скачать книгу бесплатно
И на этих палубах, возможно, было бы трудно найти нужного мне человека, но тут железный порядок, поднявшихся на борт встречают и очень вежливо, очень аккуратно разводят в разные стороны. Лебедева – к грозному адмиралу. Оживленную и бесконечно доброжелательную Рузскую… да-да, она тоже сопровождает командира крейсера в этой поездке, а ее-то куда ведут и к кому же она тут собралась? Непонятно.
Меня, напросившегося в катер, ведут туда, куда мне и было надо: к Владимиру Ивановичу Семенову, человеку с непонятной должностью: он заведует военно-морским отделом.
В Петербурге я никак не мог поверить, что этот самый Семенов, по кличке Пузырь, с его клочьями бороденки, может быть так популярен у дам, и популярен вполне физически. Потом мне объяснили: вам, загадочным романтикам, не понять, что он их не сводит с ума, а просто развлекает и смешит, и они от этого на все готовы, да не просто готовы, а сами волокут его на острова и в уютные номера там.
Что же касается военно-морского отдела – на самом деле то был отдел, скажем так, литературный. И устроить меня на эскадру, в виде обмена любезностями с господином редактором «Нивы», было для Семенова вполне понятным делом. Особенно с учетом того, что он, представьте себе, пишет морские рассказы, а таковые надо же где-то и кому-то печатать или хвалить.
Наша поездка на катере к флагману была напряженной – Танжер насквозь продувается ветром, катер так и прыгал из одной брызгающейся ямы в другую, но мы с Инессой Рузской…
Я-то обратился к Лебедеву в последний момент, когда он почти бегом проносился к борту, и он быстро двинул вниз бородкой – что означало, что я иду за ним в катер вот здесь и сейчас, в чем стою. Но тут резкой походкой вышла Рузская, озарила меня потрясающей улыбкой – да она вообще улыбается всегда и постоянно. Вот ее – ожидали. Взяла Лебедева под руку и пошла с ним к катеру: хорошо быть дамой.
И вот мы с ней, два пассажира, ехидно обменивались все десять минут пути улыбками: нас не тошнит, как же хороша жизнь, мы в Танжере. А Лебедев сидел очень прямо, профиль его держался в напряжении благодаря крахмальному воротничку, и думал он о чем-то своем. Наверняка неприятном, если верить Блохину, хотя как может командир отвечать за портовых апашей, налетающих на корабль… и все-таки, что им вообще там было нужно. Но тут перед нами вырисовывается черная громада, с которой стекают черные же ручьи, броненосец моют после погрузки угля. И дальше меня конвоируют к Семенову, отдельно от прочих.
– Рад, дорогой вы мой! – встретил меня Пузырь, обнял и пощекотал бородой. – И я вам сразу скажу: мне была телеграмма из столицы насчет первого вашего очерка. Там приятно удивлены. От вас ждали худшего, а тут – между поэзией, дипломатией и философией, пишут они.
– Э-э-м, уважаемый Владимир Иванович, – я постарался продемонстрировать лучшие манеры. – Э-э, я же понимаю свои слабости. Мне приходится их обходить… хитрым галсом. Вот видите тот корабль в трех кабельтовых от нас…
Это была ошибка. Пузырь бросил быстрый взгляд на указанный корабль и пробормотал: «А ведь точно три кабельтова, – и еще добавил: – Быстро же вы учитесь». А тут еще – галс. Глаза его подозрительно блеснули. Я поторопился исправиться:
– Так ведь для вас, Владимир Иванович, любой корабль – открытая книга. Вы знаете его имя, всех офицеров, даже многих матросов, знаете название каждого болта, а мне приходится идти в обход… Куда-то в философию.
Пузырь подобрел. Этот человек нашел прекрасную позицию в жизни – на флоте он писатель, а в нашем литературном и прочем мире моряк; Семенов плавно идет в кильватерной струе неподражаемого господина Станюковича и, конечно, не должен любить других, пишущих о флоте. Больше никаких галсов и кабельтовых, сказал я себе.
– О налете не можете не написать, – сказал он мне, сощурившись.
– Могу, – качнул головой я. – Потому что не понимаю, как и зачем. Что там грабить.
– Так судовая же касса! – всплеснул руками он. – Обычно сзади командирской каюты. Пираты – как о таком не написать? Сколько угодно!
– А вот чего я не напишу ни в коем случае, так это насчет внутренних пружин приказа по эскадре. Он ведь будет?
– Так кто же его, к лешему… Бдительность должна быть. С другой стороны, таковая и была продемонстрирована. Да вы же знаете.
Тут он замолчал и закрутил головой.
– Но ведь как раз не знаю. Тут много для меня загадочного по части, э-м, флотских нравов. Ну вот напомните мне – как ваш адмирал именует некоторые из кораблей…
Семенов радостно посмеялся. Он знал, что об этом я не то чтобы не напишу, но в «Ниве» это не будет напечатано по многим причинам. Прежде всего цензурным.
– Ну, ваш собрат по крейсерскому отряду «Нахимов» – это Идиот, вы же слышали?
– А «Аврора»?
– Проститутка Подзаборная, известное дело.
– Так, а вот как насчет командиров? Я знаю, что командир «Бородина», что ли, – Нигилист Безмозглый. А Лебедев?
– Ну, сударь вы мой, нигилистом он был много лет назад, даже посидел в крепости, а клички у нашего адмирала – это у него быстро и сурово. И навсегда. И весь штаб должен знать, кто есть кто. Он же как свои команды отдает – расчехвостить на всю эскадру Идиота, строй держать не умеет… А офицеры должны знать, о ком речь.
– Так вот Лебедев…
– Хорошо, по старой дружбе – Лебедев ваш проходит под кличкой Вонючий Либерал. И получит же он сейчас… причем быстро получит.
– Господин Семенов, а как бы увидеть этого вашего адмирала?
– Тут же вам не зоосад, дружок вы мой. Но – вот повезло вам, вон он. Ну-ка, за мной.
И Пузырь повел меня по трапам вверх, где я увидел профиль вытянувшегося Лебедева, а перед ним – нечто действительно внушительное.
Рожественский громаден, начал мысленно записывать я. Говорят, что он искалечил несколько моряков, и вот теперь понятно – один размах его кулака, и нет человека.
Кстати, как я довольно скоро узнал, мордобой на кораблях был скорее редкостью, чем правилом. Любители мордобоя не пользовались особым уважением у офицеров. За это можно было попасть под суд. Но одновременно страшные истории про побои ходили и ходят, так же как о том, что матросы в таких случаях обязаны стоять во фрунт и жаловаться даже потом не могут.
Так или иначе, если верить репутации, то, что творил с матросами вот этот бешеный бык, описанию не поддавалось. А откуда берется репутация – вопрос сложный.
Еще я мысленно записал: два черных орла на плечах – это много. И адмирал не улыбается. Но он, вопреки моим ожиданиям, молчит и не подвергает Лебедева знаменитому на весь флот дикому разносу – говорят, что таковые слышит весь корабль, если не вся бухта. Он просто стоит и на Лебедева не смотрит. Что по-своему удивительно.
Мне его высокопревосходительство сказал два-три вежливых, по его понятиям, слова – о том, что я теперь член большой семьи и он мне не советует это забывать.
После чего глупо улыбающийся Семенов повел меня вслед за молчащим Лебедевым к катеру, шепотом сообщив по пути новость: а госпожа Рузская остается с адмиралом обедать.
И Семенов закатил счастливые глаза.
Опять же – хорошо быть дамой.
Бумажные листы с очередным очерком я должен был отправить почтой из Танжера завтра или никогда. И по дороге к «Донскому» я мгновенно прокрутил в мыслях то, о чем можно и нужно было написать.
Получалось – очень многое.
Первое: корабль – это как кот: он мурлычет, и от этого хорошо. Под ногами что-то все время гудит и проворачивается, палуба чуть дрожит, и это значит, что все в порядке. А вот если вдруг представить себе, что возникает тишина, тогда – страшно.
Второе: корабль – это дом и семья (Рожественский прав). Отбили две склянки – значит, утро, койки вязать и прочее. Койки вяжут этаким коконом в парусину и тащат на верхнюю палубу в какие-то сетки, наружу торчат номерки. Сразу же множество полуодетых мужчин (на радость Рузской?) бегут к длинным желобам и кранам с соленой водой.
Далее стук ложек, но до того крик: «На молитву!». Потом моют палубу, боцманы о чем-то рапортуют, выходит прямой и тонкий Лебедев и смотрит, замерев, на то, как к ноку гафеля (да-да, к ноку гафеля) ползет белизна и синева Андреевского флага.
И я занимаю как бы уже мое место у чугунной тумбы рядом с бортом… извините, это – кнехт; сдергиваю фуражку (если она на мне) и слушаю горн и барабан. Мог бы оставаться в каюте, никто бы не сказал слова, но нормальный человек так то ли не должен, то ли не может делать.
А в одиннадцать свищут к вину и обеду… Боже ты мой, это же время завтрака в моей обычной жизни. И не говорите, что жизнь по столичному времени плоха; такая тоже должна быть. Римские и египетские ночи, вопли философов с трибуны или со стульев, хрупкие и жаждущие любви поэтессы – все это должно быть, без этого нет державы и нет народа. Но полчарки рома и обед, пробу которого снимаем все мы за командиром, – это тоже держава… Или это она без всяких «тоже».
Хорошо, теперь третье. Корабль – это уже не скрипучие доски и бревна, пахнущие рыбой. Это, во всех отсеках, расходясь – электрические провода, переговорные трубы, паровые и водопроводные трубы с клапанами. Электротехника, гидравлика, машины тройного расширения. На мачте, нет, на марсе – ступа Бабы-Яги, обитая железом, рассматривать приближающихся. Сначала ты видишь на качающемся горизонте черный гриб дыма, потом мачты, потом все прочее, а на марсе это видят давно и целиком.
Четвертое и самое интересное – люди. Раньше они каким-то пугающим образом бегали по реям над головой, сейчас – комендоры, дальномерщики и прислуга подачи боеприпасов; и боцманы гвардейского экипажа (что это, есть ли таковые на нашем крейсере?), и баталеры – это не то, что вы думаете, они раздают кокам еду и прочие припасы; но боги всего этого – люди, живущие среди раскаленных и пахнущих маслом машин, во главе с господами инженерами.
Не забыть людей совсем нового века – гальванеров, над которыми есть гальванерный старшина, а над ним опять же господин инженер. Это – те самые провода по всему кораблю и сияние в ночи, эти столбы света, то лижущие непрозрачную толщу воды, то упирающиеся в клубы нашего дыма или в облака.
К матросам я пока ходить стесняюсь, хотя скоро пойду. Мое место – кают-компания, и вот тут много интересного.
Одна группа офицеров – это «парусники», «марсофлотцы» и даже «станюковичи». Другая – люди не столько моря, сколько страшных и тяжелых машин. Как если бы Путиловский завод вторгся в старый прекрасный мир снастей и парусины со своим дымным и мрачным железом, проводами, искрами и грохотом.
При этом настоящие «марсофлотцы» – это чаще дворяне, а «путиловцы» – не обязательно. Но одни без других уже не могут. Вдобавок я слышу странные разговоры, что для инженеров на флоте существуют или вот-вот введут специальные звания, и то, что у одних – лейтенант, у других – поручик. И разобраться в этом невозможно.
И вот Лебедев – ну, здесь совсем загадка. Которую я разрешал шаг за шагом. Это чуть не единственный командир из всей эскадры, которого Бешеный Бык не очень любит разносить, глядя в глаза. За глаза, в приказах – вдвое больше прочих, дай только повод.
– Он капитан первого ранга, но адмиралом не станет никогда, – объяснили мне. – А раз так, что ему Рожественский. Получил свой смешной крейсер, вот так и будет им командовать, и в Порт-Артуре, и во Владивостоке. Все-с. Не выше, так ведь и не ниже.
И еще мне сказали, что однажды этот тонкий, даже хрупкий человек уже соскочил с поводка и уехал во Францию, работать в Марселе – представьте – грузчиком. Привез оттуда жену-француженку и двух дочек. И его уговорили, его попросили вернуться на флот. Пусть и с той самой кличкой – Вонючий Либерал.
В следующем очерке я буду писать не про корабль и людей на нем, а про прекрасный французский мир вокруг, вот про это «Кафе де Пари» на набережной Танжера. Да, пришел другой после поездки на «Суворова» день, я тут сижу и мысленно считаю деньги – богат я по флотским меркам или не очень. Для нижних чинов и даже офицеров десять рублей за сто строк – это выглядит неплохо, так ведь в «Ниве» платят куда больше. А золотой десятирублевик – это 25 франков, и берут его тут без вопросов. Но вот запасные рубашки и всякие мелочи – тут вопрос есть. Скоро я буду убого одет (все истрепывается), а хорошо ли это?
Танжер: я пока не понимаю этот мир. Торговцы подплывают к крейсеру или пешком окружают нас на набережной, с ее неприятно твердой землей. Они черные, но они не негры. Они везут или несут нам открытки, фрукты, нательные сетки, пробковые шлемы (я покупаю один, знаю, что по части цены меня грабят). Вокруг чалмы, фески, странно маленькие куртки, пальмы треплет легкий и теплый ветер. Завтра эскадра уходит дальше на юг, я сюда никогда не вернусь, хотя…
Хотя отгремят бои в Маньчжурии – Порт-Артур держится, Куропаткин начал сражение на реке Шахэ, наступает – я листаю французскую газету, вижу, что вообще-то дела идут не очень, и теперь об этом будет знать вся эскадра (газеты, бесцензурные по петербургским понятиям, покупают многие офицеры). Но после всего я смогу сюда вернуться. Потому что этот мир прекрасен.
А теперь самое интересное. Я перемещаюсь по этому миру на борту более чем странного крейсера. С ним что-то не то.
Вот давайте перечислим.
Единственный во всей эскадре еще почти парусник, с командиром, которого не то чтобы боится адмирал – травит при малейшей возможности, – но я же видел их, стоящих молча друг напротив друга.
Понятно, что единственные два пассажира были помещены именно на таком крейсере; и работа его – идти последним, охранять транспорты, а вот еще и везти пассажиров.
Но непонятно: а почему именно этот крейсер из всей эскадры подвергся налету? Да еще какому: и револьверы, и адская машина на палубе. Часто такое у них бывает, в этом Танжере?
И еще раз про адскую машину. Зачем? Она же смела бы с палубы всех, кто там был. Что за странный способ грабить судовую кассу?
И как тут не вспомнить Либаву и этот взрыв в день отплытия. Адские машины рвут на куски заядлых сатрапов самодержавия на оживленных улицах – а что такая штука делала среди либавских складов, вот вопрос.
Добавим сюда то, что я только что узнал: мы порвали танжерцам телеграфный кабель. И еще один кабель, оставив порт ненадолго без электричества. То есть без связи и без света.
На нашей палубе, помнится, налетчики первым делом расправились с огнями.
Так как же наши корабли рвут все эти кабели – задевая килем? И как тут связано дело с дуговыми и прочими огнями на одном очень странном крейсере?
И что это за непонятные налетчики, которые так грамотно работают – по их черным лицам ведь и не скажешь.
При этом долго пинкертонствовать мне не удастся, потому что эскадра скоро снимется с якоря, оставив все загадки в порту.
– Как обедалось у адмирала, госпожа Рузская? – интересуюсь я у нее, стоящей на набережной и высматривающей наш катер.
– Да он великолепен. Я про адмирала, а не про обед, – смеется она, поворачивается – ленты шляпки летят – и внимательно изучает меня в пробковом шлеме. – А еще великолепнее вот это. Можно больше не бояться заболеть тропической лихорадкой.
Она поднимает цезарианским жестом ладонь, и мы с ней рассматриваем белого красавца, восхищающего всю набережную: сияющий пароход с внушительным красным крестом на трубе. На палубе, представьте, женские силуэты. Это прибыл наш госпитальный «Орел». У нас в эскадре, начиная с Танжера, два «Орла» – черный броненосец и вот этот белый лебедь.
Я – это я
Гальюн – опасное место.
Убедился я в этом примерно в то же время, как перестал мысленно называть его «туалетной комнатой».
Заведение это рядом с офицерской ванной и находится в коридоре – ну то есть на жилой палубе в кормовой части (царство матросов – нос, офицеров – корма). Коридор начинается от кают-компании, а в другом, дальнем его конце – какая-то дверь, вроде бы тоже чья-то жилая каюта. Итак, я зашел в гальюн у дальнего конца коридора, кто-то не дал мне закрыться…
И умело набросил на голову мешок.
Я не думал тогда о том, что крейсер постоянно подтверждает репутацию странного. Не думал, потому что меня заблокировали и почти придушили не менее чем четыре здоровенные, мясистые руки, и они что-то со мной делали, притом что буквально у себя в ухе я слышал успокаивающее «ну-ну-ну».
Если бы хотели убить – убили бы уже секунду назад, и мешок для этого не нужен, пришла мысль. А раз так, то что если не сопротивляться?
Дальше было нечто совсем безумное. Две руки продолжали меня держать захватом за горло (а ноги блокировали мои колени), а две другие начали почему-то стягивать рубашку с правого плеча, да что там – просто рвать ее. Потом раздалось удовлетворенное мычание, рука сунулась мне в карман (вот тут я взволновался), вытащила несколько франков, оставшихся там с Танжера. Мешок на шее затянулся слабым узлом, раздался топот четырех ног по железу жилой палубы.
Понятно, что, когда я избавился от мешка, рядом уже никого не было.
Мешок был с кухни… с камбуза, раньше, судя по запаху, в нем была гречка. И все.
Придерживая пострадавшую рубашку, я вернулся в каюту.
Итак, двое. Сильных – ну и что? Здесь флот, здесь слабых немного.
Матросы разгуливают там, где живут офицеры, – ну и что? Сюда ходят вестовые (их именуют корабельным телеграфом, разносят матросам новости о жизни офицеров и иногда наоборот). Сюда может прийти любой и позвать офицера к каким-то машинам в соответствующем отделении.
В общем, кто угодно.
Голоса: они только мычали. А вот запах… Я постарался его запомнить. В целом это был запах довольно чистый, без примесей кочегарной копоти или машинного масла, я бы даже представил себе, что со мной разделывались офицеры.
И напоследок: я подошел к зеркалу в каюте, избавился от остатков рубашки и посмотрел на свое правое плечо, которое этих людей интересовало. Мог бы этого и не делать, я знал, что там: архипелаг из трех больших родимых пятен красноватого цвета.
Глядя на это украшение, я иногда ощущаю себя злодейкой леди Винтер, заклейменной лилией на плече.
Ну вот и все. Отъем франков – так, для отвода глаз. Но отводить их незачем, все и так понятно. Кому-то очень захотелось узнать, я это или не я. Что ж, а поскольку скрывать мне нечего…
Вообще-то очень даже есть чего. Но не мое имя и не мои, так сказать, особые приметы. Хорошо, что я не дрался и позволил им удостоверить мою личность.
Но вот кто именно ею интересуется – вопрос. Некто, по неизвестным, но явно интересным причинам желающий узнать, действительно ли на корабле пассажиром плывет Алексей Юрьевич Немоляев. А не самозванец, занявший его место и отрастивший похожую испанскую бородку. И проверяет меня человек, имеющий или имевший возможность поговорить с кем-то в Петербурге, кто видел меня в, скажем, нашем гребном клубе.
Вот теперь они знают, что я – это я. И больше ничего пока не понять. Загадки «Донского» множатся. Но какая связь между этим как бы обыском и, допустим, налетом на корабль в Танжере? Или взрывом в Либаве? Связь такую и представить себе невозможно.
В следующем же порту – а уже известно, что это будет Дакар – надо пополнить запасы рубашек, и не только их. Нужна какая-то обувь, потому что тяжелые питерские башмаки жгут ноги. Об этом я заранее не подумал.
Дело в том, что мы мягко вошли в тропики. И это прекрасно.
Я ворвался в кают-компанию, на ужин и прочие удовольствия, взведенный как курок – и поэтому дерзкий и счастливый.
Тут уже почти как дома: самозабвенные переливы рояля (спасибо, Сергей Васильевич), я вхожу в смех и чуть приподнятую атмосферу, кто-то угощает шампанским Рузскую, я смотрю на нее.
Она изменилась. Просто сменила платье, тона его – нежная трианоновская зелень с серебром, и она вся устремлена вперед – к Блохину, многократно кивает его словам… Она ведь почти красива, пришло мне в голову. Не очень молода, но – вот этот хорошо очерченный нос римской патрицианки, мгновенная улыбка как сигнал прожектора с горизонта. Вот она, так же мгновенно, улыбается мне – входящему, и снова все внимание – Лебедеву, а что он говорит, я не слышу. И теперь она улыбается уже одному только Блохину, иногда склоняя голову то вправо, то влево.
А дальше я, кажется, зря это затеял – начал немножко задирать Илью Перепелкина.
Почему именно его… ну, он заметный человек и вдобавок приблизительно моего возраста. Но вряд ли я смог бы выкинуть за борт налетчика так, как он сделал это недавно на моих глазах – расставил длинные конечности, схватил врага под коленку, рванул вверх, добавил ногой.
