Традиции & Авангард. №1 (12) 2022 г.

«Поэт не спит. В окне луна…»

Поэт не спит. В окне луна.А на деревьях галок стая.Ни вдохновения, ни сна,Ни сахара в стакане чая.Поэт простой, как детский вздох.Ни шляпы модного покроя,Ни галстука в цветной горох,Ни строчки новой, ни покоя.Ни дачи за городом, ниНародного апофеозаИ ни влиятельной родни.И спать не спит. Какая проза!

«Хоть грущу – но я счастливый…»

Хоть грущу – но я счастливый,Может, в этом мой талант?Я не ездил на Мальдивы,На Канары, в Таиланд,Не нашел в кладовке клада,Не купил кирпичный дом,А со мною счастье рядом,Вместе с ним баклуши бьем.Нет ни банковского счета,Ни квартиры в США,Нет ни ордена Почета,Ни медали. Ни шиша.К службе воинской не годен,В грязь могу упасть лицом,А за мною счастье ходит,Как сынишка за отцом.

Наступление пустыни

Слишком много наивности ныне!Слишком много открыто дорог!И по ним наступает пустыня,Равнодушия желтый песок.Замечают пока старожилы,Что песок засыпает очаг,Засыпает алтарь и могилы,Что вода высыхает в ручьях,Что в слезах только соль остается,Разъедая тревогу и сон.Как арба, уже катится солнцеНа пустынный земной небосклон.Слишком много нездешнего юга,Слишком мало надежды и рек!Что ж… Пустыня мне станет подругойИ разделит со мной этот век.Что ж, подруга, пора бы стать ближеХоть на пару признательных строк.Как торопит, с тобою я вижу,Ветер времени вечный песок.

Смысл истории

Перелистаешь летопись времен,Направо поглядишь или налево:Убили принца,Царь с семьей казнен,И головы лишилась королева.Столетия безмолвствует народ.За это русский воздух на майданеТолпа разноголосая клянет –Простор и воздух вековых молчаний.И снова холод казни и туман.Свободе не хватает человека.Кругом измена, трусость и обман,Кругомночь, улица, фонарь, аптека.История?! –От музыки «мобил»Заснуть не могут звезды и моллюски.А смысл в чем?Чтоб ближних возлюбил,Как самого себя…И воздух русский.

«Как будет жить мой тихий кабинет…»

Как будет жить мой тихий кабинет,Когда пройдет лет сто, а то и двести? –Пойду взгляну – все сны мои на месте?А может, кабинета даже нет?Увижу, может, только паука,На книгах пыль, на книгах паутина,Слова остались – не осталось сына.И смысл уносит времени река.Стихи, которым скоро двести лет,Читают равнодушно чьи-то дети,Им все равно, что нет меня на свете.И сына нет. И значит, внука нет.Я новый мир не предаю суду,У нас и не такое раньше было.Пойду и посмотрю свою могилу.А может, и могилу не найду.И если не пойму я этот свет,То что с того? Став неземною тенью,Не стоит долго думать о забвенье.А может, и могилы даже нет.И к лучшему. Кому следить за ней?Кому следить, чтоб было справедливо,Чтобы всплакнули незабудки с ивойНад жизнью промелькнувшею моей.Прощай, мой кабинет. Ты стал чужой.Я сына пережил. И мы с ним вместеВ небесном доме лет, наверно, двестиЖивем – не плачем. Я пойду домой.

«И земля, и все дела сгорят…»

И земля, и все дела сгорят,Все пойдет в огонь – усилит пламя.Почему мы верим: говорятДуши неизбежными словами?Почему невольникам грехаКажется, что мы коснулись сутиНеустанным зрением стихаО прошедшей навсегда минуте?

Алиса Ганиева

Родилась в 1985 году в Москве. Детство и юность провела в Дагестане. Окончила Литературный институт имени Горького. Публиковалась в «Московском вестнике», «Литературной России», «Новом мире», «Вопросах литературы», «Знамени», «Литературной учебе» и многих других изданиях. Автор книг «Салам тебе, Далгат!», «Полет археоптерикса», «Праздничная гора», «Оскорбленные чувства», «Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века». Лауреат премии «Дебют», «Триумф», Горьковской премии. Живет в Москве.

В трубу

Рассказ

Бывший делец Исаев и фотограф Конюшин за долгую дорогу превратились в почти неразлучных друзей. В вагоне было просторно. Кто-то читал, кто-то пялился на мелькавшие в окнах картинки полей под грозовым сиреневым небом, другие, как обычно, шлялись по поезду или дрыхли в спальных купе.

– Вот когда я ездил на обычных поездах, а не в вакуумных, как этот, то обратный путь всегда шел быстрее, – говорил Исаев, прихлебывая сладкий чай из стакана. – А тут как-то все размыто. Непонятно, в какую сторону мы несемся, то ли на запад, то ли на восток.

– Как это непонятно, а пейзажи? – возразил Конюшин, кивая на поля в окне. Его куцый хвостик, прихваченный черной резинкой, дернулся, словно вспугнутый воробей.

– Ну, тут что справа, что слева – одно и то же. Тайга, избенки. А могло бы быть разнообразнее. Программист сдешевил.

Исаев стукнул по голографическому стеклу окошка и громко икнул. Конюшин собрался ответить, что мозг наш недооценивает длительность новой дороги и переоценивает длительность старой, отсюда и сбой, но вместо этого покосился на стакан Исаева и буркнул:

– Ты бы осторожнее держал стаканчик. А то ведь все перебьешь. Не хватит нам на дорогу.

– Да ты знаешь, сколько у проводницы этих стаканов! – воскликнул Исаев. – Чем чаще колотишь, тем их больше становится.

– Ничего не может увеличиваться бесконечно, – заметил Конюшин.

– Может! – по-детски запальчиво заспорил Исаев. – Хочешь сказать, и бесконечности нет?

– Думаю, нет, – подумав, ответил Конюшин. – Наверняка есть какое-то самое большое число, которое мы просто не можем представить.

– А что будет, если прибавить к нему единицу? – хитро прищурился Исаев.

– Все обнулится. Ноль получится.

Исаев хрюкнул от смеха и громко закашлялся. Пузатые щечки его налились, зарозовели. Чай заплясал в стакане и капнул на хлопковую рубашку, под которой круглился мягкий тугой живот.

– Это почти как у нас на фирме, – наконец просипел он. – На страницах бухгалтерского баланса.

Первое время Исаев часто рассказывал, как фирму у него отжала большая сырьевая монополия. И послала его восвояси на копеечных отступных.

– Я умный, я не рыпался, – долдонил он товарищам-пассажирам. – Тех, кто рыпался и нюнил в Интернете, давно закрыли по экономическим статьям. А я вот жив-здоров, путешествую. – И бывший бизнесмен победно прищелкивал пальцами.

Мимо них, покачиваясь, прошла девушка с брюзгливой и как будто опухшей после сна физиономией. Девушка была совсем тонкой, так что казалось, джинсы ее еле держатся на одних лишь бедренных костяшках.

– Не здоровается, – заметил Исаев грустно, когда она исчезла из виду.

– А ты бы побольше шары подкатывал! Скоро всех женщин здесь против нас настроишь, – хмыкнул Конюшин.

– Так ты сам ее в купе приглашал на фотосессию, – обиделся Исаев. – Небось, особо не целибатствовал.

– Так я разведен хотя бы, – заметил Конюшин.

– А моя жена осталась в Москве. Так что я тоже, считай, вдовец, – парировал Исаев. И, помолчав, добавил: – Неделю уговаривал вместе поехать, всей семьей. А она говорит, мол, у детей учеба. Дети без связи в дороге не выдержат. А я ей говорю: «Ну так браузеры все равно работают, в режиме офлайн. Да, не початишься, не почитаешь новости, зато можно фильмы смотреть, читать сколько влезет». Всю жизнь мы чего-то не успеваем, бегаем, а тут – времени выше крыши. Эх…

Исаев махнул рукой. Он часто поминал взбунтовавшуюся семью и каждый раз кончал одинаковой отмашкой.

– Времени? – задумался Конюшин. – Ну, мы движемся по трубе, над землей, почти без трения. Значит, времени у нас, по идее, больше, чем у тех, кто остался. Ты прав. Оно у нас течет медленнее.

– Это как в анекдоте про космонавтов, что ли? – хмыкнул Исаев. – Так мы не в космосе. Мы по Сибири фигачим. И скорость у нас – так себе скорость. Восемьсот километров в час. Вот если бы восемьсот тысяч в секунду…

– Тогда бы, – мечтательно произнес Конюшин, – мы бы двигались быстрее света. И время бы у нас шло не вперед, а назад. Выходим во Владивостоке, а там – Российская империя. Или и того раньше.

– А что там и того раньше-то было? Страшно подумать. Китайцы?

На окнах-экранах теперь расстилалась зеленая хвоя, и Конюшину даже чудилось неправдоподобное: мелькавший далеко внизу пушистый хвостик лисы, качающая ствол медвежья лапа.

– Как ты думаешь? – спросил он Исаева. – Почему поездка у нас такая, скажем, элитная, а билеты были такие дешевые? И пассажиров при этом всего ничего.

– Ну смотри, – охотно начал объяснение Исаев, допивая чай и отставляя стакан в специальную ячейку в подлокотнике, – инвесторы были японские, экспериментальный проект, так? Но потом их начали давить наши в Москве, вот они перед уходом и устроили акцию. Единственный поезд. Пятьдесят мест. Тридцать вагонов: бар-ресторан, спальни, кинозал, кухня, склад, медпункт, душевые, спортивный отсек, холодильник… – Исаев замялся, – другой холодильник… В общем, кто успел, тот пострел. А дешево – ну, это потому, что никто не брал вначале. Помнишь? Боялись. А я вот – хоп! – и рванул. – И Исаев радостно подпрыгнул в кресле.

Конюшин думал о не поздоровавшейся с ними девушке. В начале пути она ехала с мамой. Почти еще школьница, растрепанная, с выдающейся, будто раздвоенной, нижней губой. Мать страшно боялась за нее, переживала, не отпускала от себя ни на шаг. Оказывается, в Москве девушку втянули в какое-то сомнительное подполье. Завели дело за участие в экстремистских молодежных собраниях. Но мать утверждала, что это все наветы, все клевета и девушка ни в чем не виновата. Конюшин тогда почему-то страшно разозлился. Устроил скандал в вагоне-ресторане.

– Вам не должны были продавать билеты! – орал он. – Вы под следствием! Вы не имеете права разъезжать куда вздумается. Тут дети, тут мирные граждане, а вы кого привели? Террористку! Как нам теперь здесь расслабиться, как?

Мать озверела, напала на него, навалилась перезрелыми, болтавшимися под трикотажем грудями. Девушка плакала. Посыпались на пол чипсы, полилось пиво. С Конюшиным потом никто не разговаривал, и он, остыв, просил у обеих прощения, каялся, всхлипывал, бормотал:

– Я сам, сам преступник, поэтому на вас и набросился. У меня долги. Просроченные кредиты, ипотека. Задолжал кругом. Жена бросила, а договор оформлен на меня. Ну и покатился.

Исаев потянулся, зевая, посмотрел на часы и, привстав, оглянулся на сидящих в вагоне. В дальнем углу бородатый старичок играл сам с собой в дорожные шахматы. А в центре у прохода качался, нахлобучив наушники, угреватый подросток. Старичок в прошлом был каким-то большим сейсмологом, и о жизни его никто ничего не знал. Он только и делал, что жевал бороду, чах над шахматами и иногда, после рюмочки, пускался в отвлеченные рассуждения с обильным цитированием стихов.

При нем ехала не то жена, не то сиделка. За обедом она повязывала ему огромный фартук, будто ребенку. И жаловалась, что еда становится как будто бы все дряннее и дряннее на вкус.

– Сын Андреева снова музыку слушает, – сообщил Исаев Конюшину, возвращаясь на место.

– Ох уж этот Андреев, – скривился Конюшин. – Уж сколько едем, а он все носится со своей ядерной войной.

– Да уж, ссыкун еще тот, – согласился Исаев, – паникер. Сколько я ему говорил: «Если там, за пределами нашей трубы, уже повзрывалось, то мы бы это почувствовали».

– А он что?

– Да ты и сам знаешь, что он. «Труба, – говорит, – у нас свинцовая. С включением вольфрама. Защищает от гамма-лучей».

– Ха-ха, – развеселился Конюшин. – А от альфа-лучей его что защищает? Полиэтилен?

– А при чем здесь полиэтилен?

– Так он под трусы подкладывает. Чтобы радиация к причинному месту не подобралась.

– Может, не зря. Его жена, говорят, беременна, – с некоторой завистью заметил Исаев.

– Ну и правильно. Надо же нам здесь как-то продолжать человеческий род, – кивнул Конюшин.

– Между прочим, у Ноя в ковчеге вообще не было детей.

– Скажу тебе больше, дружище. Ноева ковчега тоже не было.

– Ну как же, – снова обиделся Исаев. – А глинистый слой в культурных пластах? У Евфрата. А кости животных высоко в горах? Причем самых разных. Львы, козы, ящерицы. Их находят на всех континентах. Они прятались от потопа, карабкались по скалам как могли. А китайский язык?

– Что «китайский язык»? – не понял Конюшин.

– Ты знаешь, как у них строится слово «корабль»? Из трех иероглифов. «Лодка», «восемь» и «рот». То есть восемь ртов, восемь пассажиров, переживших потоп. Ной, его супруга и три сына с женами. Так и получается – восемь.

– Ну и что? – пожал плечами Конюшин. – Пойдем лучше выпьем.

Они отстегнули ремни и, покачиваясь, направились к ресторану. Поезд подпрыгивал на вакуумной подушке и, левитируя, несся внутри трубы, обгоняя звук, вспарывая остроносым беспилотным концом разреженный воздух.

Исаев и Конюшин прошли через спальный вагон. Одно купе было переделано в часовню, и на двери его был наклеен вырезанный из картонки крест. Кажется, часовня завелась вскоре после того, как один из пассажиров сошел с ума, а следом захотел сойти еще и с поезда. Это был популярный в прошлом журналист, вылетевший в трубу после внезапного сокращения.

– Мы перерезали пуповину, – причитал он, блуждая по вагонам. – Россия, она рядом, в паре метров от нас! Но мы не видим ее! Мы не слышим ее! Мы добровольно изгнали себя из жизни. Мы внутренние эмигранты.

Его слушал только старик с шахматами, остальные старались не замечать, словно пьянчужку, справляющего нужду на улице. Кончилось тем, что журналист удавился в своем купе. Впрочем, ходили слухи, что ему помог сосед – Андреев. Потому что до самого инцидента Андреев бесился и шипел по углам, что спятивший журналист в своем стремлении вырваться из поезда разгерметизирует состав и всех угробит. Тело тем не менее отмолили своими силами и отправили в морозильный вагон-усыпальницу.

Спустя несколько лет усопла и мать девушки-подпольщицы. Никто так и не понял, отчего она умерла, но грешили на лимон, расцветший в зимнем саду в углу вагона-ресторана. Несчастная отекла и раздулась. Медсестра-проводница вынесла приговор: сезонная аллергия. Но антигистаминные не спасли. Потом скончался молчаливый повар. Помехи в кардиостимуляторе. Не вынес сильного магнитного поля.

Впрочем, что в точности означало «потом», «давно» и «недавно», никто не знал. За датами следили сначала по электронным календарям, но в какой-то момент приборы и телефоны начали разниться в показаниях. Андреев тогда предложил считать время по количеству остановок. Пулей долетев до Владивостока, поезд замирал на полминуты и вдруг кидался в обратную сторону. Через несколько часов примчавшись в Москву, он во весь опор удирал обратно. Но попробуй отследи все такие остановки. О долготе путешествия судили по детям Андреева. В момент посадки на рейс его сын-подросток умещался на правой отцовской руке. Сейчас он вымахал до потолка и жалко сутулился, как будто стесняясь своего роста.

– Я давно твержу, что мы внутри вечного маятника, – сказал Конюшин, когда они с Исаевым уселись за стол у цифрового окна, в котором сквозь струи ненастоящего дождя светило невсамделишное солнце. – Перпетум мобиле.

– А я бы сказал, что мы на том свете. Ну какая разница, живы мы или нет, если не знаем, что там, за пределом трубы?

– Возможно, Андреев прав и, наоборот, только мы как раз и живы. А все, что снаружи, быльем поросло.

– Нет-нет. Мне кажется, что там все наладилось. 2024-й по всем нашим подсчетам давно миновал, все образумилось. Другие люди, другая страна, другие законы. Может, и нас спасут. Остановят, выведут…

Конюшин посмотрел на размечтавшегося Исаева и расхохотался. Распустил волосы и завязал их узелком на макушке, как японец.

– Ты же знаешь, что наш поезд движется вечно. Его остановит только мощный подрыв эстакады. И тогда нам хана.

– А если холодильник заполнится до отказа? Лет через сорок? Куда нас дети Андреева денут? – спросил Исаев, хмурясь упрямо.

Но тут в вагон вошла худая девушка и подсела к ним за столик.

– Все по купешкам сидят, – сказала она. – Скучно очень. Можно я с вами побуду?

Исаев вдруг расцвел, обмяк и протянул ей пухлую ладошку:

– Значит, не обижаешься? Не обижаешься? А мы решили, ты нас испугалась. А мы ж плохого не сделаем.

Прихромавшая проводница шмякнула на стол три стакана в железных подстаканниках.

– Я коньяком заправила, – хвастливо сообщила она.

– Спасибо, Танюша, – похвалил ее Конюшин. – Ну что, давайте за путешествие?

Они чокнулись. Таежный пейзаж за окном сменился на ослепительно сиявшую реку. Левый берег удалялся. Воды становилось все больше, и наконец она покрыла все.

Сергей Миронов

Родился в 1970 году в Калининграде. В 1993 году окончил факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. Работал в газете «Вечерний Петербург». Автор ряда интервью с художниками и коллекционерами ленинградского андеграунда.

Публиковался в журналах «Нижний Новгород», «Волга», «Дальний Восток», «Южная Звезда», «Белая скала», «Перископ», «Традиции&Авангард» и других изданиях. Лауреат премии имени А. Куприна (2020). Живет в Калининграде.

Эльза и Эрик

Повесть

1

Погожим сентябрьским вечером Борис Францевич Бауман – активный деятель культурной автономии российских немцев Калининграда – заблаговременно выехал в аэропорт встречать давнего друга по Ленинградскому политеху. Карла Гофмана он не видел с конца незабвенных 90-х. К старосте курса, летевшему на Балтику из Алма-Аты, у Бориса Францевича имелось важное дело. С недавних пор он задался целью женить непутевого сына.

Семья Гофманов засиделась вдали от исторической родины. Несколько миграционных волн омыли немецкую брусчатку Калининграда и растворились в плодородных землях фатерланда, а Карл Гофман продолжал безвылазно сидеть в шахтерской Караганде. И только Виктор, его младший брат, пустивший прочные корни в Нижней Саксонии, усилием воли вытащил из гиблого места инертного родственника, разбитого к шестидесяти годам ревматизмом.

«Как знать, – размышлял Борис Францевич, прогуливаясь с цветами в зале прибытия, – возможно, и Карл со временем уедет в Германию. И молодых с собой заберет. Здесь ему делать нечего. У нас ревматика не вылечат, скорее залечат».

Эльза оказалась неприметной маленькой девушкой, застенчивой и немногословной. В фойе аэропорта испуганно озиралась по сторонам, разглядывая сувенирные киоски и пестрые вывески. На парковке изучала рекламные щиты. Будь Борис Францевич моложе лет на тридцать, на такую он бы внимания не обратил: обычное бледное лицо, испещренное розовыми угрями, глаза грустные, взгляд внимательный, но какой-то потерянный, крупный рот, сутулая, волосы небрежно стянуты в пучок на затылке. Одета неряшливо.

«Ничего, – успокоился Борис Францевич, – отдохнет с дороги, поездит на море. Кожа оживет, подтянется. Шутка ли, всю жизнь провести в промышленном районе. Хорошо, отец выжил. И мать жива, но явно больна чем-то. Нет, Виктор точно перетянет их в Ганновер».

Эрик с волнением ожидал появления Эльзы. Полагал, на первых порах переселенцам понадобится гид и надежный друг семьи. На этом можно будет сыграть. С девушками он никогда тесно не общался, вообще не очень понимал, как это делается.

Накануне прилета Гофманов Эрик впал в щемящее душу нервное возбуждение. Он засыпал, представляя в горячих объятиях загадочную красавицу. Все в ее пока что бесплотном облике нравилось Эрику, нравилось потому, что он сам на свой лад и риск материализовал тайное чудо природы в бурном калейдоскопическом воображении. Эрик готов был даже тысячу раз ошибиться, признать ночные полеты фантазии опрометчивым вздором, лишь бы зацепиться за реальную возможность приблизиться к женскому существу в любом его проявлении, преодолеть барьер собственной трусости или задержки развития – этого он пока понять не мог.

Эрик много еще не знал, но все чаще задумывался и пока не находил ответа, маясь в неведении, что же так сильно потянуло его к долгожданной переселенке: закономерный интерес к неизведанному или рвущаяся наружу, давно созревшая тяга к женскому полу?

Высокие, упитанные сокурсницы Эрика не привлекали. Не было в них женского шарма и очарования. Эрик скрытно косился на факультетских девиц в коридорах и упирался в безразличные взгляды знакомых студенток. Некоторых он узнавал издалека по походке, осанке, объемам, сочетанию плавных и расплывающихся линий и черт, обилию косметики на восковых лицах.

На третьем курсе Бауман закрепился в крепких хорошистах. Учился вдумчиво, исправно посещал лекции, выступал на семинарах, но интереса к наукам не проявлял. Преподаватели юрфака, с которыми Эрик лишний раз не спорил и предпочитал не ссориться, констатировали, что он чересчур тих и скромен, а будущему правоведу не подобает мямлить, отвечая на вопрос об актуальности древнеримской юриспруденции для современной правовой системы.

Поверхностным увлечением Эрика было коллекционирование открыток с видами довоенного Кенигсберга. Внимая совету отца помимо учебы заняться чем-нибудь путным, он долго изобретал непыльное хобби, но так ничего и не придумал, пока однажды не спустился в антикварный подвальчик вместе с Гальпериным – однокурсником и нумизматом. В тесном кирпичном помещении, которое его близорукий гид посещал каждую неделю, Эрика поразили седовласые бородатые старцы, толпившиеся у прилавков. Сквозь лупы они рассматривали марки в потрепанных альбомах, доставали из кляйстеров монеты и вертели над головой, ловя едкие потоки галогенного света из-под сводчатых потолков. Некоторые из коллекционеров сидели за круглыми столиками, пили крепкий кофе, дымили в пол и интеллигентно торговались. Обстановка в туманном цоколе была музейно-коммерческой. Наибольшее впечатление на Эрика произвел потертый, в паутине заломов и ветвистых царапинах гестаповский плащ. Он угрожающе висел на покосившемся манекене и казался безразмерным.

Гальперин подвел Эрика к прилавку с открытками. Тема старого города, прекрасно знакомая Борису Францевичу, воодушевила аморфного студента на личностный подвиг, и он сделал первое приобретение. Две открытки с видами Монетной площади и Южного вокзала, адресованные неким Фрицем Рихтером родителям в Мюнстер, Эрик купил по дешевке у Гальперина. Нумизмат и филокартист возрадовался:

– Запомни мои слова: сначала две открытки, потом пять – и поехало! Через полгода не остановишься. Этот процесс затягивает и вдохновляет. Я начинал с одного экземпляра – обожженная рождественская карточка.

Однако пророчество Гальперина не сбылось. Эрик познакомил приятеля с отцом, увлеченным историей немецкого оружия, обошел лавки старьевщиков, покопался в вязкой землице интернет-ресурсов и притормозил покупки на двадцать третьей открытке. Собирательство, может, и было полезным занятием, но на фоне гендерного одиночества грозило умственным помешательством, к которому постепенно приближался Гальперин. Эрик сбавил темп и выцеживал по открытке в месяц, складывая фотографические слепки с архитектурных шедевров ганзейского города в семейный альбом. Гальперин же воевал с приятелем, желая вывести на следующий виток коллекционирования – нумизматику. Эрик не поддался.

Как-то Борис Францевич сказал сыну:

– Ты бы попробовал перевести хоть один текст с открытки. – Отец чувствовал: увлечение Эрика затухает. – Интересно, наверное, знать, что писали жители нашего города на большую родину. Да и поупражняться в немецком тебе не помешает. Впереди экзамен по языку.

После занятий Эрик погрузился в текст Фрица Рихтера, который, как выяснилось из его витиеватого, малопонятного почерка, учился в Кенигсбергской академии художеств и делился с сестрой и родителями скромными успехами в учебе, подчеркивая, что с особым рвением постигает анатомию человека, ибо в этом вопросе пока отстает от асов натуралистического рисунка.

На большее Эрика не хватило. Послания других кенигсбержцев, за исключением приветственной и заключительной частей, он переводить не стал. Даже по мягкому требованию отца копошиться в эпистолярном мире исчезнувших людей, их радостях и бедах Эрик не посмел. Его волновало другое – личная жизнь. К третьему курсу дальше призрачных успехов в амурных делах он не продвинулся.

«Какой-то пассивный, потухший сынок у нас вымахал, – распекал про себя Эрика Борис Францевич. – Тепличный. Не из нашего времени».

Посовещавшись с женой, предприимчивый отец решил свести Эрика с Эльзой. Он не сомневался, что близкие отношения с девушкой пойдут сыну на пользу.

«Во всяком случае, не навредят, – считал Борис Францевич. – Долгосрочные контакты с женщиной облагораживают мужчину».

О своем намерении познакомить детей Бауман проинформировал друга заблаговременно. Будучи человеком консервативным и замкнутым, Карл Гофман ответил на смелую инициативу сокурсника уклончиво:

– По-моему, они слишком разные. На пару не вытянут. Но ничего плохого в этом не вижу. Пусть повстречаются.