скачать книгу бесплатно
Август
Ольга Черепанова
Люди, живущие вместе – не всегда близкие. Случайно встретившийся в жизни человек – не всегда чужой. Свобода всегда имеет границы, а плен не ограничивается тюремной решеткой. Драматичная история о переплетении нескольких судеб, у которых из общего – лишь этот последний месяц лета и скрытое от всех чувство одиночества.
Ольга Черепанова
Август
Глава I.
В коридоре за выбеленной стеной мерцала тусклая желтая лампочка.
Две секунды света, одна секунда тьмы.
Ее пыльное сияние едва проникало в продолговатое, под самым потолком, без малейших признаков стекол, окно каморки Перевалова, но даже при всей своей слабости умудрялось вызывать у него раздражение. Что-то снова случилось с проводкой, нужно вызывать и чинить. На такие мелочи времени всегда не хватает.
Каморку прозвали “Большим кабинетом” в местных кругах. По факту это было мрачное помещение в пять шагов в обе стороны, не больше и не намного комфортнее соседних дыр, в которых жили пойманные неутомимыми коллегами Перевалова беззаконники. Каморка располагалась в левом и самом отдаленном крыле административной части. В последние годы она была перестроена и увеличена за счет бараков, но следы от подошв на стенах вперемешку с остатками надписей, проступающих через осыпающуюся штукатурку, служили непрерывным напоминанием о прежних временах.
Одним из таких коллег, но уже не настолько неутомимым, был Аверин, заместитель Перевалова. Он сидел по другую сторону стола, медленно копаясь в личных делах заключенных. Это была стандартная текучка, которую сам Перевалов мог бы выполнить гораздо быстрее него. Но выбор был невелик – либо делать все самому и оставаться на третьи сутки, либо делегировать часть работы и разделить свое пространство с тучным, постоянно потеющим сослуживцем. Через две недели намечалась глобальная проверка из главного штаба, и нужно было привести все дела в порядок. А их накопилось немало.
Аверин никуда не торопился. Он постоянно отрывался от работы, подолгу сморкался в свой цветастый, по-видимому, позаимствованный у заботливой супруги хлопчатобумажный платок с кружевом по краям, после чего убирал его обратно в карман. Затем, утомленный напряженной процедурой, утирал влажный лоб рукавом кителя и глубоко вздыхал. Это зрелище каждый раз заставляло Перевалова пожалеть о принятом решении привлечь его к помощи.
День близился к вечеру. Оставалось сорок минут до прихода заключенных с работ. В этом учреждении после реконструкции труд стал обязательным. Для всех. К моменту их возвращения Перевалов надеялся отправить Аверина вместо себя на смотр, избавив таким образом себя от его общества и рутинной обязанности.
– Вот, Виктор Александрович, все думаю, каково им там, а? – Аверин решил, по-видимому, разбавить тишину, продолжая перебирать увесистые папки.
– Что вы имеете ввиду?
– Зачем им, говорю, вменили в обязанность этот труд?
Перевалов посмотрел на Аверина, не столько испытывая интерес к диалогу, сколько ради того, чтобы проверить, не спятил ли его собеседник. Внешних признаков слабоумия не наблюдалось, хотя Аверин всегда выглядел так, будто только что перенес сложнейшую операцию.
– Я повторюсь, пожалуй. Что вы имеете ввиду?
– Для чего им тут трудиться? – Аверин обрадовался возможности раскрыть свою мысль и в очередной раз прерваться – Ведь они в основной своей массе не привыкли трудиться. В обществе же как обычно складывается – человек на службе приносит пользу, изо всех сил старается, все это в основном ради блага своего и близких. – на этих словах Аверин поднял вверх указательный палец, похожий на вареную сосиску. Вслед за пальцем он многозначительно поднял вверх глаза, всматриваясь в поперечную трещину на потолке, которая, очевидно, обозначала общественный строй – И дело это, то есть я имею в виду труд, слава Богу, пусть и с недавних пор, но сугубо добровольное. И у каждого есть, так сказать, право выбора. А у здешних выбора никакого нет, дело для всех едино, и отказаться тоже права никакого нет…
– Они свой выбор сделали, когда сюда попали. – Перевалов снова погрузился в работу. Продолжать ему не хотелось. Но Аверин, видимо, во что бы то ни стало решил что-нибудь обсудить, и крепко ухватился за первую тему, пришедшую в его тучную голову.
– …Если это попытка приучить их к порядку и основам праведной человеческой жизни – то зачем? – Аверин улыбнулся сальной улыбкой – Все равно большинство из них, покинув наши места, не увидит свободы дольше, чем пару месяцев. И потом снова к нам: привет, вот уж не ждали! – он почти пропел последнюю фразу и театрально раскинул руки, имитируя объятия. Хотя здесь отродясь никто никого так не встречал. – И очень я сомневаюсь, – снова глубокомысленный палец вверх – что они потратят эти долгожданные минуты свободы, так сказать, на общественно полезный труд. Чуждо им. А нам одна морока. Запереть и забыть, я так считаю. Они тут себя сами неплохо развлекают.
«И ты сам себя тоже неплохо развлекаешь» – подумал Перевалов, а вслух ответил:
– Без труда человек обратно в обезьяну превратится. Мне здесь только обезьян не хватало. Но не нам решать. Давайте к делу вернемся.
В чем-то Перевалов был согласен со своим размахивающим руками собеседником. Ежедневная трудовая обязанность приносила пока больше хлопот управлению, чем реальной и значимой пользы. Цеха для работы отстроили и открыли недавно, до этого поступающие жили по иному распорядку. Любые перемены несут в себе волнения. Часть местных обрадовалась нововведениям, остальные были сдержаннее. Но поводов покидать камеры стало больше, а соответственно, работы для сотрудников тоже прибавилось. В любом вопросе всегда есть сторонники и противники, и, видимо, в числе, последних был и Аверин. Перевалову было все равно. Его основными задачами были поддержание общей дисциплины, управление работой подразделений и статистика. Поэтому он больше размышлял о заключенных с точки зрения цифр в своих отчетах. Три единицы в строке прибывших плюс, одна единица в строке пребывающих минус. В последнее время у него повысились показатели смертности, и его это беспокоило больше того, чем заключенные занимаются в течение дня. Не настолько сильно повысились, чтобы могло придраться начальство, но Перевалов в силу своей дотошности замечал любую намечающуюся тенденцию. Основными причинами были болезни, в числе первых – туберкулез, а также два суицида, что было отклонением от нормы ровно в два раза. Единственная причина в этой строке отчета, которая никогда не вызывала у него беспокойства – убыль вследствие исполнения официальной меры наказания. Даже наоборот, если бы она вдруг начала расти – он бы испытал, скорее всего, что-то вроде спокойного удовлетворения. Больше легитимных минусов – меньше ответственности.
Но в последнее время таких становилось все меньше и меньше. Все больше смертных приговоров заменялись на срок. Перевалов при мысли об этом снова испытал раздражение. Он ненавидел растущие гуманные настроения, и был в числе противников отмены. Скрытых противников, естественно. Он же не какой-нибудь Аверин, и никогда не стал бы размахивать руками, объявляя обществу о своих взглядах. Обществу плевать, оно может их только использовать против тебя, когда ему это понадобится. Перевалова чужие взгляды тоже никогда не интересовали, а рисковать своей репутацией ради болтовни – занятие сомнительное и абсолютно бессмысленное. Среди коллег в этом вопросе он никогда не получил бы поддержки, подавляющее большинство были за. Аверин в силу своей ограниченности не в счет. И вообще на работе Перевалов не обсуждал ничего, кроме прямых обязанностей. Для него было совершенно очевидно, что менять действующую систему чревато новыми последствиями, что нельзя копировать тех, на кого никогда не получится стать похожим. С каждым годом своей работы и в силу собственных неизменных убеждений он считал, что всем и каждому снаружи глубоко наплевать на то, что происходит внутри этих стен. Для них каждый из приговоренных – всего лишь подписанная бумажка за синим штампом, или десять секунд интереса в ежедневном выпуске новостей после бесконечного потока информации о вымирающих тиграх и перед лживыми погодными сводками. А для него это – пожизненная возня с теми, кто и так уже умер для общества. Зачем оттягивать неизбежное? Прицел в спину в коридоре, как раньше, и, о святые небеса, все счастливы. Но нет, это все слишком просто. Ему всегда нравились исторические методы наказания. И не нравились новые.
В отчете за прошлый месяц в этой строке снова было пусто.
Перевалов посмотрел на часы в надежде, что время уже подошло, и можно избавляться от Аверина. Тот продолжал пространно рассуждать на тему трудовой обязанности. Но нет. Еще рано выгонять.
– … А те, кому этот труд будет все же полезен для исправления – он снова достал свой кружевной платок и Перевалов в очередной раз поджал губы, сдерживая презрение – так они, скорее всего, попадают сюда по причине случайных, однократных ошибок, а не жизненной философии, и надолго здесь не задерживаются. То есть, опять-таки, и без труда бы обошлись! А во сколько им постройка цехов обошлась, а? Ведь в копеечку влетело! А для чего? То-то же. – не получая никаких вопросов, он все же на них отвечал – …Хотя надо все же им чем-то заниматься. Хотя бы с физической точки зрения, здоровее будут. Ведь там приходится пахать. А то вид у них уж совсем тощий и жалкий…
По сравнению с Авериным вообще большинство людей выглядят тощими и жалкими. Перевалов уже даже не делал вид, что слушал, и ничего не отвечал. Вспоминал, как на днях один из заключенных жаловался ему на режим, дескать, уж больно строгий. Перевалов тогда еле сдержался. Три раза в день кормежка и сон по расписанию – это строго? Строго – это когда на кол сажали при прежних режимах. Или четвертовали. Перевалов попытался вспомнить в ту минуту, когда он сам в последний раз нормально спал или ел, и никак не мог вспомнить. То ли от злости, то ли оттого, что это было так давно, что он начинал терять ориентацию во времени. А чертову свободу он вообще никогда не ощущал – ни на работе, ни дома, везде его голова была загружена здешними проблемами. И в подчинении одни болваны. Проще самому, чем с ними. А жалобы и нытье окончательно выводили его из равновесия. И сейчас то же самое. Аверин был на полшага от… Хотя что он мог ему сделать? Ничего. Любые руки лучше, чем ничего, в их работе. А желающих работать у них было не так уж и много. Отчасти из-за удаленности, но больше из-за специфики. “Скорей бы закончить и домой… – подумал он, – хотя и там мне покоя мало. Не отключиться бы среди бумаг. Интересно, успею ли прикорнуть на пару минут, когда отделаюсь от Аверина?”
Отсчет пошел на вторые сутки. Сегодня, как и всегда на дежурстве, он сидел с усталым, но очень серьезным видом за своим дубовым столом по уши в отчетах и материалах заключенных. Иногда, при всей своей занятости, он все же успевал вырвать несколько мгновений в подчиненном жесткому графику распорядке дня, чтобы досмотреть свои рваные сны. Они всегда были молниеносными, умещались, возможно, в несколько секунд. Делал он это так мастерски, что никому бы и в голову не пришло сомневаться в его бодрствовании, даже если кто-нибудь заставал его во время этого времяпрепровождения. В такой момент Перевалов глубокомысленно вдыхал, медленно и с расстановкой открывал глаза, сосредотачивал взгляд на невидимом предмете впереди себя, и со стороны складывалось впечатление, что у старшего надзирателя суровой Юго-Восточной тюрьмы полковника Виктора Александровича Перевалова только что прервалась глубокая и крайне важная мысль, отчего входящему становилось не по себе и он спешил удалиться. И каждый из них двоих в такой момент испытывал сильное облегчение.
Аверин вновь сделал паузу, потянувшись в карман. Перевалов, воспользовавшись моментом, выпрямил спину, размял затекшую шею, покачал ею из стороны в сторону, и сказал:
– Вы можете идти, Леонид Валентинович. Встречать. Дальше я сам.
– Вы уверены, Виктор Александрович? Ведь много осталось! – Аверин все же начал собираться.
– Время подошло. Нужно встретить конвой. Распорядитесь там обо всем вместо меня. Я продолжу.
– Я могу вернуться после.
– Нет, спасибо. Вы мне и так очень помогли. До свидания.
Аверин захлопнул последнюю папку, сложил аккуратной стопкой, еще раз выровнял края, чтобы сверху не упало, и встал из-за стола. Вышел из кабинета, ступая мягко, и как-то по-женски.
Снова на часы. Буквально пара минут до прихода. Если никто не заглянет к нему, еще есть шанс вздремнуть. Должен успеть.
Но не успел.
Со двора через форточку донесся стук тяжелых ботинок конвоиров по асфальту, вперемешку с приглушенным шагом строя заключенных. Как всегда, глухой гул. Возможно, его и не было вовсе, и этот привычный топот ему просто снится. Мысли расплывались в разные стороны словно вздутая весенними паводками река.
А затем раздался крик. Чистый, детский крик. И он совсем не вписывался в привычный звук речного потока. Перевалов вздрогнул. Вслушался.
Дети здесь были неуместны, как трели соловья в черных пятнах выжженных сибирских лесов. Может, показалось спросонья? Здесь, внутри периметра, все, даже самое вопиющее, делалось тихо, вполголоса, чтобы не привлекать к себе внимание. Любой неосторожный шаг мог повлечь за собой новые неприятности, увеличить и без того огромный ком грязи, которым был пропитан каждый кирпич в стене, каждый куст в пустынном дворе, каждый волос на теле проживающих на этой проклятой территории.
Но нет. Ошибки не могло быть. Крик повторился. Снова и снова. Невозможно было разобрать слов, но было очевидно, что это ребенок, и что он находится снаружи, за ограждением. Что это?
Перевалов встал у окна, которое выходило во двор. В этом окне, в отличие от окна внутреннего, помимо стекол, были еще решетки и слой наружней колючей проволоки, поддерживающие деревянную раму плотными ржавыми рядами. Предназначение каморки изменилось, но решетки оставили. У Перевалова промелькнул вопрос: зачем? Внутренний доступ к логову убийц и маньяков был закрыт, тогда для кого же они предназначались? Свобода здесь была недоступна для всех. Наружная безопасность тюрьмы, одна из лучших в стране, не оставляла ни единого шанса на побег даже в случае выхода из здания. Самые опасные заключенные перемещались из участка в участок без кандалов – бежать им все равно некуда. Пятиступенчатая система охраны, круглосуточное видеонаблюдение, датчики отслеживания, реагирующие на любое изменение, и новейшая разработка системы распознавания лиц, ответственных за выход с территории. И это все помимо стандартных шестиметровых стен, часовых по всему периметру на вышках и бьющей током проволоки. Служили ли эти решетки защитой от попыток сбежать наружу, во внешний мир, самих смотрителей? Являлись ли моральным препятствием для бесцельного созерцания ими этого самого мира?
Это было больше похоже на правду.
Иногда, в особенно тяжелые периоды, Перевалову хотелось все бросить и уйти туда, наружу, где нет тягучего смрада людских ошибок. А есть что-то другое. Возможно то, что в мире нормальных людей именуется добром и справедливостью. Перевалов усмехнулся собственной мысли. Где это добро? Куда ему идти? Есть ли оно вообще? Или он просто не умел его разглядеть? Поэтому и решетки ему были не нужны, он добровольно заточил себя здесь. Навсегда. Может быть, до пенсии, которая при их службе случается раньше обычного. Если он до нее доживет. Если повезет. Или не повезет. Кто знает?
Но все же, что там случилось? Оранжевое солнце слепило глаза, отражаясь в стеклах, и понадобилось несколько секунд, чтобы сосредоточить взгляд на происходящем. А там действительно что-то происходило.
Арестанты толпились в проходе между промышленной и жилой зонами. Это был один из самых узких участков периметра, хорошо просматриваемый со стороны всех вышек. Таких проходов было два на территории тюрьмы, и второй из них вел к госпиталю. Доступ к периметру в таких проходах вел через тщательно охраняемые с обеих сторон ворота. Высота железобетонного защитного ограждения здесь была немного ниже положенных шести метров, отчего создавалась иллюзия относительной открытости и доступа к внешнему миру без фактической возможности такового. Обычно идущая четким строем, сейчас колонна замедлила свой ход. Конвоиры возвращали порядок в ряды шествующих, однако делали это не слишком рьяно, и заключенные, не получая сильного сопротивления, продолжали кучковаться. Все взгляды, включая конвой, были обращены в сторону ограждения.
Источник волнений находился по другую сторону стены. Оттуда обитатели здешних мест привыкли слышать лишь шум пролетающих истребителей да кваканье болотных жаб. Но сейчас там был ребенок. Он, похоже, звал кого-то. Издалека Перевалову было трудно разобрать слова, но было очевидно общее замешательство толпы, включая конвоиров. В это мгновение, казалось, стираются понятия осужденных и смотрящих, смешиваются между собой, и имеет значение только роль заблудившегося ребенка в жизни толпы взрослых, ответственных за его существование.
От колонны отделилась фигура заключенного. Бросилась к стене. Стена для местных выступала и забором, и щитом. Одновременно и препятствием, и шансом на свободу. Для некоторых – упреком совести. А для кого-то – надгробной плитой. Ее боялись, о ней мечтали. Но никто не смел к ней приближаться. Приближение к ограждениям ближе одного метра было запрещено, за нарушение позволялось стрелять на поражение. Все об этом знали, и прецеденты уже были.
Но фигура все же бросилась. Словно тень. Две фигуры конвоиров неспешно шагнули за ней. Бежать ей все равно было некуда. Предупредительный выстрел прозвучал незамедлительно. Тень продолжила свое дело, припала к стене, с очевидным намерением превратиться в пыль и просочиться сквозь бетон. Шансов у нее не было. Две фигуры уже рядом. Приклады, сверху вниз. Снова крики. На этот раз детский голос затерялся и утонул в гудении толпы, наблюдающей за этим представлением. Еще часть отделилась от шевелящейся массы. Беглеца схватили и оттащили от стены. Повисла, упала. Руки, ноги, волокита. Хаос в толпе. Борьба, выстрелы. Темная кровь на светлой стене.
«Беспорядок, опять беспорядок, черт вас всех дери – пробормотал себе под нос Перевалов, – снова отчитываться начальству». Вздохнул и машинально посмотрел на часы. Его смена уже давно окончена. Однако кого это волнует? Инцидент произошел, наверняка есть пострадавшие. Никак не замять. С чувством полнейшей ненависти к окружающим его бумагам и людям, он вызвал к себе начальника караула, который уже успел навести порядок и отдал распоряжение разводить беспокойных арестантов по своим камерам. Аверина нигде не было видно, наверное, где-то провалился по дороге. Но в такой день вряд ли могло случиться что-то настолько хорошее.
Перевалов стоял у окна, восстанавливая в голове хронологию события и проговаривая ее про себя. Придется описывать в отчете. Осматривал сантиметр за сантиметром местность. Лучше всего запоминаются детали, когда тебе нужно пересказать их другому.
Основное здание напоминало своей формой восьмиугольник неправильной формы, с зигзагообразными пристроями. По периметру жилой зоны за формальным металлическим забором располагались корпуса подсобных помещений: прачечная, кухня, библиотека. За переходами в отдельных зонах – производство и госпиталь. Особняком стояла часовня. Каждый раз при упоминании о ней, Перевалова передергивало. Сам он не верил ни во что. И искренне не понимал, зачем нужна эта бесполезная архитектурная нагрузка здесь, в месте, куда и без того бессмысленные понятия, как вера или какая-нибудь надежда, все равно забыли дорогу.
Администрация располагалась в западном луче здания. Замки и ворота к нему служили лишь физической преградой. Здесь все сосуществовали вместе. Неважно, заслужил ли ты своим поведением свободу – пока ты тут, ты питаешься одной со всеми пищей, созерцаешь одни со всеми пейзажи, дышишь одним со всеми воздухом – все плывут на одном плоту. И даже те, у кого все же сохранялось право периодически выходить за периметр, порой в суете рабочих будней забывали, зачем им это нужно. Проще было не покидать лишний раз рабочее место, разгребая остатки работы, с одной только непрозрачной целью – чтобы на следующий день ее навалилось еще больше. Впрочем, так было, наверное, везде, не только тут.
Однако, административная часть все же имела одно внешнее отличие – ее металлическая крыша была выкрашена в красный цвет. Все остальные части здания, равно как и цвета абсолютно всего периметра, были в серых оттенках. Яркое пятно крыши было видно только сверху, а для находящихся внутри разницы не было, какого цвета что-то там, где никто никогда этого не видит. Кроме, пожалуй, пролетающих истребителей, которые тестировались на соседнем авиастроительном заводе.
Ближайший населенный пункт, небольшой рабочий городок Ширяевск, располагался западнее, в тридцати километрах отсюда, и весь персонал, который в основном жил там, перевозился наемным автобусом туда-обратно два раза в сутки. В свободное от поездок время его водитель спал, укрывшись газетой, или ездил по своим делам обратно в город. С противоположной стороны, к востоку, еще дальше по расстоянию, с незапамятных времен стояли несколько вымирающих деревень. Оттуда уже никто и никуда не выезжал.
Начальствующий состав предпочитал добираться сюда личным транспортом. Остальные предпочитали автобус. Перевалов всегда отделял себя от тюремного персонала, вынужденного передвигаться общественным способом, и делал все возможное, чтобы добираться и работать в полнейшем уединении. Дистанция должна была соблюдаться во всем, что он делал здесь. Включая отношения с сослуживцами.
***
В дверь постучали. Перевалов отошел от окна и сел обратно за стол. Было очевидно, что торчать ему тут еще долго.
– Войдите. – Голос отражал его настроение.
– Добрый день, Виктор Александрович. Лейтенант Лопырев. – молодой лейтенант отдал честь – Пришел доложить…
– Я все видел, не утруждайтесь. Бардак в вашей смене, Лопырев! Трупы?
– Нет, товарищ полковник.
– Вы уверены?
– Так точно. Двое пострадавших временно выпадут из рабочего состава, однако травмы, несовместимые с жизнью, отсутствуют. Дважды проверил медик. Состояние одного, беглеца, хуже, там глубокое огнестрельное, его перевели в госпиталь. Второго задело вскользь, и ничего серьезного, уже в состоянии играть в нарды.
– Это для вас ничего серьезного, а мне теперь неделю отчеты писать о происшествии. Отдуваться за вас перед начальством. Одни болваны кругом. Почему задело двоих? Я наблюдал, достаточно было одного.
– Подставился, товарищ полковник. Случайно.
– Случайно вы можете себе в ногу выстрелить, вставляя заряженное оружие в штанину. Если вы стреляете случайно по людям, значит, вы идиот, у которого нужно отобрать оружие, звание и допуск к выполняемой работе.
– Так точно. Мне нечего добавить, товарищ полковник. Виновный будет наказан – рядовой Ваку…
– Мне плевать, кто это. Достаточно того, что он будет наказан. Уж постарайтесь. Что с субъектом, который вызвал беспорядки?
– Вы имеете ввиду… ребенка?
– Если это был ребенок, то да, я имею в виду его. Что с ним? Куда смотрели часовые? Почему допустили?
– Информация уточняется. Никто его не видел. Наверное, подкрался незаметно. Мы отправили караул на внешнюю территорию. Пока новостей не было. Говорят, что это сын подстреленного заключенного. Он сам из местных, ширяевских, только непонятно, каким образом ребенок смог добраться до этих мест. Мы уточним, в том числе у самого беглеца, когда он придет в себя, для предотвращения подобного в будущем.
– Идиоты… Не видели ничего, как всегда. Сколько лет ребенку?
– Точно неизвестно, но поговаривают, что около шести-семи.
– Я посмотрю его личное дело. Как, говоришь, его фамилия?
– Порошин.
– Найдите ребенка. Мне не нужны скандалы. Если он и смог сюда добраться самостоятельно, движимый великой целью, то на обратный путь боевого духа уже не хватит. Трупы в окрестностях мне не нужны. Особенно детские. Шум опять поднимут. Хватит мне его уже. Собак пустите. Полный отчет о действиях жду немедленно.
– Вас понял, товарищ полковник. Будет сделано.
– Свободен.
Перевалов огляделся по сторонам. В августе ночь наступает раньше обычного, и за окном уже загорались фонари. Тени от мебели удлиняются при их свете. Если бы не необходимость отчитаться о происшествии, по графику стоял бы вечерний обход и полусонная поездка домой. А там ужин, сон, и утром все снова по кругу. После проверки круговорот должен был вернуться к привычному, стать сноснее. Но не настолько, чтобы изменить к нему отношение.
Правило есть правило, приказ есть приказ. Он поставил старый электрический чайник, для чего пришлось подпереть клавишу включения спичкой, насыпал в кружку двойную порцию растворимого кофе, вкус которого он ненавидел, но который позволял ему еще как-то держаться, и, проклиная себя, это место, и весь мир, снова сел за свои бумаги.
Глава II.
Ожидание неприятностей всегда тяжелее самих неприятностей.
Солнце уже совсем скрылось за крышами соседних пятиэтажек, оставляя на небе лучистые розово-оранжевые разводы на ширину ладони. Бродячие собаки провожали лаем редкие машины, въезжающие по одной из немногих широких асфальтированных дорог в их маленький городок. Дневная пыль осела, и в воздухе из открытых окон ощущался свежий запах приближающейся августовской ночи. Раньше Лейла так любила этот месяц.
Сейчас она ожидала мужа, сидела у открытого окна. Уже прошел тот обычный час, когда он обычно входит в дверь и, не здороваясь с домочадцами, молчаливо стягивает с себя тяжелую форму. Он часто задерживался, и это всегда означало, что что-то стряслось на работе. И еще это всегда значило, что он вернется домой еще более напряженным, чем обычно. Его напряжение почти никогда не покидало его, но периодически становилось настолько тяжелым, что просто находиться с ним рядом в такие моменты было невыносимо физически.
Лейла глубоко вздохнула. Но чего ей было жаловаться? Жили они неплохо. Муж, с которым они были вместе уже почти десять лет, был весьма уважаемым человеком, занимал хорошую должность. Он служил государству в единственном приличном учреждении в их захолустном городке на двадцать тысяч жителей, в котором все остальное медленно, но верно шло ко дну. Ей, с детства мечтавшей о большой семье и детях, практически нечего было больше желать. Особенно с того момента, когда у них с Переваловым пошли дети. До них она всегда испытывала одиночество в этом доме. По правде, одинокой она ощущала себя всегда с того самого момента, как она покинула родину, и оказалась в этих краях, но с появлением малышей это чувство начало ее понемногу отпускать. Ослаблять хватку.
Детишек было трое. Сегодня по странному стечению обстоятельств все уснули раньше обычного. У Лейлы выдалось время для себя. Но тревожное чувство, которая всегда возникало у нее на интуитивном уровне, не позволяло расслабиться и насладиться одиночеством.
Старший сын, Данилка, прошлой осенью ему стукнуло восемь. Перешел в третий класс ширяевской начальной школы, с посещением дополнительных занятий с уклоном в математику. Его отец прочил на государственную службу, видя в ней единственно возможное стабильное будущее. Мальчик хорошо учился, проявлял живой интерес к творчеству, часто отличался в конкурсах по вокалу и танцам, чем неоднократно вызывал чувство робкой гордости у матери и стыдливую неловкость у отца. Он не поощрял его увлечения песнями и плясками, считая это недопустимым занятием с точки зрения семейной репутации. Однако Лейла всякий раз мягко убеждала его, что с возрастом все детские увлечения меняются, и в скором времени он обязательно подберет для себя что-нибудь более подходящее их положению. Спасало также и то, что отец всегда пропадал на работе и не принимал активного участия в школьной жизни старшего сына, а Лейла часто просто забывала упомянуть о творческих достижениях сына в присутствии отца. Данилка в свою очередь тоже быстро уяснил, что некоторые свои порывы все же лучше держать при себе.
Второй появилась девочка. Роды оказались сильно сложными, и обе они – и мать, и дочь, едва не умерли, к моменту их первой встречи. Назвали ее в честь бабушки по отцовской линии – Манечка, и появилась она на свет в новогоднюю ночь на рубеже десятилетий. Девочка, словно звездочка, сияла бесконечными улыбками в течение всех своих коротких шести лет жизни. Она безумно любила отца, всегда предпочитала его общество любому другому, и очень ценила те редкие минуты, когда он находился рядом. Не было ни единого случая, чтобы она обиделась на него, или расстроилась вследствие его невнимательности к ней. Она была уверена, что он не может быть неправ, и если и происходило что-то неприятное, в ее глазах виноватым был кто угодно, включая мать, но только не он. Лейлу такое положение дел почти не беспокоило, более того, часто она сама вставала в защиту мужа, даже не имея на то реальных оснований, и поддерживала тем самым в малышке сильное светлое чувство к родителю.
Младший сын, Ванчик, пяти лет от роду, был копией отца и во внешности, и в повадках. Он никогда не проявлял сильных положительных эмоций, был сдержан в проявлениях чувств к матери, боготворил отца, как и Манечка, и его забавляло слушать его редкие рассказы о происшествиях на работе, связанных с арестантами. Он быстро понял разницу между свободным человеком и человеком, осужденным на заключение, часто играл в преступников, изображая момент ареста, и часто носил с собой толстую палку, воображая, что это заряженный автомат. Лейле не нравилось это увлечение, и в глубине души немного пугало столь явное наследование неприятных черт отца. В муже она привыкла видеть презрение, однако в ребенке проявление этого качества вызывало у нее холодные мурашки. В конце концов, как и в случае с Данилкой, она внушила сама себе, что это всего лишь невинное увлечение, которое в скором времени пройдет.
Лейла выросла в огромной дружной семье в деревушке в Средней Азии. Ее растили в чувстве глубокого почтения к старикам, родителям и мужу. Все свое детство она провела, изучая унаследованное от мудрых прабабок искусство быть прекрасной дочерью, а в будущем – женой и матерью. События в ее деревне, которые она не могла вспоминать без ужаса, заставили ее бежать в страну, дружественную по языку, но с сильными различиями в культуре воспитания. Ценности, которые ей казались несравненно важными в жизни каждой девушки, внезапно отошли на второй план, сменившись качествами, которые ей с детства казались чужеродными – стремлением к достижениям в области образования, профессии, накоплению материальных вещей, развитию амбиций, которых у нее никогда не было. Она не была противницей западного стиля жизни, она просто не совсем его понимала, и уже будучи практически взрослой девушкой, ей приходилось постигать его азы с нуля.
С поддержкой далеких родственников Лейла получила образование в области сельского хозяйства и обосновалась по студенческому распределению в небольшом сибирском городке, в котором и встретилась на одном из ежегодных праздничных городских мероприятий со своим будущим мужем. Пробираясь к выходу из толпы, она наступила каблуком ему на ногу. Он выругался. Она, испытывая чувство вины, принялась извиняться перед хмурым незнакомцем, который продолжал испепелять ее гневным взглядом. Однако, поток брани в ее адрес он прекратил. Лейла не знала, что еще она могла сделать в качестве оправдания, и поклонившись, быстро ушла.
С того момента прошло около месяца. Однажды утром на вахте в ее студенческом общежитии она обнаружила анонимную записку с предложением встретиться тем же вечером в маленьком сквере на ее улице. По всем нормам приличия ей следовало бы проигнорировать это послание, но природное любопытство и тщательный анализ безопасности места встречи все же привели ее в назначенное время к маленькому фонтану у входа в сквер. Там стоял Виктор – так он тогда ей представился, и с тех пор она его только так и называла. За исключением редких моментов близости, когда ей казалось, что он все же способен чувствовать её нежность. Ухаживания были короткими и не слишком красивыми, как ей мечталось, однако все те же нормы приличия требовали скорейшего определения его места в ее жизни. Поэтому, получив от него предложение руки и сердца в виде молчаливого подарка – кольца с маленьким граненым камушком по центру, она также молчаливо согласилась.
Лейла от природы была мягкой и терпеливой. Она верила, что со временем ее муж перестанет быть чужим для нее, что для создания крепкого союза необходимо время, терпение и труд, и ее поначалу нисколько не пугала его отстраненность от ее маленьких семейных традиций. Она ненавязчиво готовила ему вкусные блюда из своего детства, ухаживала за ним, всеми доступными ей способами берегла тот очаг, который он создал для нее однажды, приведя ее в свой дом после замужества. Время шло, отношения оставались прежними. Он не обижал ее, нет, Лейле бы и в голову не пришло упрекнуть его в грубости или жадности. Просто… Просто они были такими разными. Что их удерживало рядом? Были ли у них общие точки или причиной образцового внешнего счастья была ее уступчивость? Лейла старалась не думать об этом. С годами она уже почти не вспоминала о тех мечтаниях, которые терзали ее у истоков брака, и все чаще, наоборот, казалось, что с возрастом ее мудрость обретает новые очертания. Тихая радость от имеющегося заменяла собой громкие восторги от несбывшегося.
Самыми счастливыми моментами в тихой жизни Лейлы были минуты, когда все трое детей засыпали в своих деревянных кроватях в большой светлой, выделенной под детскую, комнате. Когда муж еще не успевал приехать с работы, а она могла, глядя на нежные умиротворенные дремой родные лица, посидеть в тишине и помечтать. Мечты были скромными, скуповатыми. Она боялась себе признаваться в каких-то желаниях, искренне считая это проявлением неблагодарности к дарованному ей свыше семейному счастью, однако проблески надежд, обрисованные ее свободным от границ воображением, все же освежали ее после трудовых будней. Лучше всего ей мечталось о том, как она могла бы воссоединиться со своей семьей, как внуки радостно запрыгивают на колени к добродушным старикам, будь они живы, и как ее отношения с мужем из черно-белых тонов окрашиваются в красивые пастельные оттенки. Чем дольше длились эти минуты, тем сильнее она погружалась в свои мысли, и тем сложнее бывало ей вернуться к реальности.
Дети спали и сейчас. Но сегодня тишина особенно давит вперемешку с тиканьем секундной стрелки на больших старинных настенных часах в гостиной. Лейла не любила эти часы. Как и многие вещи в их доме.
Квартира по роскоши убранства напоминала исправительное учреждение. Виктор не любил декор, считая его пустой напыщенностью. В тех случаях, когда Лейла привносила в обстановку яркие нотки, свойственные ее некогда живому характеру, он либо прямым текстом просил ее избавиться от излишеств, либо избавлялся от них самостоятельно. Излишеством могла служить вручную расписанная ваза для полевых цветов, или связанное крючком цветное покрывало для жесткой кушетки, или вышитые ею цветные салфетки на обеденном столе. Ее бабушка так многому ее научила! Лейла даже не всегда знала, где оказывались эти вещи после их исчезновения, однако научилась ловить презрительный взгляд Виктора в их сторону еще до того, как тот в мыслях выбрасывал ее. В таких случаях она успевала припрятать дорогие ей предметы быта в маленький кованый сундук, доставшийся ей по наследству от матери, в надежде, что когда-нибудь ее дом снова станет ярким и можно будет вновь ими воспользоваться. Пока это было лишь в ее мечтах. Кое-чему из созданного Лейлой декора все же удавалось прижиться – например, прозрачным занавескам в едва заметный белый на белом фоне цветочек, тряпичным куклам для Маши или лоскутным мягким коврикам в детской. Туда Виктор если и заглядывал, то не вникал в детали. За вечным детским беспорядком было трудно разглядеть обновки, и поэтому там Лейле можно было дать волю фантазии.
Квартира была просторной, но отчего-то тесной; теплой, но не уютной; она была ее пристанищем и одновременно чужбиной. Но попытки влить в обстановку душу Лейла не оставляла.
Лейла смотрела на свое отражение в оконных стеклах.
