скачать книгу бесплатно
И смерть навеки заживит…
Тут Анюта прерывает меня и рассказывает, что дворник утром, принеся дрова, спрашивал ее: «Что, у вас барыня-то молодая ровно как будто не в себе? Домовладелица на этот счет беспокоится… До белого утра в окне у вашей барыни свет, и лопочет она что-то и руками размахивает… Намедни под окном видел. Все ли у них тут дома?» И он будто бы многозначительно покрутил пальцами около собственного лба.
– Я ему сказала, – прибавляет Анюта, – передай твоей хозяйке, что наша барыня к экзаменту готовится. А вас просим покорно за нами не подглядывать у окон, а то с квартиры съедем. Только и всего…
Вот он, наконец, настал страшный, решающий день!
Экзамен на драматических курсах назначен ровно в восемь часов.
О, как бесконечно тянется время! На улице дождь, слякоть, туман. В моей крохотной квартирке – уют, тепло и радость. Невинное люлюканье, и тихое воркованье моего «принценьки». И песни Саши, песни про удальца-коробейника, и про матушку Волгу, и про Хаз-Булата удалого…
Топится камин в углу, но я вся дрожу. И в рот не могу взять ни кусочка. Нет аппетита. Думаю только об экзамене. «Быть или не быть», – говорил когда-то Гамлет, принц датский, один из героев Шекспира. Если выдержу – впереди карьера, работа во имя моего Юрика, надежда впоследствии осуществить то, о чем я так мечтала, а может быть, кроме того, имя, слава. Провалюсь – впереди серое, будничное существование… Не хочу! Не хочу! Я должна поднять на собственный заработок моего «принценьку»… Именно на собственный труд, заработок. Но вместе с тем хочу, надеюсь еще достичь славы, чтобы «принценька», мой мальчик светлокудрый, гордился своей матерью.
Ну, Брундегильда из замка Трумвиль, держись, моя милая, крепко!
Как-то неожиданно, незаметно подполз вечер.
Анюта убедила-таки меня проглотить две-три ложки супа и съесть куриную лапку. Она и Саша облекли меня в новое, модного тогда цвета морской воды платье. Отложной воротник открывает ребячески-тонкую шею. Волнистые, непокорные волосы по обыкновению рассыпаны. Глаза горят лихорадочно, как у кошки.
Но лицо…
Ну и личико же у будущей артистки! Цветом оно напоминает сейчас молодой салат, – так оно бледно-зелено от волнения. Щеки, лоб и кончик носа холодны как у покойника, точно я пробыла на леднике, по крайней мере, целые сутки.
Я целую сонную головку сынишки и подхожу к Саше.
– Саша, – говорю я кормилице моего сына, с которой успела за эти несколько месяцев подружиться, несмотря на разницу взглядов и положения, – Саша, у меня нет матери… Отец далеко, и я знаю, что хотя он согласился отпустить меня, но не сочувствует моему поступку. Перекрести меня ты… Благослови и пожелай счастья…
Она силится удержать волнение. И вдруг разражается слезами. Ревет так, точно я иду на плаху, готовлюсь к смерти.
– И на кой ляд экзаменты эти выдумывают! – причитает Саша, подперев щеку рукою. – Только зря ребенка мучат! Ишь, с личика даже спала за эти дни!
Несмотря на то, что ей самой только девятнадцать лет, она самым искренним образом считает меня «ребенком». Она в свои девятнадцать лет пережила слишком много: смерть мужа и собственной малютки-девочки, поступление в приют кормилиц. Бедная Саша!
Сейчас она искренно плачет надо мною. Ей жаль меня за те муки, которые я испытываю сейчас. Жаль и себя.
– Саша, не плачь, – говорю я, – а то я взволнуюсь и уже окончательно провалюсь на экзамене. Понимаешь ли? Лучше исполни мою просьбу, перекрести меня и поцелуй.
Она затихает мгновенно, поднимает правую руку к моему лбу и осеняет меня широким крестом.
– Храни тебя Господь моя лапушка.
В прихожей Анюта с вытаращенными от любопытства глазами шепчет:
– Дай Бог! В добрый час, барыня!
Выхожу на улицу, шатаясь от волнения. Быстро перебегаю двор…
– Извозчик! На экзамен.
– Чаво?
– Двугривенный.
– Куда это? Слышь, не понял.
– Ах!
Из зеленой я делаюсь мгновенно багровой от смущения. Ну, можно ли быть такой рассеянной. Спешу исправить свою ошибку.
– На Театральную улицу, к зданию драматических курсов – двугривенный.
* * *
Я поднимаюсь по знакомой широкой лестнице.
В длинном коридоре пятого этажа, между церковью на одном конце и залою на другом, целая толпа людей обоего пола. Здесь и нарядные, роскошно одетые как на бал барышни в полуоткрытых платьях и длинных перчатках до локтей, с вычурными прическами; здесь и скромно и бедно одетые фигурки в коричневых и черных платьицах, иные при черных фартучках, как гимназистки; здесь и женщины средних лет, здесь и молодые, и совсем еще юные девочки, лет пятнадцати и шестнадцати на вид. Мужчины – почти все молодые, с бритыми по-актерски или еще лишенными всякой растительности лицами. Некоторые из них в черных сюртуках, другие в простых ученических рубашках, опоясанных ремнем с пряжкою. У всех в руках книги или тетрадка. Все возбуждены, взволнованы, и в глазах затаенный страх, порой граничащий с отчаянием. Некоторые, однако, стараются скрыть свой страх и хотят показать, что они ничего не боятся.
Красавец-блондин щурится на окружающую его молодежь и цедит сквозь зубы:
– Не понимаю, чего тут волноваться, право. Ну, срежешься – что ж из этого? Можно обойтись и без курсов. И потом, мудрено срезаться. Продекламировать стихи и басню – не велика хитрость.
– Однако, – возражает ему худенькая маленькая брюнетка с лицом итальянского мальчугана, – конкурс чересчур велик: из ста конкурентов примут не больше двенадцати.
Только двенадцать!
Что-то падает в моей душе, и отчаяние темным потоком заливает сердце.
Трудно очутиться в числе двенадцати счастливых избранниц. Прощай, моя чарующая, моя радужная мечта!..
По коридору бежит полная, симпатичная молодая дама в синем платье, с пенсне на маленьком, чуть вздернутом носике.
– Это здешняя классная дама. Ее зовут Виктория Владимировна Ювен, – шепчет «итальяночка».
– Вот тебе раз! Классная дама! – басит длинный, худой, молодой человек, с оливково-смуглым лицом и черными, гладко причесанными волосами. – А как же мы-то, мужская половина? У нас, мужчин, разве тоже будет классная дама?
– Да, и мы тоже подпадем под ее начальство, если удостоимся поступления, – говорит приятным, мягким голосом его сосед, красивый юноша со странным выражением рассеянного лица.
Я смотрю в это лицо, и мне кажется, что вижу на нем ясно и четко печать таланта. «Этот будет принят вне всякого сомнения. Счастливец!» – решает за меня кто-то посторонний в моей душе, и я ловлю себя на нехорошем чувстве: я завидую этому юноше, у которого на лице явно выражено дарование.
– Господа! – прерывает мои мысли запыхавшаяся классная дама, – пожалуйте все вниз на сцену. Члены конференции уже там и ждут вас. Только, господа, пожалуйста, потише.
Все устремляются в дальний конец коридора, следом за Викторией Владимировной Ювен. Там, рядом с церковной дверью – другая, ведущая на сцену, соединенную с верхним коридором «черною» лестницею. Вся толпа экзаменующихся теснится несколько минут у этой двери.
– Pardon, – я слышу тихий оклик справа и, скользнув взглядом по высокой фигуре девушки, одетой в скромное коричневое платье, замираю от неожиданности. Предо мною бледное до прозрачности, маленькое личико, с сине-зелеными, неестественно ярко горящими глазами под ровными дугами черных бровей. Непокорные черные волосы оттеняют копной это бледное лицо, милое, знакомое лицо…
– Ольга! Родная моя! Ты ли это?
– Лида Воронская! Милый Вороненочек!
Мы стоим друг перед другом, держимся за руки и смеемся.
– Какими судьбами, Оля?
– Лидуша, и ты? Экзаменуешься?
Это Ольга Елецкая, моя институтская подруга. Два года со дня выпуска мы не виделись с «Белым Лотосом», – как называли Олю в институте. Я успела за это время выйти замуж и получить от Бога мое ненаглядное сокровище – маленького принца. У Ольги, я слышала, умерла мать.
Мы видим в чертах друг друга уже отошедшие беззаботные отрочество и юность.
– Что твой отец? Мачеха? Что Большой Джон, о котором ты нам любила рассказывать? Братья? – роняет своим грудным голосом Ольга.
– Они все здоровы, – говорю я, – все живы и здоровы… кроме Большого Джона. Большой Джон утонул в Неве.
Ольга молчит подавленно. Она знала милого юношу, друга моей юности. Она видела его в институте, где он посещал меня и где перезнакомился со всеми моими товарками по классу.
– А у меня есть теперь маленький принц и еще рыцарь Трумвиль в далекой Сибири, – прибавляю я.
– Ты все та же неисправимая мечтательница и шалунья, какою была в институте, – говорит она с милой и грустной улыбкой. – Все у тебя принцы да рыцари… Догадываюсь: рыцарь – твой муж, а принц – ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно только искусство меня может воскресить.
Нас толкают немилосердно. Классная дама кричит:
– Mesdames, вы поговорите после. Будьте добры сойти вниз…
– Совсем как в институте, – шепчу я, пропуская Ольгу вперед.
– Заметь, и форма та же, что у наших классных дам.
Наш разговор прерывается громким приказом.
– Господа! На сцену!
Я спускаюсь об руку с Ольгой по лестнице и попадаю в какой-то коридор, снова поднимаюсь на четыре ступеньки и сразу оказываюсь на подмостках большой, совершенно пустой сцены, оцепленной двумя рядами стульев. Когда мы появляемся с Ольгой, большая часть стульев уже занята. Полненькая классная дама неутомимо хлопочет.
– Садитесь, господа. Занимайте места. Не задерживайте начальство.
Тут только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту сторону рампы. Поворачиваю туда голову и замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров и, наконец, первый ряд, занятый администрацией и «светилами» нашей образцовой сцены, – все это смешалось в моих глазах.
У меня закружилась голова и подкосились ноги.
Ольга подхватила меня за талию и усадила на стул.
– Можно ли волноваться таким образом! Ведь головы не снимут! – увещевает она меня.
– Лотос, – шепчу я ей на ухо по старой институтской привычке, – да ведь нам с тобой срезаться нельзя…
– Понятно!
– Значит, надо выдержать обязательно, – говорю я так громко, что соседка слева, оказавшаяся красавицей-блондинкой, развязно болтавшей наверху в коридоре, презрительно щурится на меня сквозь лорнет.
Звонок колокольчика дает новое направление моим мыслям.
Там, в зрительном зале, с одного из кресел поднимается знакомая уже мне фигура в синем вицмундире. Это инспектор драматических курсов Виталий Прокофьевич Пятницкий. В его руках большой листок – в нем помечены фамилии экзаменующихся.
– Господа! Милостивые государыни и милостивые государи! – говорит он твердым, точно чеканящим голосом. – Из ста желающих попасть в число учениц и учеников драматических курсов в этом году могут быть приняты не более одиннадцати человек, ибо имеется всего пять мужских и шесть женских вакансий. Сейчас начнется экзамен. Так как на курсы принимаются исключительно лица, получившие среднее образование, то экзамен будет состоять, главным образом, в определении, есть ли у вас способности к сцене, к драматическому искусству. Но прошу помнить, что, помимо выразительности декламации и отчетливости, от вас требуется еще и громкий голос. И поэтому просим вас читать насколько возможно громко и четко. Говорящих слабым, тихим голосом заранее предупреждаю, мы не дослушаем до конца… А теперь, милостивые государыни и милостивые государи, мы приступим.
– Господи, как страшно! – прозвучал чей-то жалобный голосок позади меня.
Я живо оглянулась. Полненькая, румяная, с толстой русой косой и большими выпуклыми глазами, симпатичная девушка перекрестилась.
– Вы боитесь? – участливо спросила ее Ольга.
– Ужасно! – откровенно созналась она и широко, по-детски улыбнулась, обнаруживая ямочки на полных румяных щеках.
– Позвольте представиться – Маруся Алсуфьева, – с тою же милой улыбкой протянула она руку сначала Ольге, потом мне.
Опять звон колокольчика, переворачивающий «все нутро», как у нас говорилось в институте, и полная тишина воцарилась в маленьком школьном театре.
Экзамен начался.
ГЛАВА 2
Нас вызывают по алфавиту. Голос невидимого человека, должно быть, помощника инспектора, первой называет Амаданову.
Я бросаю взгляд за рампу. Сколько людей собралось в маленькой зале! Сколько биноклей направлено на высокую, худенькую гимназистку (разумеется, уже окончившую гимназию, так как на курсы принимают только по окончании среднего учебного заведения). Девушка с двумя по-детски спутанными косичками, с помертвевшим от страха лицом, выходит на край сцены, приседает, точно окунается куда-то, и дрожащим неприятно-визгливым голосом начинает выкрикивать монолог Марии из пушкинской «Полтавы», дико вращая глазами и делая отчаянные жесты.
Ой-ой-ой, как плохо! Плохо и смешно. Бедная гимназисточка! И зачем она пришла экзаменоваться? Сомнения нет – ее не примут.
В задних рядах раздаются сдавленные смешки. Там сидят второкурсники и третьекурсники, уже протянувшие лямку двух лет училищной работы.
– Господи, сохрани меня и помилуй! – слышу я снова позади себя. – Помолитесь за меня, милые коллеги, сейчас моя очередь.
И Маруся Алсуфьева, вся малиновая, поднимается со своего места.
– Мария Алсуфьева! – раздается голос инспектора.
Алсуфьева идет неровной, подрыгивающей детской походкой на средину сцены. Минута молчания.
– «Стрекоза и Муравей», – раздается звонко на весь театр.
Попрыгунья-стрекоза
Лето красное пропела…
Просто, мило и весело, несмотря на волнение, льется приятный, детски-звонкий голосок Маруси. В зале то и дело звучат сочувственные смешки..
Энергичное «ш-ш» классной дамы заставляет всех смолкнуть. Но через минуту смешки возобновляются.
– Га-га! Хорошо! – вырывается неожиданно басом из «рая», то есть из самых задних мест залы.
Инспектор вскакивает со своего стула и устремляется туда.
