Вдали от городов. Жизнь постсоветской деревни

В качестве материала для анализа я использовала нарративы биографических интервью с жителями деревни и результаты метода наблюдения – увиденные и услышанные «факты социальной жизни», зафиксированные в дневнике наблюдений. Также анализировались публикации местной газеты «Новая жизнь»11, где зачастую явно или подспудно проговариваются различия города и деревни. Кроме того, неожиданным, но очень информативным материалом для анализа стали написанные по просьбе нашей исследовательской команды сочинения учеников 9–10 классов деревенской школы. Изначально мы, оставляя простор для самовыражения, постарались сформулировать тему, на мой взгляд, достаточно широко: «Моя деревня: прошлое, настоящее и будущее». Однако неожиданно для нас ребята написали сочинения, где речь шла не просто о деревенской жизни, но прочитывалось сравнение города и деревни. Показательны некоторые названия сочинений, например «Город и деревня – абсолютные антиподы» или «Деревня или город?» и др. И даже если это противопоставление специально не озвучивалось, то в самих текстах активно использовались сравнительные категории – лучше/хуже, меньше/ больше, страшнее/безопаснее и прочее, явно ориентированные на сопоставление с городом. В таких текстах как бы велась скрытая дискуссия с невидимым оппонентом, в качестве которого выступал горожанин. Всего было написано и соответственно проанализировано девять сочинений.

Итак, в фокусе исследования – дискурсивное производство границы между городом и деревней, выраженное представителями сельского сообщества официальным стилем газетных передовиц, стилем моральных суждений школьных сочинений, а также стилем обыденной речи, иногда услышанной в чужих разговорах, а иногда специально провоцируемой нами в ходе интервью. Безусловно, более четко различия обозначались в письменной речи. Однако и в нарративах интервью они также озвучивались. Это происходило даже вопреки понятным и вполне ожидаемым сложностям, сопровождающим описания нерефлектируемой привычки или, скажем, хабитуса «жизни в деревни»:

Интервьюер: А хотелось сюда вот возвращаться, в деревню (после обучения в сельскохозяйственном училище в районном центре)?

Информант: Ну как? Я же деревенская! Так в деревню, конечно, хотелось (смущенно смеется).

Инт: А почему?

Инф: Да я и не знаю, так… (пауза, думает). Потому что к животным привыкши была. Мама у меня работала дояркой… (пауза).

(из интервью, жен., 1960 г.р., телятница)

Инт: В городе жить не хотели бы?

Инф: Не, в город меня не тянуло. Вот я почему-то… Здесь вот мне нравилось. Как-то я чувствовала себя уверенней, что ли…

(из интервью, жен., 1965 г.р., учительница)

Несмотря на различие статусов говорящих и ситуаций, спровоцировавших появление нарративов, разнообразие стилей и жанров, все анализируемые тексты, в общем-то, выступают единой, стройной и непротиворечивой дискурсивной формацией, в рамках которой деревня и город противопоставляются друг другу. И перед тем как приступить непосредственно к теме деревни, я сначала коротко рассмотрю представления о городе и об отношениях город/деревня.

Согласно нашему материалу, основной источник информации о городе – это средства массовой информации и прежде всего телевизор. Визиты в город чрезвычайно редки. Подобная «оседлость», по объяснениям наших информантов, вызвана экономическими трудностями и структурными условиями, в частности плохой организацией сети транспортных сообщений. И если старшее поколение деревенских жителей подкрепляет свои представления о городе воспоминаниями о былых путешествиях, которые в советские времена были нередки и о которых нам говорили много и с удовольствием, то ныне подрастает поколение молодых жителей деревни, которое не выезжало за пределы деревни ни разу. Для них в лучшем случае «поездкой в город» становится визит с целью шоппинга или посещения врача в районный центр – поселок городского типа, который, по большому счету, не сильно отличается от исследуемой деревни. Таким образом, знания о городе – это знания телевизионные, отличающиеся «сенсационностью» в интерпретации происходящего:

(В городе) страшно выйти на улицу, как посмотришь телевизор, везде преступность, аварии. Вот, например, я вчера смотрела «Вести-Великий Новгород», так там девочка решила покататься с горки, а горка выходит на проезжую часть, и она попала под машину.12

(из школьного сочинения, девочка, 16 лет)

Когда смотришь телевизор, или читаешь газету, то только и говорят об убийствах, пожарах и т.д. И все это происходит в городах. А в деревне все спокойно. И гулять можно где хочешь.

(из школьного сочинения, без подписи)

Эти цитаты хорошо отражают самое распространенное и конвенциональное представление о городе как, в первую очередь, об источнике опасности. Опасность связывается не только с «болезнями цивилизации», которые приписываются городу, например, «опасная техника», «убивающая экология» или криминал. Жители деревни также страшатся собственной неуместности, незнания некоторых правил жизни в городе:

Инт.: А вы сами куда-нибудь выбираетесь, там, не знаю – в Новгород, в Питер?

Инф.: (…) А в Питер мы так ездим. Почти два раза в год мы ездим. (…) В тот год сами рискнули, сами по Питеру походили без кого-то, в метро сами поездили. Вдвоем как-то не так страшно.

(из интервью, жен., 1982 г.р., учительница)

В нарративах о городе и деревне откровенно прочитываются отношения власти, признается подчиненность деревни и патерналистское отношение города. Так или иначе, подобная иерархия, пусть и с изрядной долей иронии, проявляется в самых неожиданных ситуациях. Например, на школьном празднике разыгрывалась сценка со следующим сценарием: «Жили-были в деревне дед да баба. Дети у них в городе жили, помогали им. Купили им телевизор. И стали дед и баба рекламой говорить…». Далее вся интрига действа разворачивается вокруг рекламных слоганов. Однако целостность социальной картинки создается посредством социального дистанцирования, даже противопоставления города и деревни. В следующем примере разговор, в принципе, тоже идет на весьма отдаленную тему. При этом статус деревни откровенно прорисовывается:

Инт.: А свадьба у вас тут была?

Инф.: Да, тут, в деревне. Регистрировали в сельсовете.

Инт.: Торжественно было? Понравилось?

Инф.: Да ну! Колхоз, он и в Африке колхоз!! (смеется)

(из интервью, жен., 1968 г. р., продавец)

Город и деревня не просто выстраиваются в иерархическую структуру, где город откровенно доминирует – «опекает» деревню или задает образцы для подражания. Их отношения определяются с привлечением категории «норма», где «нормой» является, скорее, жизнь в городе, а переезд из города в деревню интерпретируется не только как нисходящая мобильность, но паталогизируется, становится отклонением от этой самой «нормы». В следующем отрывке из интервью женщина рассказывает о своем переезде из небольшого подмосковного города в новгородскую деревню:

Инф.: Вышла замуж сюда в деревню. Потому что у меня тут бабушка жила, я ездила к ней периодически в гости. Ну, в общем, дурдом! (вместе смеемся)

Инт.: Почему дурдом?!

Инф.: Потому что теперь я здесь живу.

Инт.: Жалеете? Почему дурдом-то?

Инф.: Да нет, я не жалею. Люди говорят: господи, из города в деревню!

(из интервью, жен., 1968 г.р, продавец)

Итак, востребованность идеи города в сельском сообществе, частое обращение к ней специфицирует саму деревню. Город выступает для деревни в качестве значимого Другого, инаковость которого, согласно многочисленным исследованиям феномена Другого, призвана, прежде всего, формулировать себя (см., например, Нойманн, 2004). Противопоставление деревни городу дискурсивно конституи рует саму деревню, социальные характеристики и особенности которой возможно реконструировать из этой откровенной или скрытой полемики о том, чем же деревня отличается от города.

Деревня как пространство дефицита и экзотики

Выделяются две логики, две стратегии сравнения или, скажем, позиционирования деревни в отношении города. Первая выстроена по принципу эквивалентности, вторая – обособления и/или спецификации. Стратегия сравнения, основанная на принципе эквивалентности, предполагает простое перечисление того, что есть и чего нет в деревне в отличие от города. Это как бы составление некоего реестра благ, которые неравно, несправедливо распределены между сельским и городским сообществами. Приведу отрывки из трех школьных сочинений, которые, на мой взгляд, хорошо иллюстрируют данную логику сопоставления:

У нас в д. М. есть все, что нужно людям: 2 магазина, почта, библиотека, сельский совет. Но есть и одна проблема. Подросткам, остающимся здесь жить после окончания школы, негде работать. И им приходится ездить на работу.

(из школьного сочинения, дев., 16 лет)

Деревня – это крохотная часть города, в которой низкий экономический уровень, то есть нет ни заводов, ни фабрик, то и работы нет, и приходится ездить на заработки в близлежащие (развитые зачеркнуто) поселки, города.

(из школьного сочинения, дев., 15 лет)

Многие городские жители думают, что в деревне жить хорошо, они не считаются мнением сельского населения. И если рассказать им, как сельский житель трудится на своем участке, заготавливая овощи на зиму, когда городской житель все это может купить в магазине. Конечно же вы скажите, что и в селах есть магазины! Конечно, же есть, но продукты в этих магазинах самого низкого качества.

(из школьного сочинения, дев., 16 лет)

Согласно этой логике сравнения, деревня оказывается пространством дефицита, в котором, несмотря на некоторые плюсы, отсут ствуют важные ресурсы или возможности.13 Дефицит в деревне, по мнению ее жителей, сегодня составляют прежде всего рабочие места. В данном случае деревня определяется как «недоделанный город», или, точнее, «недо-индустриализованное» и «недо-рыночное» пространство. Проекты по реформированию деревни в советское время, конечная цель которых состояла в преодолении «отсталости» деревни через индустриализацию сельского хозяйства и «офабричивание» образа жизни, оказались незавершенными и неудачными (см. статью И. Освальд в данном сборнике). Переориентация же на рыночные отношения и распространение предпринимательства в сельской местности – тема отдельного большого исследования. Мы лишь можем зафиксировать факт, что в исследуемой нами деревне фермерство практически не развито в силу его экономической неэффективности, а другие случаи предпринимательства, как правило, инициируются приезжими.

Очевидно, следствием использования подобной логики сравнения является не только утверждение дихотомии город/деревня, но и популярность алармистских высказываний:

В деревне нет ничего! Все разваливается от старости или скупается богатенькими людьми, чтобы спилить остатки леса или воспользоваться другими дарами природы.

(из школьного сочинения, дев., 15 лет)

Если в данном случае деревня оценивается исключительно отрицательно, то вторая стратегия сопоставления с городом, напротив, конституирует пространство деревни как «заряженное положительно». Существует множество нарративов, в которых деревне приписываются особые, уникальные характеристики. Противопоставление и обособление от города происходит через спецификацию, которая зачастую становится экзотизацией. В этом случае деревня принципиально становится «не-городом», но неким экзотическим пространством. При этом экзотизируется не Другой (ср. Нойман, 2004), когда в отношении Другого ведется поиск и формулирование «экзотичных» отличий. В данном случае происходит как бы «самоэкзотизация», и пространство деревни экзотизируется для «потребления вовне». Оно делается привлекательным не столько для «внутреннего пользования», сколько для внешней перспективы, для того самого города. Пример тому – цитаты из школьных сочинений, где деревня представлена отнюдь не как пространство повседневной жизни «для себя», но скорее место для отдыха и созерцания прибывшего кого-то «извне»:

Само слово деревня дает образ тишины, покоя, красоты и таинственности здешнего ландшафта, так богатого хвойными лесами.

(из школьного сочинения, мальчик, 10 класс)

Люди, которые приезжают в деревню, очень удивлены, так как народ в деревне намного дружнее и нет преступности, а так же их завораживают чудеса природы…

(из школьного сочинения, дев., 15 лет)

Мне представляется интересным и важным реконструировать и проинтерпретировать такие специфические, зачастую экзотизированные характеристики, приписываемые деревне самим сельским сообществом. Я полагаю, что популярность подобной стратегии сравнения города и деревни возможно расценивать как выстраивание, обретение деревней новой субъектности, развивающейся уже в рамках постиндустриальной, постмодернистской логики. Кроме того, такие характеристики деревни, на мой взгляд, – некие маркеры современных социальных трансформаций в деревне, ибо сама их проблематизация – свидетельство значимости. Далее в статье я обозначу и попытаюсь проанализировать некоторые центральные или, скажем, наиболее популярные характеристики или темы, дискурсивно конституирующие пространство деревни, среди которых – инаковость сельского времени и пространства и особые отношения, бытующие в деревне. Безусловно, каждая из таких тем могла бы составить отдельное исследование, и можно было бы написать не один текст. Я же коротко рассмотрю их с целью понять тенденции трансформации деревни и что, в конечном итоге, может составить ее новую субъектность.

«Другие люди»: особая мораль и отличные отношения

Идея о том, что в деревне живут «другие люди», отличные от городских, довольно популярна и часто озвучивалась нам в самых разных ситуациях и формах. Инаковость этих «других людей», согласно нашему исследовательскому материалу, конституируется с привлечением моральных императивов. Рассмотрим эти представления более подробно.

Один из центральных моральных императивов, который рефреном звучал из самых разных источников – это особое отношение к труду деревенских жителей. Вообще, тема труда совершенно неожиданно для меня оказалась чрезвычайно популярной – ей посвящено огромное число публикаций в местной газете «Новая жизнь», об этом неоднократно говорили в интервью наши информанты и писали в сочинениях школьники. В качестве примера мне хочется привести две цитаты из газетных статей, которые очень напоминают передовицы советского времени, однако в современных социальных условиях они приобретают иные смыслы и значения.

Традиционным в районе становится ежегодное проведение по весне Праздников труда. Нынче, 2 апреля, он проводился в четвертый раз и посвящен был, естественно, людям, чей труд безупречен. Особая гордость района – это люди, что здесь живут: стар и млад, рабочий и служащий. Все любят и ценят труд!14

«Праздник труда в районе», НЖ, № 29 от 10.04.2004, стр. 1.

Что волнует сельского жителя? Особенно пожилого, которых сегодня на деревне абсолютное большинство. Это, прежде всего, помощь в предстоящей вспашке огородов, подбор кандидатур пастухов, обеспечение дровами, благоустройство сел и другое. Мало ли хлопот у сельчанина, привыкшего к труду…

«Рабочие будни района», НЖ, № 30 от 14 .04.2004, стр. 1.

Итак, «привычка» и даже «любовь к труду» представлены как некое неизменное свойство, сущностная характеристика жителя деревни, которая становится основанием противопоставления деревни городу. Не могу удержаться и не привести довольно объемную, однако, на мой взгляд, очень иллюстративную цитату из газетной статьи про труд в городе и деревне:

Сельская семья при любом уровне бытового устройства отличалась и будет отличаться от городской. На селе не замкнешься в четырех стенах. Не поросенка, так куренка заведешь – надо уметь ухаживать. Не засадить грядку – это уже великий грех. Снег за тебя никто расчищать не будет. Короче говоря, селянин живет на природе, следовательно, без определенных деревенских навыков не обойдешься.

(…) Надо приучать детей к труду, развивать сноровку в деле. А это самое «дело» в сельской семье сильно отличается от городского. В городе труд в основном «комнатный», «игровой», в селе – «хозяйственный», «всамделишный» (…) Если нет настоящего дела, то на чем же тогда учить ребенка? Как его воспитывать? Словесно? Это противно цели, содержанию и методу крестьянского учения.

«Настоящее дело», НЖ, № 38–39 от 15 .05.2004, стр. 2.

Противопоставление выстраивается не только через отношение к труду, но и через само его содержание. Деревенский труд – это, прежде всего, тяжелый физический труд. Он заполняет все время и все жизненное пространство деревенского жителя, составляет содержание жизни, а следовательно, и ее смысл:

Инт.: Отличается ли жизнь в городе от жизни в деревне, как вы думаете?

Инф.: Я не знаю, работой, наверное. Физической работой, понимаете? Мне кажется, что в деревне все время что-то надо работать. Все работать, работать. Работать! А как… Вот я поеду в гости, да, помыл посуду. Пришел с работы. Помыл посуду и отдыхай (…) Не знаю, чем люди там (в городе) занимаются. Наверное, пылинки все сдувают. С тряпкой бегают каждый день. Туды-сюды, туды-сюды! Ну что делать каждый день?! Я не знаю. Ну белье постирать день – я согласна. Ну сготовил там час. Но потом-то что делать? Не знаю. Я хоть три раза во двор схожу. Навоз почищу. Потом на работу, там, схожу. Не знаю, конечно… (пауза, задумалась)

(из интервью, жен., 1963 г.р., б. зоотехник, ныне уборщица)

Мне представляется чрезвычайно важным, что такому деревенскому труду совершенно не придается статус товара. Он ценен сам по себе и отнюдь не рассматривается как источник богатства и даже доходов, в то время как самой этой идее, согласно З. Бауману, более двухсот лет. Она была порождением так называемой эпохи «тяжелой модернити» (Бауман, 2002:27) и в общем-то сопровождает любые рыночные отношения. В нашем исследовательском случае ценность и значимость труда не проговаривается, он ценен сам по себе, вне зависимости от «вознаграждения» за него. Требование «быть трудолюбивым» звучит как настойчивый моральный императив. При этом он выступает неким общим мерилом, переопределяющим иные требования и правила морали. Пример тому – отношение к пьянству. В принципе, можно сказать, что пьянство в деревне – это морально неодобряемое поведение. В качестве аргумента приведу радикальное высказывание по этому поводу (кстати, одно из множества). Его я услышала в магазине. Когда одна из «опустившихся» покупательниц брала бутылку спиртного, пожилая женщина из очереди отреагировала: «Я бы вас из автомата всех! Рука бы не дрогнула. Вы только общество засоряете». Ее поддержал мужчина лет пятидесяти: «Давно говорю, всех пьяниц к стенке. Легче бы всем дышалось». В то же время пьянство не осуждается и, более того, не считается таковым, если при этом выпивающий работает. Труд в принципе легитимирует практику употребления алкоголя, он нормализует жизненный режим «работа – расслабление с помощью алкоголя». Следующая цитата из интервью – воспоминания о практике совместного выпивания после работы еще в совхозные времена:

Ну как же, я даже не могу как сказать (вздыхает, подбирает слова). Окончилась посевная. Ну господи, у всех в деревне это праздник – окончание посевной. Ну и что же, здесь же все. Так всегда… Это принято так. Надо же отдохнуть…

(из интервью, жен, 1963 г.р., б. зоотехник, ныне уборщица)

Информантка старательно избегает называть вещи своими именами. При этом подобная практика – «само собой разумеющаяся»; она не требует специального проговаривания. В данном случае алкоголь – это праздник и «законный» отдых от трудовой деятельности. И для нее подобное положение дел нормально и уместно и исходя из сегодняшней перспективы. Другой пример – следующая увиденная нами ситуация. Мы были в гостях у одной из наших информанток, когда к ней зашел Н., «друг семьи», как нам его охарактеризовали, и спросил у хозяйки дома: «Я у тебя деньги на Новый год занимал? А то бегал, глаза налив, ни черта не помню! Помню, у кого-то брал…» Та сочувственно стала предлагать варианты, у кого Н. мог тогда занять. Потом они живо обсудили, как Н. и другие мужчины деревни «выходили из новогоднего запоя». Когда гость ушел, наша инфор мантка прокомментировала: «Знали бы вы, какой он труженик!» Подобная персональная характеристика была призвана уравновесить возможное негативное впечатление от «друга семьи», и в качестве «противовеса» было представлено оказавшееся значимым в данном контексте персональное качество – трудолюбие.

Однако на общем фоне здравиц труду проблематичными, а, может, и вполне логичными звучат голоса в детских сочинениях, подобно следующему:

Я живу в деревне, и мне это нравится. Но порой мне хочется в городе жить, потому что надоедают работы по дому. Приходишь со школы и сразу за работу. Но с другой стороны в деревни лучше, чем в городе.

(из школьного сочинения, без подписи)

Да и из уст взрослых, когда тема труда переходит из высокого дискурса моральных императивов ближе к реальной жизни, звучат высказывания о том, что они не хотят, чтобы дети трудились так же много и тяжело, как они сами.

Я полагаю, что популярность темы труда в деревенских нарративах во многом спровоцирована его общей проблематизацией в ситуации, когда трудовая сфера жизни жителей деревни слишком неопределенна – их квалификация не востребована, число рабочих мест в самой деревне ограничено, а денежные поступления зачастую выступают не в качестве заработка, но в форме различных государственных социальных пособий и пенсий. Очевидно, это маркер переходной, кризисной ситуации, в результате которой переопределяется сама концепция деревенского труда. Труд в деревне сейчас «отрывается от земли», то есть приходит понимание того, что он вовсе не должен быть связан с тяжелой физической работой и обязательной сельскохозяйственной деятельностью. Более того, труд отрывается от локальности, раздвигаются пространственные границы жизни, когда применение себе можно найти и за пределами деревни, а она остается лишь местом жительства. Возможно, в ситуации рынка труд становится-таки товаром, имеющим определенную стоимость и денежное выражение. В этой связи настойчивое требование «быть трудолюбивым» останется лишь моральной максимой со статусом общего, но не всегда приземленно-жизненного знания «что такое хорошо и что такое плохо».

Особые отношения жителей деревни

Деревенским жителям, помимо иных моральных ориентиров, приписываются и особые, отличные от города отношения. Инаковость сельских отношений, согласно нашему материалу, заключается в открытости, взаимной поддержке и солидарности. Такая специфика связана, прежде всего, с фактом, что деревня – малое поселение, где все члены сообщества знают друг друга лично, и сами взаимодействия «лицом-к-лицу» происходят регулярно.

Инт.: А можно сказать, что вы всех в деревне знаете?

Инф.: Ну, наверное, да, конечно!

Инт.: И со всеми здороваетесь?

Инф.: Обязательно, а как же? Это ж семья! (усмехается)15

(из интервью, жен., 1968 г.р., продавец)

Я полагаю, что в ситуации, когда «каждый знает каждого», специфика социальных отношений определяется двумя условиями. Во-первых, деревня – это пространство не просто неанонимности, но можно даже говорить о некой тотальной прозрачности. Окружению известно про индивида практически все – от истории его бабушек/дедушек до свойств личности, от перипетий семейных отношений до планов на будущее, от кулинарных пристрастий (что покупается в магазине) до двоек сына и так далее.16 Во-вторых, социальные отношения в деревне оказываются «сгущенными», концентрированными, так как человек, вступая в любые взаимоотношения с односельчанами, одновременно выступает в них в самых разных социальных ипостасях – одноклассника, соседа, начальника, «родственника родственника» и прочее. При этом каждая роль, исполняемая в определенной ситуации или в рамках определенного института, будет перекраиваться, дополняться другими. Например, бригадир даже при исполнении своих служебных обязанностей будет в то же время оставаться «бывшим соседом по парте» и «совладельцем компостной ямы», он будет вынужден совмещать все эти роли одновременно.17 Одним из эффектов «сгущенности» социального пространства, на мой взгляд, является значительная персонификация в отношениях власти. Так, практически все рассказы информантов о руководителях совхоза выстраивались с привлечением их биографии. При этом факты этой биографии непременно оценивались исходя из моральной перспективы. Также в оценке деятельности того или иного руководителя чрезвычайно значимыми оказывались личные отношения, которые тот выстраивал с подчиненными. Таким образом, в нашей ситуации «король» отнюдь не имеет два тела – реального и сакрального (см., например, Пшизова, 1999), сакральность конституируется с обязательным привлечением «реального».