надо – помнит, а кто сама такая – нет. И лист свой где-то в бараках потеряла. Так и живет здесь, при яме. Наследники-то Федора Кондратьевича недовольны, что нищенка во дворе отирается, но куда ее после такого листа выгонишь?!
– Так значит, бразильцы тут у вас в доме и живут? – спросил поляк.
– Живут, – подтвердил дворник. – Консульство ихнее на втором этаже в подъезде у арки. Консулом состоит немец, господин Герике, а сам господин посол живет в квартире на третьем этаже.
– Нам тоже поручено за ними следить. А кто еще живет по этой лестнице?
– Квартиру на четвертом этаже нанимает их превосходительство господин Кобелевский.
– Это что еще за фрукт? – спросил Артемий Иванович.
– Их превосходительство академиком по ученой части состоит, червяков в микроскоп свидетельствует.
– Кроме курьеров с дипломатической почтой посыльные с корреспонденцией у бразильцев бывают?
– Посыльные ходют, но это, одначе, надо к швейцару. Да только к нашему швейцару вам ни к чему, тотчас к хозяевам побежит.
– А к этому академику посыльные ходят?
– Ни разу не видал.
– Это облегчает дело. А возможно ли знать, к кому идет посыльный, чтобы швейцара не беспокоить?
– Да уж и не знаю как! Разве что с лестницы подслушивать.
– А много ли народу к бразильцам ходят?
– Да в миссию чтобы ходили – ни разу не видал, на бразильцов, кажись, в Питере не богато, а вот к послу пару раз офицер гвардейский захаживал.
– Много ли прислуги у посла?
– У него есть камердинер, тоже басурманин, который и по-русски говорить не может, а также переводчик при миссии и консульстве, именем Игнатий Педрович Лабурда. Говорит, что сам он из наших, из русских, курьером прибыл из Бразилии с письмом о назначении посла, да так и остался толмачом.
– И оба живут при посланнике?
Дворник ответил утвердительно.
– А еще кто-нибудь имеет доступ в квартиру посланника?
– Только из флигеля немка ходит прибирать, Марта Гунхен, два раза в месяц полотеры ходят, раз в неделю часовщик – заводить часы, да трубочист из артели Шольце.
– И не подберешься к нему… – покачал головой Артемий Иванович.
– Тут надо как-то на лестнице самой устроиться, чтобы слыхать было, если кто поднимется. А от квартиры академика можно и разговор с посыльным услыхать, надо ли ему ответ ждать или можно идти.
– А ты соображаешь! – сказал поляк.
– Только там у их превосходительства полкан-с на площадке.
– Какой еще полкан?
– Он пса там, в конуре держит, пиявок ему для опытов ставит. Академику покойничек Федор Кондратьевич разрешил, я за полтинничек дерьмо за этим полканом убираю.
– Ну, пойдем, посмотрим на твоего полкана.
Савва Ерофеич провел их через парадное крыльцо. Света внизу не было. В огромном лестничном камине ярко пылало здоровенное полено, при свете которого дородный немец-швейцар читал отпечатанную готическим шрифтом брошюрку «Как самому ввинтить электрическую лампу или проложить провод с безопасностью для своего здоровья».
– Ты бы, Густав Карлович, сказал управляющему, чтобы электротехнического мастера вызвал. А то неловко перед жильцами: третий день света при входе нету.
– Я ходил, – ответил швейцар. – Говорит, денег в конторе нет. Вот, дал лампу, – щвейцар показал на картонную коробку, лежавшую на полу. – «Ввинти, говорит, сам».
– Ну так возьми стремянку да ввинти.
– Я и читаю, как это делается, – с достоинством сказал немец.
– Ну, читай, читай, – покачал головой дворник. – Видать, вечером лестницу мести буду, опять тут у тебя коленку зашибу.
Выше первого этажа свет, к счастью, был. Площадки были отгорожены от лестницы прозрачной стеной с дверью – на третьем этаже из толстого бемского стекла, а на втором и на четвертом – из обычного зеленоватого оконного. У квартиры бразильского посланника стояли шикарные пальмы и драцены в кадках, а в других этажах топорщилась за стеклом плебейская аспидистра в горшках. На последних двух лестничных маршах изменился и ковер – ступени были покрыты зашарканными кусками, отлежавшими свой срок внизу. На верхней площадке между двумя аспидистрами в деревянных ящиках действительно стояла настоящая дощатая конура, а перед ней пустая глиняная миска. Из конуры показался собачий нос и принюхался.
Открыв стеклянную дверь, Артемий Иванович вошел, наклонился к носу и дотронулся до него грязным пальцем.
– Влажный, значит – здоровый. А я хотел ему хлебушка дать. Теперь не дам.
– Строг, но справедлив, – отметил поляк.
– И правильно, – согласился дворник, запихивая валенком нос обратно в конуру. – И так уж гадить горазд.
Внезапно, без звука поворачиваемого ключа или грохота крюка, распахнулась квартирная дверь, и на площадку выскочил невысокий человек с большой головой и огромной русой бородой.
– Что вы тут делаете?! – взвизгнул он.
– Пса инспектируем, – с угрозой ответил поляк.
– По какому праву?! Мне разрешено домовладельцем!
– Мы из Санитарной комиссии, – поляк сунул под нос академику пропахшую карболкой бумагу, свидетельствовавшую о занятиях ее владельца дезинфекторством. – Нам домовладельцы – не указ.
– Собаку на живодерню, а вас сейчас в дезинфекторскую при части, – сказал Артемий Иванович. – А квартиру окурить серой. Немедленно.
– Что??
– Собака пана академика, – вмешался поляк, – является носителем холерных вибрионов, и как таковая подлежит уничтожению. Самого пана академика также надлежит подвергнуть карантину при части, о чем и говорил мой помощник.
– Невежество! Да что вы понимаете в бактериологии!
– А нам и не надобно понимать, – заявил Артемий Иванович. – Ну что, оформлять все акты? Дворник, сходи за понятыми.
– Какое вопиющее безобразие! Я буду жаловаться! Как ваша фамилия?
– Вот, – поляк подал академику открытый лист. – Удовлетворен ли пан Кобелевский?
– Более чем, – предательская дрожь в голосе академика выдала его испуг с головой.
– Приятно иметь дело с образованными людьми, – сказал Фаберовский, не сдержав ухмылки, а Артемий Иванович топнул ножкой и приказал:
– Несите сюда два стула да ломберный столик и убирайтесь. В ближайшие две недели на улицу выходить только через черную лестницу!
Дверь захлопнулась, щелкнул замок, грохнул накидываемый крюк, захлопнулась вторая дверь, и все стихло, только явившаяся в мгновение ока мебель неприкаянно стояла рядом с конурой.
– Хорошее местечко для наблюдения, – подвел итог поляк, усаживаясь на один из стульев. – Если посыльный будет задержан для получения ответа, мы успеем спуститься вниз и перехватить его у подъезда, чтобы уже вести дальше. А ты, Савва Ерофеич, будешь нам самовар приносить.
– Эх, и заживем генералами! – сказал Артемий Иванович, доставая папироску из портсигара.
Закурить он не успел – внизу раздался услужливый бас швейцара, звякнули шпоры и кто-то стал подниматься по лестнице.
– Тс-с-с! – сказал поляк.
Дворник проворно спрятался за собачью будку. Пес в будке глухо заворчал.
– Уж не к профессору ли? – шепотом спросил Артемий Иванович.
– Не думаю, – так же шепотом ответил Фаберовский. – Офицер какой-то, судя по звону шпор.
Офицер поднялся до третьего этажа и позвонил в дверь поверенного в делах. Оба агента застыли, превратившись в четыре всеслышащих уха.
– Ах, это вы, капитан! – сказал человек, открывший дверь. – Министр не принимает сегодня.
– Скажите послу, что я привез письмо с согласием, которого он так дожидается.
– Ждите меня здесь.
Человек, открывавший дверь, ушел докладывать, и некоторое время Артемий Иванович и поляк слышали только шаги офицера по каменному полу и позвякивание его шпор. Наконец, капитана пригласили войти и дверь за ним закрылась.
