скачать книгу бесплатно
– А ты и ее отправь! – наседал Бирюков, почуяв хороший предлог. – Чего ты так на меня уставился?
– Так она у меня на службе здесь.
– Вот по служебной линии и переведем. Я помогу. Тем более обстановка здесь накаляется. Детишек лучше подальше от границы.
– Николай Иванович, сами знаете, дело такое щекотливое. Не поощряют нас за такие настроения – на восток уезжать.
– Знаю. Не хуже тебя знаю. Сам об этом постоянно говорю. Но тут речь идет о служебном переводе, а это тебе не массовая эвакуация на восток. Галина и знать не будет. Переведем ее, и пусть едет.
– Да как-то неожиданно всё это…
– Неожиданно… Жизнь полна неожиданностей. О себе печешься? Без жены как без рук, а? А ты о детях подумай, о дочурках своих. Успокоится тут всё – обратно вернутся, а пока отправляй их в Москву.
Он проводил майора до дверей кабинета и грустно посмотрел ему вслед: «Эх, разведка! За немцами следит, а что у самого в тылу деется, и знать не знает».
* * *
Дома Галина, узнав о разговоре с Бирюковым, резко воспротивилась:
– Уезжать?! В кои-то веки мы все вместе под одной крышей. Никуда мы не поедем! Школа еще через год. У меня на службе всё наладилось. Коллектив хороший. Где я еще такой найду?
– Галя, Бирюков прав: коллектив коллективом, а немцы – рукой подать.
– Ты что, не веришь в нашу силу? В силу Красной армии? В кодексе и такая статья найдется, – пошутила Галина.
– Верю в мощь нашей армии, верю, что мы победим. Но если бомбежка начнется, то…
– То мы спустимся в подвалы и подождем, когда сталинские соколы очистят небо!
– Ты что, по родителям не соскучилась?
– Ни капельки! Не успела еще…
И так словца без конца. Галина категорически не хотела покидать Гродно и возвращаться в Москву.
* * *
До назначения в Гродно майор Глазунов полгода прослужил в Белостоке. Вроде бы близко, а города разные. Гродно намного живописнее Белостока – благодаря Неману, могучей широкой реке, и вздымавшимся над ним бастионам Старого замка, и колокольням старинных храмов. Но в остальном всё было схоже: вокзальная площадь, щедро усеянная конскими яблоками, так же среди булыжной мостовой змеились трамвайные рельсы. Крыши черепичные и жестяные, утыканные шестами громоотводов, а кое-где и антеннами радиоприемников. На решетчатых балкончиках стояли кадки с фикусами, драценами, пальмами. Крыши с мансардными окнами и цоколи с подвальными полуоконцами в нишах. То тут, то там торчали исклеванные шипами электриков деревянные телеграфные столбы в многоярусных гирляндах фарфоровых изоляторов.
Черепичные крыши, краснокирпичные стены, булыжные мостовые… После дождя мокрый булыжник брук становился разноцветным и отливал почти всеми цветами радуги, как морские камешки на пляже. Город был плотно составлен, словно макет из кубиков: дворцы, доходные дома, костелы и синагоги, лавки, отели, склепы, гимназии, рынки, кладбища, монастыри, казармы, вокзал… А потом вдруг обрывался, не переходя в приземистые предместья. Улицы сразу же впадали в полевые дороги.
Майор Глазунов во главе смешанной оперативной группы (на усиление ему дали трех пограничников) мчался на грузовике в деревню Коробчицы. Там, по сообщению закордонного агента Самуся, должна была сосредоточиться команда «бранденбургеров» – головорезов из специального полка «Бранденбург»[11 - Полк «Бранденбург-800» – воинское формирование специального назначения в составе вермахта, функционировавшее в годы Второй мировой войны в подчинении абвера, одно из самых секретных в германских сухопутных войсках. Предназначалось для проведения разведывательно-диверсионных операций в тылу противника и обеспечения агентурной работы абвера.]. Надо было успеть до того, как они выйдут на ночные подвиги.
Перед околицей полуторка затормозила и встала на обочине, прикрыв капот и лобовые стекла в густых придорожных зарослях бирючины.
Обезвреживать диверсантов должны были органы НКВД, но Глазунов не хотел сливать своим конкурентам информацию, полученную весьма непростым путем, ведь тогда именно им, чекистам, достанутся потом все лавры. «Мы разведали, мы и берем», – однозначно решил он. В конце концов, военные разведчики должны иметь свой боевой опыт.
На самом отшибе деревни стоял полуразвалившийся лямус[12 - Хозяйственная постройка во дворе.] с галерейкой во всю фасадную стену. Именно там и затаились «бранденбургеры», да так тихо, что ни огонька, ни звука. Глубокая тишина и полная темень. Выставив кольцевое оцепление, Глазунов сам с пятью автоматчиками ползком подобрался к лямусу. Ночная птица испуганно заголосила, громко и протяжно, будто дули в глиняную дудку. Что это, сигнал тревоги? Все бойцы замерли, спрятав лица в густую траву. Но неясыть (наверное, это была она) улетела, и всё снова замерло. До лямуса они подползли никем не замеченными. Да и было ли кому замечать? Убывающая луна проливала в оконца тусклый свет. Глазунов заглянул в сарай. То, что он увидел, поразило: в груде сена безмятежно спали человек семь в красноармейской форме. Спали без пилоток и сапог. Густо запыленные кирзачи с голенищами, обернутыми портянками, стояли, как в казарме, рядком. На широкой лавке дрых под шинелью здоровенный «лейтенант», надо было полагать, командир группы. Рыжий чуб лихо выбивался из-под надвинутой на нос пилотки.
У противоположной стены, у ворот, перекрытых дрыном, кемарил, вскидывал голову и снова кемарил часовой с автоматом на коленях. Все они даже не лежали, а валялись ничком, как спят люди, предельно уставшие, изнуренные донельзя. Приглядевшись, Глазунов понял главную причину изнурения: в укромном углу стоял перегонный куб, а вокруг него пустые бутылки с остатками бимбера[13 - Бимбер – польский самогон.].
План захвата возник сам собой.
– Залегайте вблизи ворот, – шепнул майор старшине-пограничнику. – Будут выбегать, бейте всех, кроме самого здорового – «лейтенанта». Его живым надо брать. Ну, еще пару можете оставить на развод. А остальных вали.
– А выбегать-то они будут?
– А то! Сейчас увидишь…
Глазунов достал из кармана новенький коробок спичек, поджег их все разом. Коробок шумно полыхнул и полетел через оконце в накиданное сено. Через пару секунд занялось пламя, и диверсанты, враз очнувшись, босиком ринулись к выходу. Сломав запорный дрын, они распахнули ворота и, хорошо подсвеченные сзади, сразу же стали четкими мишенями для залегших автоматчиков. Их выбивали на выбор, оставив, как просил майор, двоих и «лейтенанта»-атлета. Оцепление затоптало огонь и не дало заняться всему лямусу. Всё произошло быстро и четко. Даже неясыть не улетела, а по-прежнему подавала протяжные тоскливые гуки в темень ночного леса. Ни одним огоньком не откликнулась и деревня, разве что собаки, взбудораженные выстрелами, подняли яростный перебрех. Но вскоре и они стихли.
Через пять минут Глазунов уже допрашивал главаря в кабине грузовика. «Лейтенант» после схватки сразу с тремя бойцами дышал быстро-быстро – то ли от напряга, то ли от испуга. Крупные капли собирались на лбу, и он пытался стереть их о плечо: руки были связаны, плечо не доставало до лица.
Глазунов тоже тяжело дышал, но вопросы задавал нарочито спокойным голосом:
– Кто таков? Фамилия, имя, отчество?
– Нэ розумыю.
– Нэ розумыешь?! А на каком же языке ты розумыешь? На польском, на немецком?
– На ридной мове.
Глазунов вырос в украинской семье матери, и потому хорошо говорил на «мове».
– Зрозумiло, – усмехнулся он. – Поговоримо рiдною мовою. Хто такый? Прiзвыщэ, iм'я, по батьковi.
– Бугайчик Сэмэн Тымофiйовыч.
– Бугайчик – фамилия или кличка?
– Хвамилия.
– Звiдкы родом?
– Мiсто Станiслав.
– Ты у них тут командир?
– Я.
– Хреновый ты командир. Охранение не выставил, наблюдение не организовал. Вон видишь три трупа? Это твои хлопцы, они на твоей совести! Молчишь, Сэмэн?
– Мовчу…
– С «Бранденбурга»?
– Чого пытаетэ, колы i так всэ знаетэ?
– Ты прав. Всё знаем. Знаем, что в полк «Бранденбург» прибыли из Львова сто двадцать украинских хлопцев. По тылам у нас будете шуровать? Ну, шуруйте. Ты уже пошуровал, и остальные так же будут… Вот ты хохол, и я хохол. Мать у меня Оксана Литвиненко из Винницы, городок там такой есть – Погребищи. Слыхал?
– Ну, чув.
– Батя у меня в Киеве родился. И я на своей земле живу: и на украинской, и на белорусской, и на русской. Всюду на своей. Мне нигде не заказано. А вот гляжу на тебя и понять не могу: ты-то на какой земле живешь? На польской? На немецкой?
– Я на своей жил, на галичанской, пока вы, большевики, к нам не приперлись.
– Врешь, браток. Жил ты как раз не на своей, а на польской земле. И против поляков вы всё время гундели. А теперь вот с Гитлером снюхались. На хрена?
– Потому и снюхались, – перешел на четкий русский язык Бугайчик, – что немцы наших злейших врагов разбили, ляхов. И жидов приструнили, и на москалей управу найдут.
– А потом и вам, бандеровцам, по шее накостыляют. Мавр сделал свое дело, мавра можно и в крематорий.
– Слiпый сказав: подывымося!
– Ну что ж, посмотрим. Подывымося. Живи пока… До побачення!
«Лейтенанта» Бугайчика и уцелевшего рядового диверсанта после основательного допроса в Гродно отправили в Минск. К пассажирскому составу Гродно – Минск был прицеплен спецвагон с камерами без окон. Впрочем, окна были, но только снаружи, – фальшивые окна, чтобы вагон ничем не отличался от остальных, обычных. Все камеры были полны под завязку. Поезд покинул станцию поздним вечером 21 июня…
Глава восьмая
Храм Христа Спасителя
Грызла, точила генерал-лейтенанта Карбышева вина за взорванный храм Христа Спасителя. Понимал, что не просто дом Божий взорвал – уничтожил и памятник славы русского воинства, одолевшего нашествие Наполеона и с ним двунадесять языков покоренной и собранной под французский триколор Европы. Вся Россия деньги собирала, чтобы увековечить подвиг своих сынов.
Дмитрий Михайлович пытался ограничивать свои размышления только техническим заданием: как заложить взрывчатку, чтобы ударные волны погасили друг друга, не разрушили соседних зданий. Задачка не из простых, задачка чисто инженерная, эдакая практическая физика. И он это сделал. И всё получилось наилучшим образом: храм рухнул, осел, развалился, не повредив соседнюю застройку. Говорят, Каганович, глядя на поднявшееся облако дыма и пыли, радостно потирал руки: «Задрали мы подол матушке-России!»
СПРАВКА ИСТОРИКА
25 декабря 1812 года, когда армия Наполеона была изгнана из России, император Александр I в благодарность Богу подписал Высочайший манифест о построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя. Храм был заложен в сентябре 1817 года в присутствии императора Александра I. Строился 44 года на добровольные народные пожертвования как коллективный памятник воинам, павшим во время Отечественной войны 1812 года.
Строительство Дворца Советов заморозили с началом Великой Отечественной войны. Часть металлических конструкций дворца пошли на изготовление противотанковых ежей для обороны Москвы. Вскоре едва поднявшееся от фундамента здание было полностью разобрано.
В конце 1929 года было впервые проведено так называемое антирождество, приуроченное к празднику Рождества Христова: в Парке культуры и отдыха имени Горького в Москве собралось около ста тысяч человек. «Стихийно вспыхивали то там, то здесь костры из икон, религиозных книг, карикатурных макетов, гробов религии и т. д.». На катке «Красные Хамовники» шло представление: «Боги и попы с церковными песнями бросились, махая крестами, на пятилетку, появился отряд буденновцев и дал залп, от выстрелов загорелась церковь…»
Кинооператор Владислав Микоша вспоминал: «…через широко распахнутые бронзовые двери – не выносили, выволакивали с петлями на шее чудесные мраморные скульптуры. Их просто сбрасывали с высоких ступеней на землю, в грязь. Отламывались руки, головы, крылья ангелов. Раскалывались мраморные горельефы, дробились порфирные колонны. Стальными тросами стаскивали при помощи мощных тракторов золотые кресты с малых куполов. Рушилась отбойными молотками привезенная из Бельгии и Италии бесценная мраморная облицовка стен. Погибали уникальные живописные росписи на стенах собора.
Изо дня в день, как муравьи, копошились, облепив несчастный собор, военизированные отряды. За строительную ограду пропускали только с особым пропуском… Красивейший парк перед храмом моментально превратился в хаотическую строительную площадку – с поваленными и вырванными с корнем тысячелетними липами, изрубленной гусеницами тракторов редчайшей породы персидской сиренью и втоптанными в грязь розами. Шло время, оголились от золота купола, потеряли живописную роспись стены, в пустые провалы огромных окон врывался холодный со снегом ветер. Работающие батальоны в буденовках начали вгрызаться в трехметровые стены. Но стены оказали упорное сопротивление. Ломались отбойные молотки. Ни ломы, ни тяжелые кувалды, ни огромные стальные зубила не могли преодолеть сопротивление камня…
Сталин был возмущен нашим бессилием и приказал взорвать собор. Даже не посчитался с тем, что он в центре жилого массива Москвы…
Только сила огромного взрыва и не одного 5 декабря 1931 превратила огромное, грандиозное творение русского искусства в груду щебня и обломков».
И сделал это именно он, военинженер 1?го ранга Дмитрий Михайлович Карбышев. И всё получилось наилучшим способом, ни одно из соседних зданий не пострадало, даже стекол не вылетело. Правда, взрывать пришлось дважды: стены, сложенные из известняковых плит, скрепленных не цементом, а расплавленным свинцом, устояли после первого взрыва. Возможно, храм был подкреплен и особой благодатью небес. Но главный спец по военно-инженерному делу выполнил приказ большевистского начальства, как положено военному человеку – без рассуждений, отговорок, точно и в срок.
Обрушил храм… Обрушил, как последний супостат, варвар… И теперь не будет ему прощения на Страшном суде. И еще до Страшного суда наверняка обрушится на него кара, как обрушилась главка с крестом и застряла в арматурной сетке купола. Это апокалипсическое зрелище так и застыло в его памяти, будто на фотопластинке. Он часто размышлял об этом неизбежном возмездии и полагал, что оно настигнет его на новой войне. Не видать ему больше военного счастья, которое так часто светило саперному офицеру и на Японской войне, и на Германской… Но вот в грядущей войне, уже ощутимо нависшей над страной, ему, святотатцу (пусть и поневоле), пощады не будет. Потому и уезжая в Гродно, прощался с родным домом так, будто уже уезжал на войну, с которой ему не вернуться…
И ведь так оно и вышло, если заглянуть в «ответы в конце задачника»…
И теперь при виде всякого храма, будь то церковь или костел, совесть жестоко напоминала ему: «Ты не просто взорвал дом Божий, ты убил память о тех тысячах русских солдат, офицеров, генералов, которые победили Наполеона, выдворили его и его многоязыкое войско за пределы родной земли, спасли Россию».
Возможно, в какой-то мере он смог бы искупить свою вину, если бы построил новый храм. Но он строил доты, капониры, полевые укрепления… Тем не менее в одном из рабочих блокнотов были набросаны эскизы пятиглавого храма, весьма похожего по своим пропорциям и обводам на шедевр церковной архитектуры, что стоит на берегу Нерли. Таил надежду: а вдруг когда-нибудь сподобится?
Не сподобилось…
«Ослаби, остави, прости, Боже, согрешения наши вольные и невольные, яко во дни и в нощи, яко в ведении и в неведении, яко во уме и в помышлении… Вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец!»
Не ослабил, не оставил, не простил… В память врезался обломок взорванного храма: беломраморный Спаситель смотрит из-под руин в небо. И это было словно второе его распятие. И распинал Христа среди прочих и он, доцент кафедры военно-инженерного дела в Военной академии РККА.
* * *
Вечером 21 июня Карбышев, вернувшись из Ломжи, ощутил зверский голод. Столовая комсостава была уже закрыта, и он решил поужинать в ближайшем ресторанчике. Но идти туда в форме благоразумно не рискнул, вспомнив предупреждения охранявших его особистов. Конечно, можно было послать гродненского адъютанта лейтенанта Митропольского, и тот доставил бы ужин в номер. Надо было только снабдить его нужной суммой. Дмитрий Михайлович открыл портмоне, стал отсчитывать купюры, но тут ему попалась монета в пять злотых, подаренная попутчицей Марией. Он вспомнил о приглашении на обед в любой день. Отужинать после тяжелого служебного дня в семейном кругу в компании с прекрасной дамой – да об этом можно было только мечтать. Карбышев отыскал в бумажнике ее визитку, позвонил от дежурного по штабу и сразу же услышал знакомый голос. Мария узнала его, обрадовалась, что он не забыл ее имя, и радушно зазвала на ужин. На всякий случай Дмитрий Михайлович оставил адрес Табуранских лейтенанту Митропольскому и ушел, набросив дорожный серый плащ, который хорошо скрывал воротник с петлицами и генеральские лампасы.
По пути на Виленскую он купил последний букет из рук собравшейся домой цветочницы. Это были местные розы – темно-красные, почти бордовые, с нежным малиновым ароматом. Цветочница подсказала, как быстрее найти нужный адрес. Уже зажглись уличные фонари, но горели они неустойчиво, помигивали, а то и вовсе гасли на секунду-другую, потом снова вспыхивали, будто сигналили – тревожно и непонятно. Карбышев посетовал, что не взял извозчика. Вечерний Гродно – это не вечерняя Москва. Ну да вот и Виленская! Прежде чем постучать в дверь, Дмитрий Михайлович внимательно осмотрел небольшой – в три фасадных окна и в два этажа – дом. Он был построен явно из крепостного гладкого кирпича: взорванную Гродненскую крепость местные каменщики активно разбирали на «цеглу». Над входной дверью, разделявшей фасад на две равные половины, ржавела некрашеная решетка балкончика, а на нем сиротливо торчал фикус в кадке.
Дверь открыла сама Мария. Она очень обрадовалась и тут же представила гостя маме. Пани Ванда встретила незнакомца очаровательной улыбкой, а когда он снял плащ и предстал во всей красе генеральского френча, и вовсе зашлась в комплиментах… Карбышев поспел как раз к ужину.
– У нас сегодня фляки! Марыся очень любит это блюдо, – причитала пани Ванда, выставляя фаянсовую суповницу на стол. – Вы любите фляки?
Это простое польское кушанье Карбышев хорошо знал еще по довоенному Бресту: наваристый суп из коровьего рубца. Просто и сытно. Но не всем по душе требуха. В Омске большая семья Карбышевых не выбирала деликатесы.
Досадно было, что квартирантом этого милого семейства оказался незнакомый майор. Кто его знает, что и куда он потом настрочит? Трудно объяснить приватный визит московского генерала в частный польский дом, тем паче что личные контакты с местным населением в Гродно не поощрялись. Однако майор за стол не присел, извинился и поспешил на какое-то ночное дежурство. Вместо него компанию поддержала его жена Галина, не менее красивая, чем Мария. Вместе с ней заглянули и две девочки, бойкая и смелая постарше, застенчивая – помладше. Они хотели убежать, но гость уговорил их прочитать какое-нибудь стихотворение. И красивая мама попросила. Тогда старшая Оля встала на стул и с выражением стала читать:
Ой, чуй, чуй-чуй-чуй,
На дороге не ночуй —
Едут дроги во всю прыть,
Могут ноги отдавить.
А на дрогах сидит дед —
Двести восемьдесят лет,
И везёт на ручках
Маленького внучка.
Внуку этому идет
Только сто тридцатый год,
И у подбородка – борода коротка.
Совершенно неожиданно строгий важный гость вдруг стал подчитывать Ольге шуточное стихотворение, которое он тоже знал на память. И они продолжили дуэтом:
А у деда борода —
Как отсюда вон туда…
И оттуда через сюда,
И обратно вот сюда!
Если эту бороду
Расстелить по городу,
То проехало б по ней:
Сразу тысяча коней,
Два буденновских полка,
Двадцать два броневика,
Тридцать семь автомоторов,
