скачать книгу бесплатно
– Не трать силы, Любавушка. Послушай лучше, что тебя попрошу, – Завид хрипло закашлялся, жадно глотнул воздух. – Когда… отпоешь… девять дней… сходи… к Святой Троице… помолись у Божьей Матери Владимирской… одна помолись… без людей… подойди к иконе… поутру рано… я хочу… чтобы ты была сча… – голова безжизненно рухнула на снег.
– Не-е-е-е-т!!! – Любава вскинула голову, обращая свой крик к небесам, протягивая руки в мольбе. Но почти в тот же миг она снова наклонилась, обхватила голову Завида руками и принялась целовать его в глаза, в губы, в щеки, – Нет! Нет! Нет! Нет!..
Никита отпрянул назад. Всё кончено. Теперь он уже ничем ей не поможет. Он отступил на шаг и смотрел, как убивается его Любава по своему Завиду. Сердце его налилось тугой болью. Что, что же произошло здесь? Как переживет она этот ужас? Вот она здесь, будто бы и рядом, но между ними пропасть, стена, эта ужасная смерть. Как одолеть всё это?
Сквозь пелену сбивчивых мыслей Никита вдруг услышал за спиной лай собак. Он встрепенулся, обернул голову, и вот – огни факелов, люди, свора собак с разъяренными оскалами и горящими глазами словно темная туча, словно орда летели откуда-то из глубины двора. А ведь верно, они не могли не услышать любавин крик. Скоро тут будет весь дом.
Никита попятился к двери, прижался к притолоке. Сейчас вот нырнуть в проем – и нет его. Но какая-то неведомая сила прибила его ноги к земле точно гвоздями. Нет, он должен все узнать. Должен. Какое-то чутье подсказывало ему, что уходить ему нельзя.
А люди тем временем были уже совсем рядом. Отблески желто-красных языков пламени от горящих факелов плясали на их разгоряченных, испуганных лицах. Их было с полдюжины. Они бежали вперед клином: впереди боярин Федор, слева Прошка, справа псарь со своей дикой сворой, за ними остальные. Они остановились резко, внезапно, в двух шагах от Любавы и безжизненного тела Завида. Боярин Федор словно наткнулся на невидимую стену, замер, распростертыми по сторонам руками приказал дворовым тоже остановиться. И вот они уже стояли полукругом, и их тяжелое дыхание заглушалось только завывающим лаем собак.
Никита внимательно следил за взглядом окольничего. Тот как-то странно, не спеша, разглядывал свою дочь и мертвого врага, будто не мог понять, верить ли своим глазам. Да нет же! Он был… растерян! Никита ясно увидел на его лице замешательство: брови нерешительно поднялись вверх, глаза оставались спокойными, точно затянулись слюдяной пеленой, челюсть как-то вяло отвисла. «Любава…» – тихо позвал он.
Девушка отозвалась не сразу. Как будто услышала его откуда-то издалека. Медленно, осторожно приподняла голову, посмотрела затуманенным взором. И вдруг, будто увидела, поняла: вскочила и бросилась к отцу:
– За что?! За что вы убили его?! За что?!
Глаза её гневно засверкали, руки, обагренные кровью, сжались в кулаки и, подбегая к отцу, она сначала издалека, потом в упор стала что было сил колотить его ребрами сжатых ладоней в грудь, по бисерному шитью, по медным застежкам на кафтане, не чувствуя боли от ударов, не переставая, оставляя на дорогом сукне темно-алые следы. Опешивший боярин едва успел свободной от факела рукой сгрести дочь в охапку, прижать к себе так, что она не могла уже сопротивляться, и застонал тихо: «Любава, Любава, Любава…» Девушка не могла больше пошевелить руками. Обессилев, она уткнулась в грудь отцу и громко, надрывно зарыдала. Они постояли так недолго, боярин поднял голову, обернулся влево. Откуда ни возьмись, в его глазах появилась решительность. Скулы заходили, желваки напряглись. «Борейка! – позвал он. Из середины полукруга к нему подбежал дворовый. – Любаву прими, к мамкам веди, пусть отвару дадут да спать уложат. Ты у двери ночуй. Головой отвечаешь». Дворовый кивнул. Окольничий бережно отстранил дочь свободной рукой: «Иди с Борейкой, доченька, приляг, всё образуется. Ну же.» Любава молча отпрянула от отца, и, потупив глаза, как завороженная пошла через людской полукруг к дому. Дворовый за ней следом, в полушаге, как приклеенный. Никита бочком, бочком отодвинулся от двери.
Вдруг, в двух шагах от двери Любава вскинула голову, обернулась: «Завид! Завидушка!» С отчаянным криком она бросилась назад, к своему суженому. Борейка едва успел ухватить ее за подол платья, потянул к себе, обхватил за бедра. «Завидушка! Завид!» Любава отчаянно сопротивлялась, плакала навзрыд. Борейка пытался её удержать, да видно не решался бороться с ней в полную силу, ждал боярского приказа. «Да уведи ты её в дом! Ну же!» Этого было достаточно, чтобы Борейка плотно обхватил любавины руки и со всей силой потащил ее к дери. Любава продолжала сопротивляться, но хватка дворового оказалась железной. Через мгновение Никита проводил их глазами через дверь в темноту лестничного прохода. И почти тут же обернулся на боярина и его людей.
Боярин Федор неистовым взглядом посмотрел на Прошку:
– Ну что, пёсий сын? Доигрался! – боярин занес левую руку и размашисто, резко ударил Прошку по лицу. Тот не устоял на ногах, упал в снег. Приподнялся, встряхнул головой, оправляясь от удара. Боярин схватил его за грудки, подтащил к себе. – С живого шкуру сдеру, если не скажешь всё как на духу. – Резким движением боярин оттолкнул дворового. – Говори, собака, ты пустил?
Прошка не опускал глаз, только чуть потупил взгляд, смотрел исподолбья, буркнул чуть слышно:
– Я, господин.
Боярин завыл от злости:
– Змей! Иуда! Под корень рубишь, вражина! Говори, как было это, когда.
Прошка, видно, понял, что отпираться поздно, с ответом не медлил:
– Как в доме улеглись, я – к воротам. Завид там поджидал. Я ворота отпер, впустил. И к себе ушел.
– Ушел? А Завида назад выпустить?
– Назад он уж сам. По клетям на стену, со стены на коня…
– Конь у него, что, за воротами оставался?
Прошка кивнул.
– Один он был?
Снова кивок.
Боярин вскинул голову, быстрым взглядом окинул двор.
– Кругом что было? На дворе никого не видел? Не слышал ничего? Может, лучина где горела? Может дым из какой клети?
– Нет, господин, – Прошка помотал головой. – Тихо все было. Улеглись все. Если б не проверил, разве бы впустил?
Боярин тяжело выдохнул.
– Догад, – позвал он не оборачиваясь. – Бери этого Иуду да дай ему сотню розг. – И, посмотрев Прошке в глаза, добавил. – А там как Бог рассудит. Выживешь – твое счастье, а издохнешь – поделом! Ну!
Боярин настороженно обернулся. Дворовые стояли, не двигаясь, смотрели на него пристально, тяжело дыша сквозь заледенелые усы. Глаза боярина округлились.
– Да вы… что?! Белены объелись? Смерды! Это вы на меня думать собрались?! На своего господина?! Собственными руками передушу… – прошипел он сквозь зубы, обводя дворовых жестоким, карающим взглядом. – Догад! – позвал боярин властно, не глядя в сторону холопа.
Один за другим дворовые опускали глаза, виновато, словно побитые собаки. В следующий миг один из них, видно тот самый Догад, поспешно вышел из полукруга, приблизился к Прошке и подтолкнул его плечом. Прошка дернулся, бросил взгляд на Догада, но в тот же миг послушно потупил глаза и шагнул вперед. Они с Догадом еще не скрылись за домом, а боярин уже принялся давать распоряжения. На дворе оставались только псарь да еще один холоп. Ему-то боярин и наказывал:
– Живо буди Михая, пусть сколотит гроб. Бери еще людей, тело на сани и на погост, а ты за попом беги. Пусть похоронит по-христиански. – Боярин отстегнул с пояса кошель, швырнул дворовому. – Попу накажи чтобы молчал, да скажи, что как на Москве успокоится, я сам к великому с челобитной поеду, сам душегубца найду, только до срока пусть язык под замком держит. Да, – боярин словно опомнился.– Всем то же от меня скажи. Пока я сам на Москве не разберусь – не было сегодня ничего, слышали: не было!
Дворовый в тот же миг бросился прочь.
– Беги к воротам, спускай собак. – обращался боярин уже к псарю. – Если кто чужой был, далеко уйти не мог. Собаки по следу найдут. Пусть хватают и рвут, а там разберемся. Собак спустишь – ко мне иди. Я двор осмотрю. Может следы остались.
«Ату! Ату!» – закричал псарь, и свора отозвалась истошным, рычащим лаем. Псарь едва поспел за собаками, которые потащили его к воротам с такою силой и остервенением, что он с трудом мог их удержать.
Оставшись один, боярин Федор постоял молча, оглядывая бездыханное тело. Нагнулся, словно хотел то ли обыскать его, то ли рассмотретрь поближе. Вдруг потянул вперед свободную левую руку, коснулся век, пытаясь их закрыть, подержал их прижатыми, да видно заледенели на морозе, не подавались. Боярин тяжело выдохнул. Поднялся. Переложил факел в левую руку, перекрестился, резко бросая сомкнутое двоеперстие ото лба к груди, одесную и ошуюю, и, вернув факел в правую, пошел точно ищейка, вокруг дома, в сторону ворот, высматривая что-то на снегу.
Вскоре Никита остался один. Он губоко выдохнул и перевел дух. Не заметили! Бывают все-таки на свете чудеса, слава Господу, уж он и не думал так легко отделаться. Ну, все. Теперь поскорее в дом, да в свою клеть. Хотя, нет… Нет… Есть у него еще немного времени. Надо ему еще кое-что сделать. Никита прислушался. Тихо. Только откуда-то издалека доносятся обрывки собачьего лая, больше сейчас похожего на мышиный писк. Снег не скрипит, вокруг, значит, никого. Никита сделал шаг вперед. Холодно. Он чувствовал холод только потому, что ноги и руки слушались с трудом. Но озноба почему-то не ощущал. Вернее, ощущал где-то вдалеке, словно и не его тело мерзло на морозе, в одной рубахе, да и той с оторванным рукавом. Хорошо, что ветра нет. Совсем нет ветра. Тишь да гладь… Никита сделал шаг вперед. Хрустнул под ногой снег. Никита замер, снова прислушался. Никого. Тогда он сделал еще один шаг, и еще. Снова замер. Огляделся: направо, налево. Действовать надо было быстро, пока никого не было. И Никита в несколько шагов оказался там, где лежало на земле безжизненное, всеми брошенное тело Шемякина стольника.
Глава 8
14 февраля 1446 г.
Село Ховринка близ Радонежа
Глаза Завида смотрели на Никиту словно живые. Ледяные, пронзающие насквозь, зловеще раскрытые, тянущиеся к нему острыми копьями сквозь бойницы мраморных век, словно пытаясь мстить за себя любому, кто в них заглянет. Никита отпрянул назад, сердце его забилось. Какая нелепая смерть. И ничего уже не поделаешь, не исправишь. Даже если боярин Федор найдет убийцу, человека-то уже не вернуть. Плохой он был, хороший – сейчас уже все равно. Раз Любавино сердце ранено словно тем же ножом. А с ним и его, Никиты. Никита отвел взгляд, постоял в нерешительности. А если не найдет боярин Федор душегуба, или… не станет искать, если правы были дворовые, и он сам… Эта мысль ударила Никиту точно громом. Он снова посмотрел на Завида. Нет, если так, то Любаве надо все рассказать, надо ее спасать, вызволять из отцовского дома. Не раздумывая больше ни мгновения Никита нагнулся к телу и беглым взглядом осмотрел его вблизи. Ничего приметного. Кафтан, пропитавшись во многих местах кровью, заиндевел. Никаких следов, ничего необычного. Никита и сам не знал, что он хотел увидеть. Что-то, что проглядели другие? что-то, что могло указать ему на убийцу? Никита попытался перевернуть тело на бок. Упершись ладонями в обледенелый кафтан, он подтолкнул его раз, другой. Тело не поддавалось, точно мельничный жернов тянуло вниз, как примерзло к земле. Наконец, на какой-то миг, Никита приподнял его, и прежде чем оно откатилось назад успел рассмотреть под ним только бурый от застывшей крови примятый снег. В отчаянии он выпрямился и принялся дуть на заледенелые пальцы. Ничего он здесь не найдет! Следы! Какие тут могут быть следы?! Нет, надо убираться в свою клеть. Не ровен час, вернутся люди. Тогда ему несдобровать…
Прочь отсюда, прочь! Добраться до клети, отогреться, а там решить на свежую голову, что делать. Последний раз Никита оглядел двор. От того места где он стоял отходило две утоптанные дорожки, одна, пошире, – вперед и влево, к воротам, другая – вдоль дома на передний двор. Между ними лежал на всем дворе ковер нетронутого снега. Никаких следов на нем, ни отпечатков ног. Разве что рядом с телом, где натоптали дворовые и сам боярин. А так – ничего. Совсем ниче… Никита осекся. Ему вдруг показалось, как в сугробе, прямо на углу дома, ближе ко входу, у которого он все это время прятался, что-то блеснуло. Эта часть двора была в тени, круг лунного света заканчивался в шаге от того места, разглядеть там что-нибудь было невозможно, и Никита с ужасом подумал, что ему уже стало мерещиться. Нет, так дело не пойдет. В несколько шагов он оказался у злополучного сугроба и быстрыми гребками чуть отогревшихся от его теплого дыхания пальцев стал расчищать его верхушку. Он едва сделал несколько движений, как сердце его подпрыгнуло от радости. На этот раз ему повезло, и ничего не померещилось. Из сугроба торчал кусок материи с золотистой бляшкой (она-то, значит, и блеснула, сверху была, только чуть снегом припорошило). Никита тут же с силой дернул за бляшку, и через мгновение держал в руках широкий, расписной, украшенный чеканными бляхами кушак. Никита выпрямился, развернулся к свету, отряхнул кушак от снега. Никаких пятен крови на нем не оказалось. Никита снова бросил взгляд на сугроб. И тут только заметил, что сугроб с одной стороны был весь разрыт, и снег справа от него был тоже словно распахан бороной. От напрашивавшейся сама собой догадки у Никиты аж дух перехватило. Сугроб был не так далеко от тела Завида. Стало быть, Завид сопротивлялся. Он боролся с убийцей, и тот потерял кушак!
Никита прижал кушак к груди словно благородный рыцарь Ланцелот Святую Чашу Грааля, которую он наконец нашел. Мысли неслись галопом: завтра же надо как-нибудь опросить дворовых, разузнать, чей кушак, а там… Тут Никита впервые за все это время почувствовал сильный озноб. Мороз, до того не бравший его, словно решил-таки получить свое: все Никитино тело, каждую жилу, каждую косточку свело морозной судорогой. Никита резко задышал, и, отчаянно размахивая руками чтобы согреться, бросился к двери. Не прекращая выдыхать словно кузнечный горн воздух он взлетел по лестнице, пробежал в дверь, по сеням, налево, и вот он уже сидел в своей клети, обернувшись зипуном, напялив на голову шапку и, стуча зубами, разглядывал брошенный рядом с собой на суднук кушак. Что это? Ключ к разгадке? Или случайно кем-то обронен? Никита поежился и посильнее закутался в тулуп. Сейчас сог-г-реет-т-т-ся.
Да-а, богатый событиями денек! Кому могла понадобиться смерть Завида? Ну, боярину Федору – понятно. Хотя, чтобы вот так, ножом, в спину? Сомнительно. Княжий стольник, родовитый муж… Станет ли честь свою боярскую ронять? Никита потихоньку перестал дрожать, зубы его уже не стучали, и он чувствовал, как тепло начинает медленно растекаться по телу под зипуном. Он еще раз взглянул на кушак. Если задуматься, времена пошли такие, что все возможно. Вон, Шемяка, самого великого князя как татя схватил. Тоже ведь не в честном бою одолел. А он породовитей боярина Ховрина будет. Шутка ли – внук самого Донского! Тут уж не боярская – княжья честь пятнается… Никита выпростал руки из-под зипуна, взял кушак, чуть подвинулся к свету тусклой свечи, повертел в руках, пытаясь получше рассмотреть. Не поймешь, княжий ли, боярский? Расшит вроде богато, а бляхи – Никита поковырял пальцем верхний слой – так и есть, медные, только позолоченые чуть. Эх, узнать бы чей он! Боярина ли Федора? Людей ли его (хотя, кто здесь кроме него таким кушак опоясаться может)? Или еще кого?..
Никита отложил кушак, откинулся к стене, поправил зипун поудобней. Надо было что-то решать. Завтра поутру – нет, сегодня! – на Москву отправляться. В груди у него защемило. Повидать бы Любаву… Да как? Не до него ей теперь. И будет ли до него? Никита уставился в потолок. И там, сквозь темноту, в еле пробивавшемся свете свечи, перед его взором как виденье появились милые черты. Господи! Ну для чего создал ты на свете такую красоту? Ведь сгубил сердце, навек сгубил!..
Никита закрыл глаза. И так ему стало вдруг легко, такая сладкая истома растеклась в груди, что мечты его и явь как-то сами собой слились в одно целое, и казалось ему, что именно он найдет убийцу Завида (пусть боярин ищет – а найдет все равно он!), что именно он утешит Любаву в ее горе, что он сослужит великому князю Василию службу и вернется в Ховринку большим человеком, что если – не приведи Господь – боярин Федор в смерти Завида виновен, так он Любаву отсюда на Москву увезет, и станут… они… вмес…
Проснулся Никита от того, что кто-то с силой тряс его за плечо. Сквозь с трудом разомкнутые веки проступили, точно продолжение сна, черты Прошкиного лица. «Вставай, боярин! Пора. Пора.» Пора? Утро? Никита резко встрепенулся, тут же раскрыл глаза, потер их ладонью, огляделся. Все вроде как вчера. Только Прошка вот. Что, неужели утро? Никита уставился на дворового и не нашел ничего лучше, чем спросить:
– Куда пора?
– Пора, – все так же угрюмо проговорил немногословный Прошка. – Боярин ждет. Вставай.
Никита откинул зипун, подвинулся на край сундука. Зевнул, потянулся, еще раз протер глаза. И тут почувствовал под собой какой-то комок, на котором так неудобно было сидеть. Потянулся рукой, нащупал какую-то тряпицу, потянул. Из-под его заднего места показался краешек кушака. Никита тут же задвинул его обратно. Все! Теперь все вставало на свои места. Он вспомнил вчерашний вечер, убийство Завида, свою находку, как сидел вот здесь, хотел решить, как быть дальше, да видно – эх, соня несчастный! – сморило его, задремал. Никита в отчаяньи прикусил губу. Все проспал! Теперь вот к боярину, и на Москву! Ничего он не выведает, ничего не узнает. От собственного бессилия ему захотелось плакать. Он поднял глаза на Прошку. Тот стоял молча, глядел исподлобья, в глазах какая-то печаль, нет скорее боль. Такие вот глаза были, наверное, у многострадального Иова. Тут Никита вспомнил: ему же вчера сотню розг дали. Значит, выжил. Натерпелся, бедняга.
Никита стал медленно расправлять зипун, пытаясь протянуть время. Постой, а ведь это Прошка Завида к Любаве привел. Значит, Любава ему доверяет. Значит, он к Любаве вхож. Может ему кушак показать, расспросить? Но только Никита принялся обдумывать, как ему лучше к Прошке подступиться, тут же сам себя перебил: ни о смерти Завида, ни о том, что вчера произошло на дворе Никита знать не мог, по крайней мере, так думает боярин, да и сам Прошка. Для них Никиты там вчера не было. А стало быть, и спросить он никого не сможет, и разузнать ничего не сможет. Никита почувствовал на себе тяжелый взгляд, поднял глаза. Прошка молча смотрел на него, да так смотрел, что суровей любого приказа, одними глазами грозно вопрошал: «Идешь ты, или нет, мало тебе гнева боярского?»
– Я сейчас, – Никита словно оправдывался за свою медлительность. – Ты в сени иди, а я за тобой.
Прошка зыркнул на Никиту недоверчиво, вздохнул тяжело, мол, смотри у меня, повернулся неспешно, скрипнул дверью.
Никита тут же вскочил на ноги, скинул рубаху, порты, повязал кушак вокруг пояса, снова оделся, накинул зипун, схватил шапку и бросился в сени, заслюнявливая на ходу свечу. Дело ясное, ехать ему теперь на Москву, в Ховринке ничего он себе не выгодает. А с кушаком – с кушаком была у него задумка. Про боярина Федора он все равно ничего не выяснит. Так надо будет тогда про Завида разузнать. А там видно будет…
Прошка стоял прямо у двери. Завидев Никиту, он повернулся к нему спиной и зашагал по сеням. Никита двинулся следом.
Всю дорогу он рассматривал прошкину спину. Досталось ему, бедолаге, то-то там под зипуном да рубахой сейчас рубцов. Эх, заговорить бы с ним, спросить его про Любаву! Нет, не захочет ведь. Угрюмый, как сыч. Да и что он сейчас ему скажет? Нет, на Москву, на Москву!
Вскоре они миновали сени и оказались в прихожей. Прошка толкнул дубовую дверь, пропустил Никиту вперед, и Никита очутился в давешней горнице, где они с боярином ужинали.
Боярин стоял на коленях в углу и клал земные поклоны с крестными знаменьями Божьей Матери. Услышав скрип двери, он обернулся. Никите показалось, что лицо его чем-то походило в этот миг на Прошку. Наверное, взглядом. Боярин смотрел исподлобья, хмурился, и тоже мучился как многострадальный Иов. Но было в его глазах что-то и другое, какая-то злая решительность, сила и… власть. Он кивнул Прошке: «Поди.» Никита услышал, как дверь за его спиной затворилась. Боярин медленно поднялся с колен, отряхнул порты, кивнул на этот раз Никите: «Сядь.»
Никита поклонился иконам, подошел к скамье, присел.
– Помнишь, что на Москве делать должен? – спросил боярин без каких-бы то ни было предисловий, будто продолжая давно идущий разговор, будто и не уходил Никита из этой горницы, а так всю ночь здесь и просидел. Боярин же подошел к столу и, не глядя на Никиту, налил себе кваса.
– Помню, – кивнул Никита.
Боярин осушил кружку, отер усы и бороду, повернулся спиной и направился к сундуку.
– Повтори, – продолжал он на ходу.
– Приду к Воскресенским воротам, к ключнику шемякину Федоту на двор, велю разыскать сотника Едигея в Кадашах, посулить ему сто рублей из княжеской казны и наказать той же ночью явиться на шемякин двор, чтобы тот в открытые Федотом ворота прошел, на поруб напал, великого князя вызволил и отвез в Юрьев, к князю Ивану Ряполовскому, где твоя милость с княжичами поджидать будет, – отчеканил Никита.
Боярин, открыв было крышку сундука, вдруг обернулся и посмотрел на Никиту широко раскрытыми глазами, словно и сам не верил, какой ему смышленый подручник попался.
– Про Юрьев откуда взял? Я тебе о Юрьеве не наказывал!
Никиту распирала гордость. Знай наших! Важным голосом он произнес:
– У князя Ивана где удел? В Юрьеве! Где ж ему еще быть, как ни там. Раз на Москве замятня, где надежней всего отсидеться? У себя дома, где ты всему хозяин, или у кого в гостях? К тому же у Ряполовских рать верная, преданая. Такая и шемякину осаду сдержит.
Глаза у боярина повеселели, перестали хмуриться.
– Добро, – сказал он, покачав многозначительно головой. Никита ликовал. А боярин тем временем повернулся к сундуку, пошарил рукой, достал что-то, закрыл крышку и повернулся к Никите. Никита увидел в его руке тугой кожаный кошель. Боярин медленно подошел к столу и с легким звяканьем набитых в нем монет поставил кошель рядом с Никитой.
– Деньгами да полушками здесь десять рублей, – объявил стольник. «Надо же, – промелькнуло в голове у Никиты, – расщедрился. Вчера только пять обещал. Видно и вправду волнуется, что не справлюсь. Думает, с большими деньгами вернее.» А боярин просунул руку под кафтан и достал свернутый лист бумаги. – Здесь подорожные – в Троицу, да в ямы, какие на пути встретишь, – коней чтоб менял каждый раз, когда можно. Да еще письмо отпускное, будто ты холоп мой Филька, на Москву на Торг отпущен, за товаром. Его же и Федоту покажешь. Там я в конце приписал, он поймет.
Боярин протянул письма Никите. Никита взял их, положил рядом с кошелем.
Боярин опустился на скамью напротив Никиты, прищурился, испытующе заглядывая в его глаза:
– Ну что, Никита сын Семенов, не сробеешь? В Троицу не сбежишь?
Никита ответил не сразу. Боярин смотрел как-то странно, словно не доверял ему, словно, хоть и храбрился, а помнил вчерашний разговор, помнил и удивлялся, почему Никита вдруг перестал сопротивляться. Эх, как же тебе объяснить, боярин? Никак не объяснишь. Только ты верь мне. Сейчас я с тобой. Вот только сам ты, так ли уж прост? То ли задумал, что мне поручаешь? И что ждет твоего гонца на Москве?..
– Не сбегу, боярин. Сказал – значит исполню, – произнес Никита, не отводя глаз.
– Ну, смотри! – боярин тряхнул головой, потом протянул руку, положил Никите на плечо. – Помни одно: исполнишь все как велю – награжу тебя щедро, Богом Христом клянусь. – Боярин снял руку с Никитиного плеча и перекрестился. – А теперь ступай. Прошка с конем на дворе тебя ждет. Поспешай, не медли. Помолчим на дорожку.
Через минуту боярин резко встал, обратился к иконе и размашисто перекрестился: «Святая Дева, благослови! – обернулся на Никиту, осенил его крестным знаменьем. – Храни тебя Господь. Ступай.»
Никита постоял еще мгновение:
– Прощай, боярин, – сказал он наконец, обернулся, и быстрым шагом вышел в сени.
Прошка и точно, держал уже под узцы бойкого жеребца – лучшего, небось, боярин из конюшни своей дал, – который то и дело прял ушами, бил копытом и фыркал, испуская из раздувающихся ноздрей клубы пара. На седле у него была привязана дорожная сумка, в которую Никита бросил боярский кошель. Краем глаза Никита заметил, что ворота уже ждали его открытыми. Не терпелось стольнику отправить его в путь. Ну что ж, не станем медлить! Угрюмый Прошка помог Никите взобраться на коня. Никита тут же подтяул поводья, осаживая неуемного скакуна, тот привстал на дыбы, повернулся, и рванул в проем ворот, на Троицкий тракт.
Прощай, Ховринка! До встречи, Любавушка! Вперед! На Москву!
Глава 9
15 февраля 1446 г.
Обитель Св. Троицы близ Радонежа
– Нет у меня лошадей, нету! И грамотку ты мне свою не суй, что в ней проку-то? – с этими словами отец-келларь отодвинул кистью испачканной жиром руки подорожную боярина Федора в сторону, поднес ко рту куриную ногу, которую он держал в этой же руке, примерился, словно выбирая местечко повкуснее, и жадно отхватил зубами здоровый кусок, да так рьяно, что капли жира засочились по его окладистой бороде. – И вот еще, завели обычай, – прочавкал он уже с куском во рту, – ломиться к месту и не к месту. Ведь сказано было: обедаю я, в сенях подожди – нет, пожар у него, потоп, бросай все, отец Ианнуарий, и со мною занимайся!
Последние слова были сказаны не Никите, а куриной ноге, потому что больше в этом мире отца Ианнуария, казалось, ничего не интересовало.
От бессилия и обиды Никита сжал кулаки. Куда ему есть! Он уж и так за столом не помещается, агнец Божий, постник, усмиритель плоти! Щеки наел как хомяк. И поди ж ты, не с братией в трапезной вкушает, а прямо в келларской. Мол, забот невпроворот, некогда даже на свет Божий выйти. Вся келья курицей его провоняла, не продохнуть! Братия-то, поди, толокну с водицей рада, а тут – мясоед, прямо как в миру! Аромат жареной птицы смешивался с запахом дыма от горевшей в углу печи (дымоход почистить тоже времени нет!), да с запахом отсыревших каменных стен, да всякого хлама, наваленного в раскрытых сундуках и просто так разбросанного по комнате – книг в кожанных переплетах, каких-то колес от телеги, хозяйственной утвари, крестов, кадил, бочонков с лампадным маслом – да еще с запахом пота от сопревшего отца Ианнуария, так что хоть нос зажимай. Никита обвел взглядом келью. Хм, не келья, а целая гридня: саженей пять в длину, да три в ширину. Хорошо ты, отец-келларь устроился. В новом доме, в каменном. Во всем монастыре из камня-то только Успенская церковь да этот дом – Чертоги. Живешь, как у Христа за пазухой.
– Ну, что? Так и будешь стоять? – дожевав кусок, отец Ианнуарий поднял на Никиту заплывшие жиром глазки. – Ну стой, стой, коли других дел нет. – И снова зубами в ногу, и снова заработали жерновами челюсти.
Никита глянул на стоявшую справа на столе миску с половиной жареного цыпленка и понял, что ожидание грозило затянуться. Отец-келарь отхлебнул кваса из кувшина и демонстративно икнул. В груди у Никиты собирались тучи благородного гнева. Что же это, из-за какого-то обжоры драгоценное время уходит! Да и как это так: нет лошадей. Для боярина-то Федора – и нет? Неужели не боится? Может он думает, что я простой холоп, что со мной так вот можно? Никита вспомнил не терпящий возражений тон великокняжеского стольника, сдвинул брови. Как бы тут сам боярин был, он бы по-другому запел.
– Ты понимаешь, что я коня своего не щадил, загнал вчистую, тридцать верст – как наперегонки галопом, – бросил Никита, чуть не в крик. На отца Ианнуария это не произвело никакого впечатления.
– Ну и что? – прочавкал он.
– Как это что? Не доехать ему до Москвы, да что там до Москвы, до ближайшей переменной ямы – и то не дотянет, да и где она, эта яма?
– Ты сколько, говоришь, скакал? Тридцать верст? Как же надо было погонять, чтоб коня загнать? Может и не загнан он вовсе? Вот подожди, дотрапезничаю, выйду на двор, посмотрю, может ему и передохнуть до вечера, а там на нем и уедешь.
Никита окончательно потерял терпение, нагнулся над столом и закричал, тряся над курицей отца Ианнуария руками:
– До какого вечера?! Мне на Москву немедля надо! Я же не для своей радости катаюсь – по государеву делу!
Куриная нога застыла в воздухе, в полвершке ото рта. Отец Ианнуарий поднял глазки, посмотрел на Никиту, медленно произнес:
– По государеву, говоришь?
