скачать книгу бесплатно
– Что хотите делайте, но я не пойду с вами по улице. Это ужас! Ужас какой-то! Маскарад среди бела дня, ведь не святки теперь. Пожалуйста, идите другой дорогой! И завтра же перемените шляпу и тальму. Право, даю вам искренний дружеский совет.
Хорошенькая аристократка говорила еще что-то… Говорила много и долго с каким-то обиженным возмущением, но Даша уже не слышала ее. Румяное лицо Поповны приняло беспокойно-встревоженное выражение. Вихрем закружилась в голове мысль: «Откуда же мне взять-то другое? Откуда? Даром не купишь! Без денег не приобретешь!»
Как все это грустно, однако!.. Разве могли они предвидеть нечто подобное там, в сельце Крошине, с милой доброй маменькой и ласковым отцом? Маменька очень беспокоилась, отпуская сюда Дашу, одну в такую даль, в чужой неведомый Петербург.
– Будем мы тебе, девочка, по пятнадцать рублей высылать ежемесячно, – говорила маменька, – больше никак невозможно. Видишь, сестры и братья растут, и их поднимать надо тоже. Ежели жить толком, аккуратно, то пятнадцати хватит за глаза. Отцу дьякону (у отца дьякона, женатого на школьной подруге маменьки, и должна была жить Даша в Петербурге) двенадцать рублей за угол и за стол платить будешь. Три тебе на мыло, на баню, на марки и на булки останется… А насчет одежды не сомневайся. Пока что в моей тальме и шляпе походишь. Вещи хорошие… К свадьбе сделаны. Немного и поносить пришлось. Какие же шляпы в деревне!.. А осенью шубку вышлем, из батюшкиной синей рясы сошью. Не сомневайся, девочка!
Да она и не сомневалась, Даша. Ее так сильно влекло учиться сюда, в далекий, чуждый и прекрасный своим просвещенным значением город, что о шубках, тальмах и шляпах она думала менее всего.
И вдруг первый град разочарования обрушился на нее так неожиданно с этой именно стороны.
Когда она ехала сюда, в далекий, но неудержимо влекущий ее Питер, ей, дикой провинциалке, гимназия представлялась чем-то вроде большой, тесной и дружной семьи, девочки-сестры, девочки-подруги, близкие души, связанные друг с другом общими, живыми интересами… Они занимаются вместе, крепко сплоченным кружком, учатся, читают, помогают друг другу… Все у них общее: и занятия, и досуг… И вот оказывается, что она ошиблась. Ее неуклюжая фигура, ее грубые, в мозолях, руки, ее неподходящий к столичному городу костюм – все это вызывает замечания, неудовольствие и даже насмешки со стороны девочек, к которым так стремилась ее душа.
Охваченная тяжелыми мыслями, молоденькая провинциалка, зашагала по каменным плитам тротуара.
Ах, какие улицы, какие здания, какой огромный город! Лишь бы не заблудиться ей в этих бесчисленных улицах и закоулках. Не позабыть бы дорогу к дому отца дьякона!. Небось, в Крошине у них и понятия обо всем этом не имеют…
Крошино…
Выплыли откуда-то знакомые образы, родные сердцу картины. Небольшое бедное село… Широкая синяя речка… Церковь на горушке и их домик в две комнаты с прохладными сенями, с ветхим скрипучим крылечком, окруженный тенистым садом… В саду крыжовник, смородина, малина… За садом огород… Дальше поле… В этом поле, на «батюшкином участке», как называют их десятины крестьяне, работает вся семья. Отец, мать, брат-семинарист и она, Даша… Потом еще Устин, крепкий старик точно с кудельной бородою. Батраков нанимать не на что. Село бедное. Прихожане приносят пустяки. У отца заработок крохотный. Даже младшие члены семьи, десятилетние двойняшки Сима и Саша, помогают вязать снопы, а шестигодовалый Гриша, тот часто ворошит для сушки сено с Устином.
Жать, косить ей, Даше, приходится часто. Она любит всем сердцем эту работу. Она – сильная. Недаром ее все принимают за взрослую девицу, хотя ей только что исполнилось четырнадцать лет. «Великанша», – вдруг вспомнилась девочке кем-то брошенная о ней фраза. «Великанша»… Ну и Бог с ними. Пускай называют, как хотят. Что – убудет из-за всего этого от нее, Даши?
Она бойко встряхнула головой и зашагала бодрее, помахивая своим клетчатым зонтиком, стуча по плитам тротуара грубыми сапогами. А внутри, там, далеко где-то, в самых тайниках детского обиженного сердечка, сосало что-то… Какая-то неудовлетворенность, обманутые надежды. Смутно поднималось со дна души какое-то тяжелое, неприятное чувство и росло, росло…
«Ужо вернусь, сейчас же за письмо папеньке с маменькой сяду! Беспременно отпишу, чтобы не беспокоились милые мои старички, – решила Даша, – да всего-то в письме рассказывать не стану. К чему их беспокоить задаром… Господь с ними, с девочками, пусть смеются! К чему нашим про это знать!»
Выплыли снова милые близкие образы. Вот отец в широкополой, в нескольких местах продырявленной соломенной шляпе, в стареньком заплатанном подряснике, с милой, обычной своей доброй улыбкой на лице… С косой в руках, как простой крестьянин.
Вон темно-лиловый ситцевый, полинялый за десяток лет носки, столько раз перешитый и перекроенный капот матери и ее печально-озабоченное, бесконечнолюбимое, с сетью мелких морщинок лицо.
Вон брат-семинарист Корнилий… А вон малыши Сима, Саша… И любимый бутуз Гришук валяется в сене…
Ах вы, милые, милые, вот бы я вас расцеловала сейчас!
Что-то обжигает глаза, теснит дыхание, щекочет щеку. Что это? Слезы?! Неужели?! Зачем?!
– Крестовоздвиженская, голубушка, вы плачете, что с вами?
Как вкопанная останавливается посреди тротуара Даша. Неужто здесь, на улице, она разревелась?.. Ах, срамота-то, срамота какая! Около нее чье-то участливое, доброе, ласковое лицо… Глядят из-под круглой фетровой шляпки сочувствующие темные глазенки. Кто это? Ах да, та веселая шалунья девочка, что шутила над нею в классе и назвала ее швейцарской допотопной фигурой. Что ей надо, однако, от нее сейчас? Зачем она здесь?
Личико смущенное. Глазки виновато-ласковым взором окидывают Поповну… Маленькая ручка в лайковой перчатке притрагивается к красным, с мозолями, пальцами Даши.
– Милая Крестовоздвиженская, – смущенно лепечет Нюра Смолянская, – прошу вас, не идите так быстро! Мне не поспеть за вами. Едва вас догнала! Бежала все время что есть духу. Вы ходите как скороход, милочка… Я хотела… я решила… мы все хотели, то есть… мы решили извиниться перед вами за Зину Ракитову, то есть за ее поступок! Простите ее, пожалуйста! У нее вырвалось… Она не нарочно. Право, голубушка! Не сердитесь на нее и на нас… Мы никогда, никогда не будем больше смеяться над вами!
Голос Нюры рвется и звенит. Карие глазки с мольбой поднимаются на Дашу.
– Не будем! Никогда не будем! – шепчет она чуть слышно, как провинившийся ребенок, уличенный в шалости.
Румяное лицо Даши становится малиновым. Глаза загораются теплым огоньком.
– Так вот оно что… Ах, вы хорошая, славная, – говорит она растроганно и так крепко сжимает протянутую ручку в лайковой перчатке, что Нюра на мгновение морщится от боли.
Так, держась за руки, близко придвинувшись одна к другой, девочки пускаются в путь. Захлебываясь, Нюра рассказывает своей спутнице:
– Все это случилось, как только вы убежали от нас. У вас было в ту минуту такое убитое лицо, что нам всем стало стыдно. Накинулись на Зину: «Как тебе не совестно обижать новенькую!» Все так и закричали! Зина сконфузилась… Обещала извиниться. Сама созналась, что хватила через край. И все были ужасно смущены… Захотели всем классом догнать вас, но Таисия Павловна вышла, велела расходиться, и я одна побежала за вами. Насилу догнала. Милушка, не сердитесь на нас.
И опять милое, виноватое личико заглянуло сбоку под огромную широкополую шляпу Поповны.
– Я сержусь? Да Бог с вами, голубушка! – искренне отвечала Даша.
Завязывается оживленный разговор. Даша рассказывает о своем милом Крошине, о полях, о речке под горушкой, о тенистом саде с целыми зарослями крыжовника и смородины, об отце, матери, сестре, братьях и старом Устине.
Потом говорит Нюра… Говорит про гимназию, про ее порядки, про занятия и шалости гимназисток… В болтовне живо проходит время. Не заметили, как обошли полгорода, прокружили часа два без передышки, очутились на гранитной набережной величавой красавицы Невы.
– Ах, как хорошо! – восторгается молоденькая провинциалка. – Как красиво у вас здесь! Какая река-то, век такой не видывала, право!
– Да, хорошо! – растяжно соглашается Нюра, сто раз уже видевшая знакомую картину. – А где же вы живете? – словно спохватившись, неожиданно осведомляется она.
– У отца Николая на квартире. Это, знаете, у Знамения, в церковном доме.
– Ха, ха, ха! – весело заливается Нюра. – Да ведь это на том конце города, вот так отмахали кусочек! И поздно как уже… Глядите, сейчас электричество загорится!
И правда, загораются электрические фонари… Город сразу принимает новый, несвойственный ему днем уютно-ласковый вид.
– Ах, что я делать буду?! Меня ждут к обеду дома! Мама беспокоится, верно. Идем скорее, нам по дороге…
Теперь уже девочки не идут, а почти бегут по людным улицам города. Феерично-волшебными кажутся Даше освещенные окна магазинов. А все же променяла бы она всю эту красоту на скромный маленький домик подле церкви там, в селе, на горушке.
На Знаменской, куда проводила Нюра новую товарку, у ворот церковного дома, девочки расстаются. Крепко пожимая руку Крестовоздвиженской, Нюра говорит:
– Послушайте… хотите на «ты»? Ведь мы однолетки… Вы славная такая, простая милая. Давайте подружимся?! Хотите? Хочешь, Даша?
– Ну понятно, стоило спрашивать, понятно хочу!
И прежде, нежели Смолянская успевает это сделать сама, крепкие руки Даши обнимают девочку и губы Поповны прижимаются к ее щеке.
– Ну вот и отлично! Значит, на «ты»… Завтра увидимся в гимназии, – весело роняет Нюра. – И пусть кто-нибудь теперь попробует посмеяться над тобой… Пусть попробует только, – она еще раз наскоро целует Дашу и проворно исчезает за углом соседнего дома.
* * *
Вечер. В квартире отца дьякона ложатся рано: и сама дьяконица Татьяна Андреевна, и обе дочки-барышни, окончившие в этом году гимназию, ту самую, куда стараниями отца дьякона и его супруги удалось поместить Крестовоздвиженскую Дашу.
У Даши в комнате, скорее похожей на маленькую коробочку-угловушку, до сих пор игравшей роль гардеробной и теперь предложенной новой жилице, горит лампа. Даша сидит за столом и учит к завтрашнему дню уроки. Все они легки и возни с ними немного. Вот только французский. Задана басня Лафонтена на французском языке. И французский, и немецкий языки не даются Даше. Готовить их самой было нелегко.
А мать Даши если и учила когда языки в гимназии, то забыла за давностью времени и заботами по хозяйству. Приходилось Даше готовиться ощупью. Некому было исправлять произношение, пояснять непонятное. Здесь, в доме отца дьякона, легче. Старшая барышня Валентиночка с вечера разъяснила Даше завтрашний урок, перевела ей басню. Остается заучить, запомнить. А все же это весьма нелегкая задача!
Лампа освещает крошечную комнатку, стол, страницу стихов и крупную, склоненную над ней Дашину голову… Учиться трудно, запоминается туго. А тут еще так и тянет взять листик почтовой бумаги, обмакнуть перо в чернильницу и унестись теплыми прочувственными строками в далекое милое сердцу Крошино, к близким!..
Кончено! Одолена вконец трудная басня. Слава Богу! Теперь за письмо. Скорее, скорее… Даша взяла листок, конверт… Придвинула к себе небольшую баночку с чернилами. Задумалась на минуту. Всего писать нельзя. Нет. Совсем невозможно. Забеспокоятся, встревожатся, будут волноваться за Дашу, подумают, что ее обижают… Ни о насмешках, ни о приеме гимназисток упоминать нельзя. Сохрани Господи! Особенно о насмешках по поводу зонтика, шляпы! А то маменька из сил, как говорится, выбьется, во всем урезать себя станет, а уж накопит как-нибудь денег на новую шляпу, пальто, зонтик… Нельзя допускать этого!
Девочка осторожно обмакивает перо и старательно выводит на тоненьком листке дешевой почтовой бумаги:
«Здравствуйте, дорогой мой папенька, голубушка моя маменька! Слава Богу, благополучно добралась я до Питера и поселилась у отца Николая. Очень мне здесь хорошо. Не беспокойтесь обо мне, родные вы мои! Комнатка у меня светленькая, сухая, хорошенькая. И дьяконовы барышни добрые, хорошие, и сам отец дьякон, и матушка совсем как родные отнеслись ко мне. И насчет денег не беспокойтесь также. На все мне хватит! И из платья ничего не высылайте до холодов. Все есть, как следует. Была нынче в гимназии впервые. Очень понравилось! И начальство и девицы. Девицы, видать, добрые, ласковые. Встретили хорошо, показали, что готовить надо, объяснили. А испытания экзаменационные выдержала, слава Богу! Здесь не строго. Одна девица, зовут Нюрочкой Смолянской, подружилась со мной очень. Она ласковая, хорошая. И другая, Зиночка Ракитова, тоже хорошо ко мне отнеслась. По-французски синтаксис объясняла. Такая милая! Как-то вы без меня, мои любимые, поживаете, что малыши наши? Скажите, дорогие мои, Грише, что как приеду летом на каникулы, ему дома здешние нарисую. Огромадные, красивые. До свидания, покамест. Горячо целую Ваши ручки и прошу у Вас родительского благословения. Обнимаю Сашу, Симу, Гришука моего. Братцу Корнелию сама в семинарию писать буду. Еще раз прошу благословить всем сердцем любящую Вас покорную Вам дочь Вашу Дарью.
PS. А Питер-город такой прекрасный, что и во сне такой не приснится!»
Так кончилось Дашино письмо.
А о злополучном дне и насмешках девочек – ни слова…
НЕПРИЯТНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
На столовых часах пробило половина восьмого. Наташа проснулась. Высвободила из-под одеяла тоненькую руку и нажала кнопку электрического звонка, в виде грушевидной балаболки висевшего в изголовье постели.
Позвонила и прислушалась. Не застучат ли знакомые каблуки в коридоре?! Так и есть – стучат! Это Анюта. Она аккуратно приходит будить Наташу каждое утро четверть восьмого. Сегодня опоздала отчего-то. Дверь в Наташину комнату, именуемую домашними, к крайнему неудовольствию ее хозяйки, «детской», широко распахнулась. Анюта, стройная, хорошенькая, немногим старше своей шестнадцатилетней госпожи, в высоком, тугом с утра корсете и белом чепчике на голове, с деловитым видом появляется на пороге. Наташина мама требует, чтобы прислуга была прилично одета с утра: горничная в корсете, чепчике и белом плоеном переднике, лакей во фраке.
И Наташа вполне разделяет мнение матери. Действительно, приятно видеть все нарядное, чистое и корректное перед глазами. И белый чепчик на русой Анютиной головке, и ее стройную, с тонкой талией, фигурку Наташа очень любит. Но сегодня почему-то и белый чепчик, и тонкая талия, и сама Анюта раздражают Наташу. Что-то смутное, неприязненное поднимается со дна души. Наташа подняла от подушки голову с всклокоченными ото сна волосами, сердито посмотрела на Анюту и ворчливо произнесла:
– Почему ты не разбудила меня в обычное время?
Анюта улыбается. Она представляет собой тип горничной, выросшей с детства у господ и считавшейся скорее членом семьи, нежели прислугой. Анюта – дочь Марьи Ивановны, домашней портнихи, с шестилетнего возраста играла с Наташей в куклы. Поэтому и тон у нее с маленькой барышней (к ужасу Наташи ее все еще называют так, потому что в доме есть большие барышни – двадцатилетняя Зоя и девятнадцатилетняя Мими) скорее фамильярно-ласковый, нежели покорно-угодливый, как у служанки.
На вопрос Наташи Анюта отвечает, ласково щуря смеющиеся глаза:
– А с чего бы вам и не поспать лишние четверть часика, а? Успеете в гимназию вашу! Слава Богу, не пешком туда ходите, как другие.
Действительно, в гимназию Наташа не ходит, а ездит. Ее отец очень популярный доктор, заведующий одной из столичных больниц, ежедневно ездит по утрам на службу и берет с собой Наташу, чтобы завезти девочку по дороге в ее учебное заведение, частную гимназию госпожи Горюниной.
Наташа недовольна. Беспричинная волна раздражения охватывает ее.
– Ты всегда так, Анюта… Подводишь только! – говорит она и брезгливо выпячивает пухлую губку.
Но Анюта неуязвима. Анюта прекрасно видит, что барышня «с левой ноги» встала, и только улыбается на воркотню Наташи, лукаво и снисходительно.
Часы бьют восемь.
Наташа стоит в большом резиновом тазу, наполненном до краев водой, а Анюта, вооруженная исполинских размеров губкой, тщательно вытирает худенькое, тонкое тело Наташи водой с одеколоном.
Наташа ежится. Сегодня прикосновение холодной воды раздражает ее и сердит.
– Довольно, довольно, Анюта! – и прежде, нежели следует, она выскакивает из таза.
Начинается растирание мохнатым полотенцем. Руки Анюты нежны и привычны к этого рода работе. Но раз начавшемуся Наташиному капризу, кажется, не предвидится конца.
То ей кажется, что Анюта действует слишком энергично, то слишком слабо, то она царапает Наташу, то щекочет. Словом, никак не может ей угодить.
Анюта молча заканчивает работу. И по-прежнему на губах ее играет снисходительно-лукавая улыбка. Точно хочет ей сказать Анюта: «Ну уж ладно, ладно, покапризничайте малость, я к этому привыкла, не взыщу!»
Закончено умывание, чистка ногтей, зубов, расчесывание непокорных и густых черных волос Наташи, и Анюта подает на серебряном подносике своей молоденькой госпоже чашку какао и несколько сдобных булочек на выбор. Но прежде, чем приняться за утренний завтрак, Наташа подходит к зеркалу и тщательно, долго рассматривает себя.
Наташа некрасива. Хотя мама называет Наташу Сандрильоной, а папа Кошечкой, но Наташа отлично понимает, что это только так, от избытка их родительской любви, и что отнюдь не на кошечку, а тем более на Сандрильону она не похожа. У Сандрильоны должны быть длинные золотые волосы, у кошечки гибкие грациозные движения. Ни того, ни другого у Наташи нет. Ее густые волосы черные, как смола, а фигура угловата и резка, как еще у несложившегося подростка. И движения резки, и руками она болтает на ходу, как заправский мальчишка, к великому огорчению тети Люси, Наташиной гувернантки. Наташа смугла, худа, со слишком крупными для девушки чертами, с высоким лбом (умным лбом, как про него говорит мама) и с действительно прелестными темными, почти черными глазами, глубокими, как бездна.
Кто-то из знакомых сказал про Наташу, что она похожа на героиню Толстого из «Войны и мира» – Наташу Ростову.
Наташа читала «Войну и мир» и обожала его главную героиню. Быть похожей на Наташу Ростову, ах! Да ведь это чудо что такое!
И думая об этом, девочка прощала судьбу за свою смуглую кожу и некрасивые, резкие черты лица. Но сегодня то, что отразилось в зеркале, отнюдь ничего общего не имело с Наташей Ростовой!
О нет! Надутые губы, сердитое лицо и что-то тревожно-недовольное в глубине темного взора… Отчего бы это? – недоумевающе спрашивает себя Наташа.
И вдруг вспоминает. Вспоминает сразу, быстро. Точно кто подсказывает ее мыслям.
– Ах да… Не выучила историю. А историк спросит непременно… Как это вышло?
Забыв о какао, о сдобных булочках, Наташа старается вспомнить, как это вышло.
Да… вчера у них были гости. Мими играла сонату Бетховена. Ту, любимую, на бемолях. Она слушала. Потом сражались в Halm'y [1 - Игра вроде шашек.] вчетвером: Мими, Зоя, она, кузен Виктор. Мама несколько раз подходила и спрашивала, все ли уроки она, Наташа, выучила, а она отвечала не сморгнув:
– Конечно, все.
Хотелось показаться ужасно способной перед сестрами и кузеном.
После чая наскоро пробежала французский, решила теорему по геометрии, прочла кое-как о Достоевском по русской литературе и готовилась уже взяться за историю реформ Петра Великого, как нежданный гость – сон – подкрался к ней едва заметно, и она сладко заснула, забыв и о Петре, и о его преобразованиях и реформах, со смутной надеждой повторить это все до гимназии, утром, и вот… Надеждам не суждено было осуществиться, Анюта позабыла разбудить Наташу или Наташа позабыла сказать об этом Анюте, но…
Но не в этом дело!
Эта глупая Анюта… Чего она улыбается, сияет?! И чепчик глупый, и фартук с плоечками, и вся она… Все это так несносно! Противные и чепчик, и плоечки, и Анюта!..
* * *
Папа довез Наташу до гимназии. Приложился к ее засвежевшей на морозном воздухе щечке холодными, мокрыми усами и сказал:
– До свиданья, Кошечка, за обедом увидимся!
Потом приказал кучеру Семену ехатьдальше в больницу.
Наташа вошла в просторный теплый гимназический вестибюль. Здесь было шумно, людно, суетливо. Девочки то и дело входили. Швейцар Дмитрий, получивший прозвище Султана Мароккского за свое оливково-смугловатое лицо и необычайно кудрявые темные волосы, поминутно распахивал входную дверь, впуская тоненькие фигурки, закутанные в теплые пальто и шубки, с неизменно торчащими из-под них коричневыми подолами форменных платьев. Знакомые лица, знакомая обстановка… Среди всей этой суеты, веселых возгласов и шума, понемногу стало расплываться неприятное настроение, привезенное из дому Наташей.
К ней подошла красивая, стройная Нина Соболева, с густой белокурой косой, два раза венчиком охватившей изящную головку, и проговорила:
– Здравствуй, Наташа! А мы вчера были в опере, я с мамой и братом. Брат неожиданно Достал ложу. Ах, как хорошо! Чудо как хорошо! Ты не бывала в опере, Наташа?
Натали смотрит в красивое довольное лицо Соболевой и сердито бурчит:
– Нет.
Только что ушедшее дурное настроение возвращается к ней снова.
