скачать книгу бесплатно
Княгиня-начальница стояла передо мной величественная, красивая, точно картина, в своем синем шелковом платье с массою орденов на груди и бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.
– C'est la f'ille de Wlassovsky, hе ros de Plеvna (это дочь Влассовского, героя Плевны), – пояснила она толстому, увешанному орденами, с красной лентой через плечо, господину.
– А-а, – протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.
Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.
За завтраком нам дали, вместо кофе, по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Старшие наскоро позавтракали и, не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали приготовляться к выезду в театр.
– Счастливицы, – кричали мы им вслед, – возьмите нас с собою.
Праздничный день тянулся бесконечно… Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадали на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или «картинки» – своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху; если картинка упадет лицевой стороной – это считалось хорошим ответом урока, а обратною стороной – ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку и затем подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.
Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение.
К обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их щеки горели от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись даже до обеда, хотя обед, с кулебякой и кондитерскими пирожными, с тетеркою на второе, был самый праздничный.
В пять часов нас повели в дортуар, чтобы мы успели выспаться до предстоящего в этот вечер обычного бала, на котором нам, седьмушкам, было позволено остаться до 12 часов.
На лестнице нас обогнала Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой под руку. Она с улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре коробку конфет с вензелем Государыни на крышке.
– Merci, – могла только пролепетать сконфуженная Нина и ужасно покраснела.
Спать легли весьма немногие из нас, остальные же, большая половина класса, разместились на кроватях небольшими группами.
Кира Дергунова, «второгодница», т. е. оставшаяся на второй год в классе и, следовательно, видевшая все эти приготовления в прошлом году, рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением.
– И вот, mesdam'очки, библиотека будет украшена елками, и там будет гостиная для начальства, а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай будут пить только кавалеры. Кроме того, для старших будут конфеты… фрукты…
– А для нас? – не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества.
– А нам не дадут… – отрезала Кира, – нет, то есть дадут, – поспешила она поправиться, – только по яблоку и апельсину да по тюречку конфет…
– А-а, – разочарованно протянула Маня.
– Тебе скучно? – спросила меня Нина, видя, что я лежу с открытыми глазами.
– Да, домой тянет, – созналась я.
– Ну, Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников рукой подать, а второе полугодие так быстро промелькнет, что и не увидишь… Там экзамены, Пасха… и лето…
– Ах, лето! – с восторженным вздохом вырвалось у меня.
– И вот, mesdam'очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш… – тем же тянучим голосом повествовала Дергунова.
В 7 часов началось необычайное оживление; седьмушки бежали под кран мыть шею, лицо и чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя седьмушкам не приходилось танцевать – танцевали старшие, а нам разрешалось только смотреть.
В 8 часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх василькового форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки на лбу были завиты тщательнее прежнего.
– Какая вы красавица, нарядная! – кричали мы, прыгая вокруг нее.
И действительно, ее добродушное, с жилочками на щеках личико, с сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым.
– Ну, ну, Dummheiten (глупости)! – отмахнулась она и повела нас вниз, где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы.
Внизу было усиленное освещение, пахло каким-то сильным, в нос ударяющим куреньем.
В 8 1/2 часов в конце коридора показалась Maman, в целом обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах.
– Nous avons l'honneur de vous saluer (имеем честь вас приветствовать)! – дружно приседая классами, восклицали хором институтки.
За начальством прошли кавалеры: ученики лучших учебных заведений столицы, приезжавшие к нам по «наряду». Исключение составляли братья и кузены старших, которые попадали на наши балы по особому приглашению начальницы или какой-нибудь классной дамы.
Под звуки марша мы все вошли в зал и прошлись полонезом, предводительствуемые нашим танцмейстером Троцким, высоким, стройным и грациозным стариком, с тщательно расчесанными бакенбардами. Maman шла впереди, сияя улыбкой, в обществе инспектора – маленького, толстенького человечка в ленте и звезде.
Наконец начальство подошло к небольшому кругу мягкой мебели, подобно оазису уютно расположенному в почти пустой зале, и заняло место среди попечителей и гостей.
Проходя мимо начальства, мы останавливались парами и отвешивали низкий почтительный реверанс и потом уже занимали предназначенные нам места.
Полонез сменился нежными, замирающими звуками ласкающего вальса. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить «дам» – из числа старших институток. Минута – и десятки пар грациозно закружились в вальсе. Вон белокурая Ирочка несется, тонкая и стройная, согнув немного талию, с длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок с каким-то розовым белобрысым пажом.
По окончании условных двух туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым «Merci, monsieur». Отводить на место под руку строго воспрещалось, а еще строже – разговаривать с кавалером, чему плохо, однако, подчинялись старшие.
Я с Ниной и еще несколькими седьмушками уселись под портретом императора Павла, основателя нашего института, и смотрели на танцы, как вдруг передо мной, как из-под земли, вырос длинный и худой как палка лицеист.
– Mademoiselle, – произнес он шепелявя, – puis-je vous engager роur ut tour de valse (могу я вас пригласить на тур вальса)?
Я обомлела и крепко стиснула руку Нины, как бы ища защиты.
– Merci, monsieur, – вся краснея от смущения, пролепетала я, – je ne danse pas (я не танцую). – И, встав, отвесила ему почтительный поклон.
Но было уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою талию, понесся со мной в вихре вальса.
Лицеист кружился ужасно скоро. Мои ноги не касались пола, и я и воздухе выделывала с изумительной точностью все те па, которым учил нас Троцкий на своих танцклассах.
К счастью моему, музыка прекратилась, и длинный лицеист почти бесчувственную усадил меня на место, с изысканной любезностью прошепелявив: «Merci, mademoiselle».
Счастливица! Счастливица! Танцевала с большим кавалером, со всех сторон слышала я завистливые восклицания.
Зал стали проветривать, и весь институт разбежался по коридорам и классам, превращенным в гостиные.
– Пойдем пить! Хочешь? – шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво задрапированным бочонкам, один с морсом, другой с оршадом, из которых с невозмутимым хладнокровием институтский вахтер Самойлыч черпал стаканом живительную влагу.
Несмотря на упрощенный способ нашего водочерпия, несмотря на большой палец вахтера, перевязанный тряпкой, пропитанной клюквенным морсом, я жадно выпила поданный мне стакан.
– Ай, ай, пойдем скорее, сюда идет опять этот длинный лицеист! – невольно вскрикнула я, увидев опять знакомого уже мне лицеиста, и потащила Нину в сторону.
– Постой, погоди, вон пришел батюшка!
Действительно, в коридоре, окруженный младшими классами, сверкая золотым наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон, пришедший полюбоваться весельем своих «деточек».
Мы с Ниной бросились к нему.
– Что, веселишься, чужестраночка? – ласково улыбнулся и кивнул он своей любимице Нине.
Между тем из зала раздавались звуки контрданса.
– Mesdam'очки, идите гостинцы получать! – кричала Маня Иванова, запихивая в рот целую треть апельсина, данного ей по дороге инспектором.
Мы получили по тюречку кондитерских конфет, по яблоку и апельсину.
– Что же, пойдем в зал? – спросила меня Нина.
– Ай, нет! Ни за что! – в ужасе произнесла я, невольно вспоминая лицеиста.
А между тем там царило веселье, насколько можно было назвать весельем это благонравное круженье по зале под перекрестным огнем взглядов бдительного начальства.
Мы стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих их возрасту кадет и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но не такое, как у младших. Седьмушки путали фигуры, бегали, хохотали, суетились, словом – веселились от души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить девочек.
В 12 часов нас, седьмушек, повели спать, накормив предварительно бульоном с пирожками.
Издали доносились до нас глухим гулом звуки оркестра и выкрики дирижера.
Я скоро уснула, решив написать маме все подробно об институтском бале.
Мне снилась большая зала, кружащиеся в неистовом вальсе пары и длинный лицеист, шепелявивший мне на ухо: «Puis-je vous engager, mademoiselle?»
Глава XV
Итог за полгода. Разъезд. Посылка
Прошло два дня, и институтская жизнь снова вошла в прежнюю колею. Потянулись дни и недели, однообразные донельзя. Наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера.
Занятия шли прежним чередом. Крикливый голос инспектрисы и несмолкаемое «пиленье» Пугача наводили ужасную тоску.
Я взялась за книги с жаром, граничившим с болезненностью. Дело в том, что первое полугодие приходило к концу и наступало время считать учениц по полугодовым отметкам. За поведение я уже получала 12, что и поставило меня в число «парфеток». Моя фамилия красовалась на классной доске. По воскресеньям голова моя украшалась белым и синим шнурками. Эти шнурки давались нам в институте как знак отличия за хорошее поведение и успехи. За дурное же поведение шнурки отнимались, иногда на неделю, а другой раз и навсегда.
Наступало Рождество – первый и самый большой отдых институток в продолжение целого года. Седьмушки подсчитывали свои баллы, стараясь высчитать собственноручно, кто стоит выше по успехам, кто ниже. Слышались пререкания, основанные на соревновании.
Нина еще больше побледнела от чрезвычайного переутомления. Она во что бы то ни стало хотела стоять во главе класса, чтобы поддержать, как она не без гордости говорила, «славное имя Джаваха».
Ровно за неделю до праздников все баллы были вычислены и выставлены, а воспитанницы занумерованы по успехам.
Нина была первою ученицею. Целый день княжна ходила какая-то особенная, счастливая и сияющая, стараясь скрыть свое волнение от подруг. Она смотрела вдаль и улыбалась счастливо и задумчиво.
– Ах, Люда, – вырвалось у нее, – как бы мне хотелось видеть отца, показать ему мои баллы!
Я вполне понимала мою милую подружку, потому что сама горела желанием поделиться радостью с мамой и домашними. Мои баллы были немногим хуже княжны. Но все же я старалась изо всех сил быть не ниже первого десятка и успела в своем старании: я была пятою ученицей класса.
– Ведь приятное сознание, не правда ли, когда знаешь, что ты в числе первых? – допрашивала, сияя улыбкой, Нина.
Мы написали по письму домой.
С утра 22 декабря сильное оживление царило в младших классах. Младшие разъезжались на Рождественские каникулы… Девочки укладывали в дортуаре в маленькие сундучки и шкатулочки свой немногочисленный багаж.
– Прощай, Люда, за мной приехали! – кричала мне Надя Федорова, взбегая по лестнице в «собственном» платье.
Я едва узнала ее. Действительно, длинная институтская «форма» безобразила воспитанниц. Маленькая белокуренькая Надя показалась мне совсем иною в своем синем матросском костюмчике и длинных черных чулках.
– Крошка и Ренн одеваются в бельевой, – добавила она и, не стесненная более институтскою формою, бегом побежала в класс прощаться.
Переодевались девочки в бельевой. Там было шумно и людно. Матери, тетки, сестры, знакомые, няни и прислуга – все это толкалось в небольшой комнате с бесчисленными шкафами.
– Лишние, уйдите! – поминутно кричала кастелянша.
Это была строгая дама, своей длинной сухой фигурой и рыжеватыми буклями напоминавшая чопорную англичанку.
– M-lle Иванова, пожалуйте в бельевую, – торжественно возглашал швейцар, при чем вызванная девочка вскрикивала и в карьер бежала переодеваться.
– M-lle Запольская, Смирнова, Муравьева, – снова возглашал желанный вестник. И вновь позванные мчались в бельевую.
Мало-помалу класс пустел. Девочки разъезжались.
Осталась всего небольшая группа.
– Душка, вспомни меня на пороге! – кричала Бельская торопившейся прощаться Додо. – Как выйдешь из швейцарской, скажи «Бельская». Это очень помогает, – добавила она совершенно серьезно.
– А я уже в трубу кричала, да не помогает, папа опоздал, верно, на поезд, – печально покачала головкой Миля Корбина, отец которой зиму и лето жил в Ораниенбауме.
– А ты еще покричи, – посоветовала Бельская.
Кричать в трубу – значило призывать тех, кого хотелось видеть. В приемные дни это явление чаще других наблюдалось в классе. Влезет та или другая девочка на табуретку и кричит в открытую вьюшку свое обращение к родным.
Но на этот раз Миле не пришлось кричать.
– M-lle Корбина, папаша приехали, – провозгласил внезапно появившийся швейцар, особенно благоволивший к Корбиной за те рубли и полтинники, которыми щедро сыпал ее отец.
К вечеру классы совсем опустели. Осталось нас на Рождество в институте всего пять воспитанниц: Кира Дергунова, Варя Чекунина, Валя Лер и мы с Ниной.
Кира Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении не уступающая Бельской, была самой отъявленной мовешкой. На лице ее напечатаны были все ее проказы, но в сущности это была предобрая девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее не носили того злого характера, как шалости Бельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько не унывала, так как дома ее держали гораздо строже, чем в институте, в чем она сама откровенно сознавалась.
Варя Чекунина, серьезная, не по летам развитая брюнетка, с умными, всегда грустными глазами, была лишена способностей и потому, несмотря на чрезмерные старания, она не выходила из двух последних десятков по успехам. Класс ее любил за молчаливую кротость и милый, чрезвычайно симпатичный голосок. Варя мило пела, за что в классе ее прозвали «соловушкой». Не взяли ее родные потому, что жили где-то в далеком финляндском городишке, да и средства их были очень скромные. Варя это знала и тихо грустила.
Наконец, последняя, Валя Лер, была живая маленькая девочка, немного выше Крошки, с прелестным личиком саксонской куколки и удивительно метким язычком, которого побаивались в классе.
Домой Валя Лер не поехала, потому что не пожелала. Валя была сирота и терпеть не могла своего опекуна. С Кирой Дергуновой они были подругами.
Вот и все маленькое общество, обреченное проводить время в скучных стенах института.
