скачать книгу бесплатно
– Хм-хм., м-м-мда, – промычал старик и, словно очнувшись, сказал:
– А я уж и чай заварил, пока дожидался.
– Чай! Это замечательно! Поди, ещё с рябиной?
– С ней, а как же.
– Люблю с рябиной! Да еще с такой зверской стужи.
– Знаю.
– Ох, Трофимыч, балуешь ты меня.
– Да чего уж там, – засмущался дед. – Садись за стол.
Трофимыч ушёл на кухню, погремел там посудой и через некоторое время вышел, неся в руках две местами обитые кружки и надтреснутую фарфоровую сахарницу с простенькой росписью на боку.
Мы пили чай. Я осторожно втягивал обжигающую оранжевозолотистую жидкость, понемножку глотал и с наслаждением ощущал, как растекается внутри горячая струйка по всему телу, согревая его. Горьковато-терпкий привкус рябины вливал новые силы, приятно бодрил голову. Блаженство!
За чаем и разговорами незаметно прошло, наверное, полчаса. Вдруг я заметил, что из-за края тонкой перегородки на кухню на меня внимательно смотрит чёрная лохматая морда.
«Не встретил, как обычно», – только сейчас отметилось в голове.
Это был совсем уже старый крупный охотничий пёс по кличке Верный. Он тоже доживал свой собачий век, и в последние два-три года сильно одряхлел.
– Верный, – позвал его Трофимыч, – поди сюда.
Пёс поднялся с задних лап, вышел из-за перегородки и тяжело запереваливался с боку на бок к нам, зацокал когтями по широким половицам. Проковылял с десяток шагов и неловко с сиплым выдохом осел подле старика-хозяина.
Он был по-собачьи сед. Кроме белых бровей и усов, которые смешно топорщились на морде в разные стороны, серебристые шерстинки проступали по всей шкуре и особенно по заострившемуся хребту, где сливались в сплошную белёсую полосу. Глаза Верного глядели страдальчески и как-то обречённо. Он тяжело дышал и мелко, как от озноба, подрагивал всем телом.
– Что, старина, не подох ещё? – насмешливо спросил дед, помолчал и уже печально добавил:
– Я вот тоже.
– Ну, Трофимыч, брось ты это. Зачем же смерть торопить?
– Да уж отгуляли мы с ним своё, отгуляли. Теперь вот только маемся. Каждый божий день хворь какая-нибудь привяжется, ночь лежишь, стонешь. Да и глаза стали совсем никудышные. Очки мои видел? Стёклы у них – с палец. Во! А давно ли с Верным ещё на белок хаживали! Точнёхонько в глаз бил! За все года только четыре шкурки плохим выстрелом загубил. Да-а, было время. Кха-кха-кха…
Трофимыч глухо закашлялся, медленно развёл руки в стороны, словно извиняясь, и бессильно уронил обратно на колени. Затем ещё медленнее встал и ушёл шаркающими шагами на кухню. Когда вернулся, на острые плечи была накинута сильно поношенная, обремкавшаяся по краям клетчатая шаль.
– Что-то зябко стало, – сказал надтреснутым голосом Трофимыч, пододвинул расшатанный табурет ближе к печке и замолчал. На этот раз надолго.
Старый пёс последовал примеру хозяина, тоже перебрался на дрожащих лапах к печной дверце, за которой порывисто гудело пламя, и с длинным шумным вздохом сел на задние лапы.
В избушке воцарилась уютная тишина.
Мерно чакали на стене ходики, зажатые с двух сторон древними помутневшими фотопортретами в рамах, мирно гудела печка, потрескивала полешками. От печного жара, прозрачными волнами поднимающегося вверх, все предметы были расплывчаты и неясны. На покосившихся стенах вздрагивали огненные тени, и лицо старика было щедро освещено тёплым оранжевым светом.
Трофимыч по-прежнему молчал. Видно было, что дед крепко задумался. Он почти не моргал, а только щурился и смотрел на жаркие всполохи огня, которые отражались искорками в воспалённых глазах.
Вдруг он повернул голову к Верному. Тот тоже обернулся к хозяину, и они долго, пристально смотрели друг на друга, видимо, вспоминая что-то очень давнее, известное только им двоим. Потом Трофимыч вздохнул и горестно кивнул старому другу. Пёс в ответ слабо шевельнул ушами, махнул вялым хвостом, грузно переступил с лапы на лапу, и они снова стали глядеть, как стреляют догорающие дровишки, и слушать привычное гудение старой печки.
Я взглянул на ходики. Половина двенадцатого.
«Однако пора собираться», – мелькнуло в голове. Тихо оделся, получше укутался и подошёл попрощаться с Трофимычем.
– Ну, пора. Пойду.
Трофимыч не ответил. Возможно, даже не услышал. Только пёс нехотя посмотрел в мою сторону и тут же повернулся обратно, втягивая носом разогретый воздух.
Я заулыбался, глядя на старых друзей, и тихо вышел из дома, не забыв плотно закрыть рассохшуюся дверь.
Когда прошёл несколько шагов, то невольно оглянулся назад. Дом стоял ещё больше занесённый снегом, и махонькие окошки были уже наполовину упрятаны за высокими плотными намётами.
Сейчас я далеко, но мысленно вот они передо мной: вросший в землю, горбатый и почти развалившийся домик на окраине, беспрестанно болеющий и добрейший дед Трофимыч и его дряхлый пёс Верный – милые мне старики.
Жили-были старик со старухой
Михеич сидел на скамейке боком к печке и курил папиросу. Неторопливо втягивал в себя, прищуривая при этом обрякшие веки, и столь же медленно выпускал изо рта густой дым. Топил печку. В доме уже стало тепло. В топке слабо шуршали раскалённые головёшки, печка дотапливалась.
Не выпуская из плотно сжатых губ уже погасшую папиросу, старик снял телогрейку, взял длинную кочергу, открыл дверцу печи и последний раз пошерудил остывающие угли, сдвинул их кучкой поближе к дымоходу. С минуту-другую выждал, встал, со стоном распрямил до хруста спину, крепко задвинул заслонку и снова с облегчением сел. Вгляделся подслеповатыми глазами в циферблат старых ходиков с одной гирькой-шишкой, качнул головой и стянул губы в трубочку. Было без четверти восемь.
– Где же нашу старуху-то носит, а, Вась? – обратился он к белому с рыжеватыми пятнами коту.
У Михеича всегда была эта странность: очень уж любил разговаривать с животными. Причём не в шутку и не походя, как многие, а именно серьёзно, как с человеком. То им новость какую расскажет, а то и за советом обратится.
Было дело. Один раз Михеич за сеном ехать собрался. Вышел коня запрягать в сани, сам разговаривает с ним между делом. А потом неожиданно возьми да и спроси:
– А что, Бурко, как ты думаешь, сёдни ехать али завтрева подождём? А? Сёдни?
А коню вдруг случись с чего-то головой замотать после этих слов, он и замотал. Да так сильно, что старик малость струхнул даже, стал обратно распрягать да приговаривать:
– И то, правда! Что ж это я тебя сразу-то не спросил. Подождём до завтрева. Не ровён час – пурга вдруг начнётся. Сгинем тогда оба.
Завёл коня обратно в стойло и сам зашёл в дом, разделся к удивлению старухи, сел за стол чай пить.
И что самое интересное, немного погодя, погода, в самом деле, начала быстро портиться, повалил густющий снег, завьюжило, загудело, и целых два дня пробушевала пурга, загнав всех по домам. Старики тоже безвылазно сидели в домике, Михеич тогда всё крестился да благодарил за провидение коня, всячески расхваливал перед старухой его ум.
– Где ж она запропала-то, а? – спросил он снова кота о старухе.
Васька только едва повёл ухом в сторону голоса. Разморённый жарой, он сидел подле самой печки с плотно закрытыми глазами и был похож на медитирующего китайца.
– Вась, ты чего молчишь, когда с тобой разговаривают?
Уши кота снова слабо шевельнулись.
– Васька, иди ко мне!
Та же реакция.
Старик догадливо усмехнулся и хитро блеснул глазами. Потом вскинул брови и вкрадчиво, нараспев проговорил:
– Ва-сень-ка-а, а я ведь против твоего молчанья-то волшебное сло-ово знаю!
Михеич выждал хорошую паузу и в полной тишине произнёс:
– Кыс-кс-кс-кс-кс!
Ваську как подменили! С громким обрадованным мяуканьем он мигом вспрыгнул Михеичу на колени, замурлыкал, захыркал, стал тереться усатой мордочкой в грудь старика, задрав трубой и распушив длинный хвост. Довольный своим «заклинанием» Михеич, широко улыбался и поглаживал мохнатого подлизу.
В это время приглушённо стукнула калитка, и по двору захрустели торопливые шаги.
– Ну, вот и дождались хозяйку, – заключил старик, ссаживая кота на пол.
Отворилась дверь, и спиной вперёд вошла, по-бабьи кряхтя и взохивая, старуха, вместе с ней в прихожую ворвался большой белёсый клуб морозного воздуха.
– А ты чего это впотьмах-то сидишь? Ни зги не видно! – быстро проговорила она, осторожно, но скоро поставив на стол ячейку яиц.
– Свет у нас отключили. По всей улице. Только ты ушла и – сразу.
– А-а, я и не заметила даже! Бежмя бежала, как ошалелая!
– Чего ж так?
– Чего! Крещенские ведь на дворе! Али забыл? Ресницы и те смерзаются. Шутка, что ли! А тут ещё покупку волоки. Ни закрыться толком, ни отворотиться.
– Н-нда. В лютый холод всякий молод. Хорошо, хоть дошла. Не околела по дороге.
– Типун тебе на язык! Всё бы подтрунивать!
– Хе!
– А накурил-то как, го-осподи! Хоть топор вешай!
– А мне-то чё. Хочешь, дак вешай. Хе!
– Дымит, дымит каждый день! Как паровоз!
– Ла-адно, не бубни! Кота напугаешь.
– Вас напугаешь. Как же!
– Ну во-от, зате-еяла. Мы тут, понимаешь, ждём её с Васькой, как христово яичко, а она, погляди-ка, как расшумелась.
У нас тут такая тишина была. Правда, Вась?.. Где ходила-то эко время?
– А вот за яичками-то как раз и ходила. Аль не видишь?
– На что? Чай не праздник. Крещенье-то уж прошло, сколь я знаю, а до Пасхи ещё, как до Москвы на телеге.
Старуха, наконец, отдышалась, разделась, села напротив, у стола. Поглядела на мужа и вздохнула:
– Ты у меня совсем со склерозом стал. Начисто всё забыл.
– А что такое?
– Что? Именины у тебя через четыре дни – вот что. А яйца я купила, чтобы постряпать чего-нибудь.
– И то. Я и, правда, забыл. Постой, это сколько ж мне стукнет?
– Семисят шесть. Ты же в десятом году родился.
– Н-нда-а, память с дыркой стала, – с сожалением протянул Михеич.
Старуха тут встала, ушла на кухню. Видимо, начала шарить по столу и тут же загремела в темноте, уронив что-то на пол. Старик заворчал.
– Тебя лешак там водит! Сама расшибёшься и посуду всю перебьёшь!
Старуха тихо, с досадой охала, потирала ушибленный локоть.
– Чем ворчать-то, помог бы лучше, ирод!
– Что-о такое!
– Керосинка у нас где?
– Под табуреткой у холодильника.
– Нету.
– Смотри лучше. Глаза-то разуй.
– Да нету, что я, слепая, что ли!
– Тогда за самим холодильником гляди. Нашла?
– Нашла, нашла.
– Неси сюды, спички у меня.
Зажгли лампу. Освещённая комната стала родной и уютной. Старуха ещё немного посуетилась, перекладывая покупку в холодильник, собрала на кухне уроненные миски да черепки от одного разбившегося-таки блюдца. Потом взяла клубочек спряденной собачьей шерсти и спицы, села около печки и принялась надвязывать протёртые пятки стариковских тёплых носков.
Замолчали. Старик достал новую папиросу и с отрешённым видом курил, старуха же споро перебирала спицами, склонив голову над вязанием. На стене монотонно тюкали ходики, а Васька напряжённо затаился у дырки в подполье и караулил скребущуюся там мышь. Михеич о чём-то думал, пристально поглядывая иногда на жену.
– А что, голубушка, столько лет прожить, как я, это шибко много?
– Да уж никак не мало, – отозвалась та, не отрываясь от своего дела.
