скачать книгу бесплатно
Мелодия, ритм, как вода пробивают русло.
И вот я одна в чужой квартире.
играю и пою. Мне хорошо.
Я, словно уснувшая царевна
Из сказки о семи богатырях…
…Её выгнала мачеха. В лесу домик, а в нём добрые охотники, они отвозят царевну к жениху.
Утром её освобождают, отдают гитару какие-то незнакомые люди, они сменили Клековкина и Власа. Из ворот милиции Полякова выходит одновременно с девками. Те матерятся громко.
Дождь, гитару завернула в пончо. Идёт она, не видя домов, людей, автомобилей на дороге, которую готова перейти в неположенном месте, но её останавливают, не дав угодить под колёса: незнакомый милиционер с добрым лицом…
3. Бинокль
Рассказ сумасшедшего, едущего в сопровождении жены
– Жена – в Турцию за пуховиками, а я продал «Москвич». И накатило. У дома бутик, но витрин нет, фасад укрыт жалюзи. Ни единой щели, только звонок. Дай, думаю тренькну. Дверь отворилась. Как гипнотик вхожу. Два охранника, три девицы типа «модель» у одного прилавка, бронированные стёкла и ни одного покупателя. Таковым я стал в какие-то минуты. Деньги целиком отдаю, – и на улицу, жалюзи хлоп до тротуара.
В квартире – к окну. Дом напротив приблизился. И я – от одной комнаты – к другой. Девушка голая! Но – брюки, майку напяливает и – в дверь. Другое окно. Пацан. Открывает шкаф, берёт ружье. Но тут, видимо, его мать: подзатыльник, ружье обратно. Парочка в комнате в обнимку. Она, ощутив мой взгляд, кивает мужчине на окно, и штора отрезает «кинофильм». Такие деньги ухнуть! По телику и то интересней.
А вот в объективе фрагмент другого дома, непонятного, невиданного, вроде. Окна наполовину в белой краске, но, мало того, решетки! Да это следственный изолятор, тюрьма. Мимо ходим, но не довелось в окна глядеть. Краска, вроде, непроницаемая. Хотя мой бинокль…
В камере человек. Лежит на кровати, ходит туда-сюда. Еду ему проталкивают в дверное оконце. Иногда его уводят и камера пуста, но приводят обратно.
Не ищу по объявлению более новую машину, а ведь надо возить вещи для Марины на Черкизовский рынок. Да и каникулы к концу, вот-вот от бабки и деда наши дети: Иван, Аня (не думаю о них).
Нет, я здоров, но не могу бросить того парня одного: видя его, как-то поддерживаю. На его кровати – белый листок неприятно удивляет. В письме к «другу Лёньке» один мат. Так много мата на бумаге я не видел. Но главное: впереди пересмотр дела. «А то (ругательство) – вышка (ругательство)» Вышка! Да он приговорён!
Бумаги (они в камере тут и там) информируют: Тарасов (фамилия приговорённого) «в группе лиц» нападает на граждан, убивает их из пистолета и обреза, одного задушил голыми руками («с целью отъёма» трёх, пяти и одной тысячи долларов). Сокамернику не как мне, целых тридцать пять лет, а на девять лет меньше. Именно так: сокамерник. Ведь и я уже в тюрьме. И это меня расстреляют.
Вечер, тихий, уютный, первые сухие листья на улице. Бегаю у тюрьмы, пытаясь беготнёй оградить его от неминуемой кары.
Вернувшись в квартиру, к окну: Тарасов на тюремной койке, рыдает, утирая лицо руками убийцы. На полу бумага: в помиловании отказано. Ну, да, он опасен, мог убить из пистолета или из обреза мою жену Марину (другого владельца палатки он убил). Да, он убийца, но… «Нас» расстреляют. И я рыдаю, глядя на белеющий на полу бумажным голубем ответ Верховного суда.
Мы могли быть в одной школе! Он мог стоять в ряду первоклашек, которых мы, выпускники, поздравляли с первым сентября! Он мог быть моим братом.
Перед рассветом его выводят из камеры.
Так тихо! И вдруг от тюрьмы щелчок, будто муху хлопушкой. А это убивают Тарасова.
И я в своей одиночке жду: и за мной когда-нибудь придут, не так, не буквально, как за ним, но придут, наверняка. Камера недолго пустует. Новенький неприятней Тарасова, – он педофил… И он убит!
– Трудно мне, – говорит Марина. – Вот едем на юг в санаторий. Там будет ему немного лучше.
– А не переехать ли вам в другой дом? – говорит один в купе.
– Ну, нет, пусть с биноклем не на чердаке нашего дома, а в квартире. Говорят – вот-вот будут давать пожизненное.
– Как я надеюсь на это, братцы! – восклицает больной.
Вылечился или нет он после отмены высшей меры, неизвестно. Но известно другое: теперь и убийцы, и мучители детей имеют вполне радостное будущее. Кто такое выдумал? Не этот ли неадекват, ехавший в сопровождении жены?..
4. Вера
– Закрой дверь, Щепёткина! Вот так! А теперь скажи, как думаешь жить? Мотова ревёт, ты её обругала этой, лизоблюдбиянкой, мне не выговорить, а ведь она специалист! Ты не там.
В кабинете Клавдии Ивановны Маркушевой плакат: «Кто трудится, – получает». Под ним – фотографии. Нади Щепёткиной там нет.
– Хочешь или нет стать человеком?
Да, она хочет. Накануне, вроде бы, стала, когда тот дяденька читал древнюю книгу. А утром убита благодать ругнёй с Мотовой, у которой глаза крупные, а зрачки мелкие и бегают в этих немалых орбитах. Рот развалистый, таким гаркать на товарок по нарам. Ей любопытно, ходит туда Надежда или нет? Но лесбиянкой не надо было: Мотова главной стучит, будто они на зоне.
Клавдия Ивановна напоминает покойную мать: лицо доброе, хоть и строгое. Хорошая начальница! Доверила… деньги! Теперь идёт мирится с Мотовой, да – за продуктами. Пуговицы (у агрегата одежда ворохом) нагонит, работая допоздна.
Опять на пути Вера Пименова. Улыбка затаённая:
– Придёшь к нам?
Щепёткина оглядывается на дверь: там тёплая лицом и голосом Клавдия Ивановна: «Пименову обходи».
– Нет, – кивает на деньги в руках. – Будем отмечать Первомай.
– Вроде, не обязательно, – цедит Вера.
Неловко от этого разговора.
Им на разные операции в цехе. Пименовой – в уголок у окна (она одна «ручная швея»). Целый конвейер: кудри, чёлки, «шишки» модные. У Веры косы, голова плотная, неприкрытая.
Мотова уверенно ведёт заострённым мелком, обводя лекало, будто не видит Надю.
– Доверили? Горе с тобой, ну идём. – С притворной неохотой откладывает мел, надо же воспитывать девчонку! – Кликни Валюху Ершову.
В магазинах берут много, едут на такси. Ценные продукты на хранение – этим двоим, Щепёткиной – хлеб.
Впереди пикник, отдых, а она в муках: как жить? На воле говорить не с кем! А там две подруги: одна – проститутка, вторая – политическая. Проститутка глупая, а политическая (ударила во время несанкционированного митинга мента) и стихи читает, и болтает о нехватке свобод, но несчастная. Пуговицы, они и в колонии, и на воле – пуговицы.
Толька, Анатолий, брат (тоже вышел) говорит:
– Читай Льва Толстого. Он великий гений.
Взяла.
– Скука.
Он глядит, как на убогую:
– Тебе не открылось.
– Что?
– Главное.
– Так открой!
Говорит, но путано, она не поняла.
– Выходит – дурак: не могу объяснить. – Вздыхает брат.
Не на ограде колючка, на мозгах. И никуда от неё!
Они с Толькой левый товар налево сбывали, вот и отбыли. Он-то теперь продвинулся. Она – нет. У неё тату на руке: «Нет счастья без понимания главного».
Утро, май, встреча на вокзале. Бабы с мужьями. У Мотовой унылый. У Валюхи Ершовой хохотун: «Водка – главная ценность!»
– Это – наша Надежда! – тепло говорит им Клавдия Ивановна Маркушева о Наде Щепёткиной.
Супруг начальницы, как она, плотный дядька, лет сорока пяти. В электричке играют в карты. Надю не уговорить: до ходки продула в казино пятьдесят долларов.
В окне лес буроватый, очнулся от холода недавно; утро у него, не умыт, но передали – будет дождь. Пока идут до какого-то места, где эти дядьки и тётки и в советские времена отмечали Первомай, коротко, пробно брызнуло.
Поляна выглядит готовой. Отметина от костра, доски, брёвна, чтоб уютно у огня. Главное – берёза. «Наша» – опять тепло говорит Клавдия Ивановна.
Идут добывать хворост.
Валька Ершова говорит Людке Мотовой:
– Опять залетела я. После Первомая пойду.
– А я боюсь в больницу.
Противозачаточных, вроде, полно. У Надежды с этим никак: пока она в колонии, парень ушёл в армию. Придёт, но женится ли на такой? Да, и ей не до этого. Дети будут спрашивать. Не ответит такая мать, зачем люди живут.
Зачем живёт-крутится Клавдия Ивановна? Зачем рвёт горло на митингах Мотова? Спросить у них? Они немолодые, опытные. Ей двадцать, но время уходит песком, верещит будильниками. Надежда в надежде на открытие себя и людей: у огня поговорят.
От земли прохладно, но костёр пылает, молния на куртке нагрелась. А берёза-то – двоим не обхватить! В ней рана с кулак, бьёт сок: кружка полна! Ершов рад: водку запивать.
– Тебе бы только о ней! – реагирует Валька Ершова.
– На отдыхе я. Должен радоваться!
– Я вам говорю, друзья-товарищи, огонь не там, где в прошлый раз. Дым в палатку. – Нудит Мотов.
– Это ты палатку не там ставишь, Мотя, – возражает добряк Маркушев.
– Я верно ставлю, а вы, друзья-товарищи, развели высоко.
– Мотя, ты ослеп? Костёр в яме! – орёт хлопотливый Ершов.
– Он костровой, – информирует Надежду Маркушев, – а Мотов любит линию гнуть.
– Только бабу свою ему не перегнуть! – хохот Ершова.
– Он теперь руководитель, – и Маркушев хихикает, в улыбке нехватка зубов, – ведёт к победам коллектив. Не наш, наш мы ему не дадим возглавить! – Обводит руками лес, и он – «наш коллектив».
Мужики – за палатку. Вернулись. Их жёны стелют клеёнку.
– Чё вы раньше времени! – орёт Мотова: – Никакого терпения! Нет, чтоб у стола нормально, – тайно халкают!
– Мы на лоне, Люда, – говорит робко Мотов.
– На лоне, не на лоне, а культура в массах должна быть. Я девок в цехе окультуриваю, опять лекцию им прострочила. Какой вы даёте пример?
– Да некого тут окультуривать! – наивно выкрикнул Ершов.
– Все мы тут с усами, – уверенно заявляет Маркушев.
– Прямо! – выдаёт им Мотова. – А Щепёткина? Мы её должны на путь… Ты, Надя, ещё не встала. У тебя может быть и обратный ход. Ты и грубость иногда. Намедни меня обозвала этой… Тебе – не кривой тропинкой вилять, а напрямки на благо нашего предприятия!
Обидная речуга! И Клавдии Ивановны нет! Но вот и она с ведром воды:
– Людмила Кирилловна, ну ты даёшь, от озера отлетает, да, вроде, говорить так немодно.
– Людка, как на коммунистическом митинге! – хвалит Валюха.
– От тюрьмы и от сумы. – Мотов глядит на жену с восхищённой опаской.
Щепёткина, как немая столбом у огня.
– Надя, отойди маленько, – оттолкнула её, светясь добротой, Клавдия Ивановна, и они с Мотовой крепят над костром ведро с водой, на дне картошка, лук, купленная рыба.
Наверное, и обижаться глупо? Как ей велят, села на бревно, оголённое, без коры; в нём туннели, проеденные червями, и людей они так, когда те умрут.
Клавдия Ивановна по-матерински:
– Надюша, нарежь хлеб.
Да-да! Это она готова…
Тётки на коленях перед расстеленной на земле клеёнкой, на которой много еды. Жратвы вообще полно. Щепёткина отъелась после колонии и опять равнодушна к еде, как обычно.
– Ешь, – велит Клавдия Ивановна.
Едят… Пьют за Первомай, за трудовые успехи.
– За грузоподъёмность! – Крановщик Ершов пьёт торжественно, горд нелёгким трудом.
Пьют и за Мотова (на автостанции бригадир, недавно был дальнобойщиком).
За Маркушева и за его токарный станок.