скачать книгу бесплатно
Мари сказала, что грузинский алфавит гораздо древнее русского, а надпись на кольце – строчки из поэмы древнего грузинского поэта, жившего в эпоху Крестовых походов. Кольцо это она не носила – хранила в специальном кованом сундучке как большую реликвию. В другой раз она повторила мне слова своей покойной матушки, говорившей, что истинный мужчина должен обладать семью достоинствами; если память мне не изменяет, назвала она следующие: прекрасная наружность, мудрость и красноречие, сила и великодушие, богатство и пылкость чувств. Я была удивлена.
– Мари, ты жалуешься на мужа, но в твоем Ники воплотились все перечисленные добродетели. Даже красота и богатство, хотя лично для меня идельный мужчина не обязательно должен быть красив и богат.
Помню, она засмеялась и, прищурившись, спросила: «А сила? Ты считаешь, в Ники есть сила?» – и она снова засмеялась, на этот раз громче, даже с каким – то надрывом. Отношения с мужем были постоянной темой ее разговора. Она возвращалась к ним снова и снова.
Но сейчас мне хочется вспомнить один эпизод из времени наших прогулок по московскому бульвару, вполне характеризующий Мари.
Был чудесный день середины лета, солнечный и безмятежный. На Мари было какое – то особенно легкое белое платье, казалось, подует ветерок – и она улетит. Мы шли своим обычным путем вдоль берега пруда, Мари оживленно рассказывала об их с Ники поездке на минеральные воды, где, по ее словам, не было ни одного молодого офицера, лечившего раны на курорте, не признавшегося ей в любви.
Особенно ей запомнился некий Керим, сын именитого горского князя, служивший в российских войсках. Слушая рассказ, я непроизвольно взглянула направо – и увидела молодого человека в бараньей шапке, напряженно глядящего на нас из–за густых деревьев по другую сторону бульвара. Я оглянулась – молодой человек медленно, но неуклонно шел за нами, чуть в стороне от добрейшего Ивана Карловича. Я приостановилась, что заставило остановиться и Мари, недоуменно на меня взглянувшую. – Уж не тот ли это Керим крадется сейчас за нами? – спросила я шепотом, кивая в сторону незнакомца.
Говорила я шутливым тоном, но на самом деле сердце мое ушло в пятки. Время от времени в обществе всплывали рассказы о бесчинствах горцев в покоренных русским оружием областях и об их жажде отмстить кровавым гяурам. Мари оглянулась, увидела юношу и отрицательно покачала головой: «Нет, не он, этот гораздо моложе, да и не военный». Тем временем Иван Карлович с поклоном к нам приблизился.
– Мадам утомился?
Мари наклонилась над ухом старичка, так как был он глуховат, и прокричала: «Иван Карлыч, ступайте на Покровку и купите нам зельтерской воды, а себе пива, и ждите нас в экипаже. Мы скоро будем».
– Мадам не боился одни?– старичок вскинул на Мари свои детские голубые глаза.
При этом вопросе я невольно взглянула на незнакомца в бараньей шапке, застывшего в нескольких шагах от нас. Как ни тщедушен был Иван Карлович, все же он служил какой – никакой защитой для нас. Неужели Мари по собственной воле хочет подвергнуть наши жизни непонятной, но очевидной опасности?
–Чего бояться? – Мари засмеялась, – мы с Евдокси дамы отважные, да и опасности тут никакой нет, – и она поверх головы простодушного немца посмотрела на незнакомца, не сводящего с нее глаз.
Иван Карлович, так и не заметивший молодого азиата и не понявший, отчего барыне срочно захотелось зельтерской, с поклоном надел на лысую голову свою шляпу с кисточкой и медленным шагом направился к белеющим впереди воротам, возле которых располагался киоск с напитками. Дождавшись пока он удалится на безопасное расстояние, Мари взяла меня под руку и приблизилась к незнакомцу, замершему в тени плакучей ивы.
Тот снял с головы шапку, и стало понятно, что это юноша, почти мальчик, возраста Керубино. Скорей всего, был он татарином, пожалуй, сыном какого – нибудь торговца, приехавшего торговать коврами либо овчинами откуда – нибудь из Казани. Я немного успокоилась. Голова его была коротко острижена, что не служит к украшению, но тонкие черты лица и яркие выразительные глаза делали его весьма привлекательным. Он стоял опустив голову, словно лишился дара речи.
Мари обратилась к нему первая: «Вы так настойчиво шли за нами, что я подумала – у вас есть до нас какое – то дело». Юноша молчал и не поднимал глаз.
– Так вы немы? – Мари, раздосадованная, повернулась уходить.
Мы сделали несколько шагов к воротам, как вдруг юноша, в два прыжка догнал нас, бросился к ногам Мари и поцеловал край ее ажурной юбки.
Мари повернулась к юноше, взгляд ее зажегся. «Загороди меня», – бросила она мне, словно мы не находились на просматриваемом с обеих сторон бульваре, подошла к юноше и, притянув его голову, поцеловала в лоб. «Пусть помнит!» – с этими словами, она повернулась ко мне, крепко схватила за руку, и мы пустились бежать по бульвару, на наше счастье, безлюдному в этот час. Возле ворот остановились отдышаться. Мальчика– азиата уже и след простыл, видно, он убежал в противоположную сторону, ива, возле которой он стоял, потонула в строю таких же деревьев.
Меня переполняло негодование: «Мари, ты сошла с ума! Что за сцена? Если бы кто – нибудь застал нас! Ты рискуешь своей, да и моей репутацией».
Она рассмеялась: «Но, благодарение Богу, нас никто не застал. Зато какое романтическое приключение!»
–Неужели ты не понимаешь, что мальчишка мог на тебя наброситься?
–Да полно, Евдокси, я же видела его глаза – не разбойника, а влюбленного.
–Это безрассудство, Мари. Безрассудство и сумасшествие.
–Согласна, но иначе я не умею.
Спустя минуту мы уже сидели в экипаже и добрейший Иван Карлович, чье настроение сильно приподняла кружка силезского пива, вез нас к особняку у Никитских ворот.
4
Сейчас, через пятьдесят лет анализируя это маленькое происшествие, я не перестаю удивляться бесшабашности своей подруги. Тогда мне было 19, ей тремя годами больше, но в то время как я старалась видеть жизнь в ее реальном свете, без розового флера, ей всюду чудились романтические приключения, необыкновенные чувства, проявления страсти. Она электризовала окружающих, излучая какие – то особые флюиды, и жизнь порой, хотя и нехотно, откликалась на ее призывы и посылала ей нечто невиданное. Случай с околдованным ею татарским мальчиком тому подтверждение.
Была Мари чрезвычайно чувствительна и чувственна. Сказывалась ее кавказская порода. К тому же, в доме ее дяди, бывшего губернатором Пензы, получила она некоторые жизненные опыты, не вполне соответствующие юному девическому возрасту. Если мое детство дало мне уроки борьбы, упорства и сопротивления семейному тиранству, то отрочество Мари протекало в тягучей атмосфере богатого сановного дома, куда девочка была допущена на правах бедной родственницы, почти приживалки; впоследствии дядюшка – губернатор, являвший собой тип щедринского градоначальника и не пропускавший ни одной юбки, стал оказывать племяннице особые знаки внимания. Не буду открывать некоторые подробности, которыми со мной делилась Мари. Дядюшка, на словах – борец за нравственность, на деле – человек растленный и распущенный, что, увы, свойственно многим чиновникам высокого ранга, все делал, чтобы удержать «маленькую пери», как он ее называл, в своей власти.
Она же, после короткого периода отчаяния, рвалась на волю и озиралась вокруг в поисках освободителя. Освободитель явился в лице сосланного за политические воззрения в пензенскую губернию молодого, красивого, знатного – в будущем наследника богатейшего в России имения – Ники Огар – ва.
Чувство было мгновенным и взаимным. Они словно родились друг для друга. Она – любительница всего изящного, тонкого, и он – поэт, музыкант. Оба рано лишились матери, у обоих обстоятельства жизни были нехороши и требовали изменения. Мари искренне веровала, что его идеалы, которыми он грезил с ранней юности – свобода, равенство и братство, – начертанные на знаменах французской революции, это и ее идеалы. Поначалу он не казался ей фанатиком идеи, человеком сухим и скучным.
Наоборот, как поэтично он говорил о своих чувствах, как вдохновенно играл на гитаре, откидывая вьющуюся светлую прядь с красивого лба, как просто объяснял, что быть богатым в такой нищей стране, как Россия, – это преступление. И в ней, в своей подруге, нашел он не только изящество и грацию, но и желание идти с ним вместе и помогать по мере сил – ему, такому нерасчетливому, слабому.
Мари рассказывала, как будучи невестой Ники, отбывающего политическую ссылку, ездила хлопотать о нем в обе столицы, обращалась с прошениями в секретный отдел Департамента полиции, что возымело успех: Огар – ва освободили. Он с молодой женой вернулся в Москву, в отчий дом на Никитской. И здесь… рассказывая о последующем, Мари делала долгие паузы, повторялась, не находила слов. Ясно было, что она сама еще не полностью осознает, чего ей не хватает в муже, почему пришло к ней разочарование и охлаждение.
– Он,– она искала слово,– ребенок, я чувствую себя старше, а ведь ему уже 26. Он играет в большого и многознающего, на самом же деле, не разбирается в жизни, не знает людей, не умеет вести дела. В нем нет ничего практического, основательного, он может только говорить, говорить, бесконечно говорить… о свободе.
Я узнавала в портрете, нарисованнном Мари, своего собственного мужа, непрактичного, безвольного, легкомысленного. Правда, стихов Пан – в не писал и о свободе не говорил… Да и, несмотря на все его слабости, я его любила и все время ждала, что в нашей с ним жизни что – то переменится. А Мари? Что испытывала она к мужу? Любила ли? Сравнивала – постоянно. Перебирала всех его друзей, и все оказывались лучше, значительнее, мужественнее.
Несколько историй мне запомнились. Одна – о встрече, которая произошла за два года до нашего с Мари знакомства, на кавказских водах, куда, якобы для лечения, за большую сумму, отваленную пронырливому губернатору, был отпущен ссыльный со своей молодой женой. Мари тогда очень не терпелось увидеть мир, у Ники же на уме было что – то другое.
Во всяком случае, я не уверена, что встреча, о которой говорила Мари, произошла случайно. А встретились они с человеком примечательным – Александром Одоев – им, сосланным на Кавказ участником декабрьского бунта 1825 года. Мари рассказывала, что повстречали они его в Пятигорске, у кислого источника, – большого, сильного, держащегося с достоинством, несмотря на солдатскую шинель на плечах. – Ники ведь на десять лет его моложе, и не прошел через сибирскую каторгу, и не был сослан рядовым под чеченские пули,– говорила Мари. Но он такой вялый в сравнении с тем, такой ни на что не способный… Александр рассказал нам, как в Сибири на поселении собственными руками срубил себе дом. А можно ли представить Ники с топором в руках?
– Ты бы хотела, чтобы твой Ники взял в руки топор?
– Евдокси, не иронизируй, ты понимаешь, о чем я говорю. Этот почти сорокалетний рядовой, бывший князь, так на меня смотрел, таким взглядом, что я, право, не знала, что подумать; у Ники никогда не будет такого взгляда… он головной человек, словно его вывели в пробирке… знаешь, есть легенда о гомункуле.
– Ты так говоришь, Мари, словно твой Ники никогда не имел дела с женщинами.
– Вот прелестно, имел он дело с женщинами! Но с какими! У него все женщины делятся на идеальных и материальных. Мне посчастливилось попасть в идеальные.
Как я уже сказала, все друзья мужа казались Мари намного его интереснее и предпочтительнее, кроме одного. Его она ненавидела всей силой своей изменчивой, но неподатливой натуры. Это был самый близкий друг Огар – ва, с которым познакомился тот еще в отрочестве и привязанность к которому превосходила все мыслимые пределы.
Мари всерьез считала, что Герц – н, обладающий сильной волей и несокрушимым напором, околдовал Нику, подчинил своему влиянию и управляет им как марионеткой. Она рассказывала, что никогда не испытывала такого панического страха, как в момент, когда предстала перед Герц – ым в первый раз. Было это, кажется, во Владимире, где Герц – н отбывал последний год своей ссылки. Подъезжая с Никой к деревянному флигельку, приютившему Герц – на и его жену, она тряслась как в лихорадке, но усилием воли заставила себя собраться и «всю сцену» провела как по маслу. – Самое главное – говорила она – было найти верную интонацию и не сбиваться с нее.
Интонация должна была быть, по словам Мари, тупая и линейная, голос должен был дрожать, что получилось у нее вполне естественно, так как ее действительно пробирала дрожь. Ей было забавно вспоминать, как перед лицом главного человека в Никиной жизни давала она обеты «быть верной подругой», «служить общим идеалам», «разделить судьбу» мужа и проч.
Мари была убеждена, что провела зоркого и подозрительного Герц – на, что он ей поверил и на первых порах одобрил выбор своего товарища. Но у самой Мари эта сцена отняла слишком много сил, она возненавидела «экзекутора», или даже «инквизитора», – словечки, применяемые ею для характеристики Герц – на.
* * *
Долговязый Иван Карлович вез нас на Никитскую. Я обедала вместе с Мари – в светлой круглой столовой, за столом с безупречной крахмальной скатертью, кушанья подавал лакей в белых перчатках, – а потом на извозчике возвращалась в гостиницу, где занималась попеременно то чтением, то вышиванием.
Пан – ва никогда не было на месте, он ездил с визитами, встречался с друзьями, наведывался в редакции, в общем вел жизнь вольного человека. Впрочем, и муж Мари вечно был в разъездах, за обедом я ни разу его не встретила. Обычно после обеда Мари предлагала мне остаться, но мне претила роскошь барского дома, я предпочитала скромные гостиничные апартаменты.
Родовой особняк Огар – ва, выстроенный еще Никиным дедом, обветшал, и Мари планировала провести его грандиозный ремонт. Думала обновить дерево окон и дверей, заменить всю мебель новейшими парижскими образцами, заново настелить узорный паркет. Когда я спросила, в какую сумму это может обойтись, Мари беспечно ответила: «Какая разница! Ники достаточно богат, чтобы оплатить расходы!».
После смерти отца, почти сразу по прекращении ссылки, Огар – в получил огромное, почти миллионное наследство. Одних крестьян – более двух тысяч душ. Но к своему состоянию относился он крайне легкомысленно, и с первого дня начал его проматывать, в чем помогала ему моя подруга. Основания у обоих, впрочем, были различные. Огар – в повсюду кричал, что хочет развязаться с собственностью, чтобы стать пролетарием и не эксплоатировать крестьян. Кстати сказать, большое их число отпустил он на свободу за мизерный выкуп. Мари же по характеру своему была мотовка; полученное мужем наследство развязало ей руки, она, как дитя, радовалась возможности делать дорогие покупки.
Такое отношение к деньгам было мне внове.
Рожденная в мещанском сословии и живя в среде актеров, трудом зарабатывающих себе на жизнь, я была поражена тем, с какой легкостью аристократы тратят не ими заработанные деньги. Тогда мне и в голову не приходило, что деньги Огар – ва тяжким грузом лягут на мою судьбу.
5
Судьба послала мне долгую жизнь. Сейчас, в 1889, мне почти семьдесят. Бог даст, проживу еще несколько лет, хотелось бы увидеть начало нового столетия, увижу ли? И так всех пережила. Видно, неспроста именно я пишу эти записки, ибо никого из тех, о ком в них рассказываю, нет уже в живых. Некр – в и Огар – в, муж Мари, умерли в 1877, в один год. Оба на руках у падших женщин, проявивших ангельское терпение к несчастным больным старикам. Фекла – Зина, сидела у постели умирающего день и ночь. Мне передавали, что был он так слаб, что даже рубашку на нем просил разрезать, – рубашка давила его своей тяжестью.
А Огар – в, вконец опустившийся, живший на подачки Герц – на и его семьи, так как от его собственного огромного состояния не осталось и гроша, нашел свой последний приют в каморке лондонской потаскушки. Это «погибшее, но милое созданье», в полном соответствии с Пушкиным, звали Мэри. Слышала, что был у нее сын, значит, ютились втроем: она, сын и Огар – в, под конец жизни прикованный к коляске.
Вот они люди 40 – х годов, как они сами себя величали, вот их прекрасное начало и жалкий конец. Знала бы Мари, что стало с ее Ники! Впрочем, хватило ей и своих горестей. Так рано она умерла, в 36 лет, дошла лишь до середины жизненной дороги. Неожиданно пришло из Парижа сообщение: умерла жена Огар – ва. Некр – в первый узнал, пришел ко мне. Я не поверила, хотя и знала, что с Сократушкой они давно расстались, что ведет она жизнь кочевую и разгульную, но умерла? Этого быть не могло, это Некр – в сочинил!
А потом получила письмо от самого Сократа. Он писал по – деловому, без сантиментов.
Вы, наверное, знаете, что Мари умерла. В последние годы я с ней мало общался, так как вернулся в Россию. Последний раз встретил в Неаполе в обществе какого – то лысого господина, говорящего только по – французски. Она сказала: знакомьтесь, это мой врач. – Вы нуждаетесь в услугах врача? – О да, с тех пор как вы меня бросили, у меня чахотка. И она рассмеялась. Больше я ее не видел. Посылаю вам ее локон, она дала его мне перед тем, как мы расстались. У вас он будет на месте – вы ведь были и остались ее подругой, а я для умершей – чужой человек.
В письмо была вложена тонкая рыжая прядь. Я положила ее в маленький кованый сундучок, подаренный мне Мари во время нашей последней встречи в Париже, за три года до ее кончины. Прядь волос, этот сундучок и маленькое кованое колечко – вот все что осталось у меня от моей подруги. Да еще процесс, который затеял против меня Огар – в после ее смерти. Да еще слухи, которые роились вокруг меня и Некр – ва.
Ну, с Некр – ва взятки гладки: не он был доверенным лицом Мари. Доверенным ее лицом была я, я посылала ей в Париж деньги, взысканные с Огар – ва. И вот мне в лицо Огар – в швырнул: воровка! И мне нужно было это снести! Ведь действительно посылала я в Париж не все деньги. Но я не думала обманывать Мари, это неправда. Я должна рассказать, как все было на самом деле. Только нужно собраться с мыслями, собраться с мыслями…
6
Любила ли я Некр – ва?. После очень долгой и изнурительной осады сдалась, приняла его условия, согласилась быть с ним, все делала для его комфорта, вела хозяйство, ведала редакцией, кормила сотрудников, устраивала редакционные обеды и банкеты для цензоров и сановных покровителей Журнала, но любила ли?
Кажется, не создан он был, чтобы женщина его любила, чтобы желала; жалела – да, особенно в те годы, когда он только входил в литературу, бледный, нескладный, говоривший с натугой из – за вечно больного горла, с мелкими невыразительными чертами лица, запавшими глазами, рано облысевший. Только и было в этом сером лице – белые ровные зубы.
Казалось странным, что они такие белые и ровные, словно одолжены у другого человека. «Но и зубами своими не удержал я тебя». Да, не удержал. Хотел ли удержать? Если бы хотел, вел бы себя по – другому. Воли и упорства было ему не занимать.
Сказать по правде, первое время, когда он начал появляться на нашей c Пан – ым петербургской квартире, я никак его не выделяла. Был он для меня один из приятелей Пан – ва, менее громкий, не столь веселый и блестящий, как остальные. Года два приезжал он с Пан – ым в перерывах между вечерним посещением театра, где бывало шел его очередной водевиль.
Пан – в уходил к себе, менял сорочку, спрыскивался одеколоном, а Некр – в шел на мою половину. Я откладывала книгу или рукоделие, поила его чаем и мы тихо беседовали; иногда он заводил разговор о своем недавнем голодном и холодном прошлом. Я его жалела, порой до слез. Особенно, когда говорил он о матери, единственном существе, согревшем его тяжелое детство и юность.
Мать Некр – ва, жительница Варшавы, в очень юном возрасте была увезена его отцом, армейским офицером, в его вотчину и обвенчалась с ним без согласия родителей. Отец Некр – ва, грубый солдафон и семейный деспот, не показывал ни ей, ни своим детям, коих было в семье 14, ни тепла, ни заботы – только тиранство, дикие выходки да гульбу с дворовыми и деревенскими девками, составлявшими крепостную сераль. Даже на учебу сына в гимназии отец не желал раскошелиться, и тот вышел из гимназии недоучившись.
Про университет нельзя было и заикаться, хотя мать втайне мечтала, что любимый ею Николаша поступит на словесное отделение – с детских лет чуял он в себе призвание писателя. В 17 лет оказавшись в Петербурге и не желая поступать в военное училище, Некр – в полностью лишился денежной поддержки своего родителя и ужасно бедствовал. Обычно не словоохотливый, на эту тему говорил он с каким – то непонятным сладострастием, фиксируя тяжелые и унизительные детали.
Так однажды, когда я потчевала его и еще нескольких литераторов чаем с домашним пирогом, он рассказал, как бывало после долгой «голодовки» заходил в трактир на Морской и, прикрывшись газетой, брал с тарелки хлеб, предназначенный для обедающих.
В другой раз, когда за окном шел противный осенний дождь и погода была по – петербургски мерзкой, вдруг сказал, что однажды в такую вот ночь был выгнан из нанимаемой квартиры стариком – хозяином за неуплату денег.
Нет, не зря именно Некр – в позднее задумал выпускать сборники о непарадном голодном Петербурге, с его ночлежками, убогими нищими углами и темными притонами. Вызвали эти сборники смятение и интерес – читатели никогда о подобном не слыхивали. А вот издатель, сам Некр – в, прошел через все и все испытал на собственной своей шкуре. Когда стал он появляться у нас, время это было уже позади. Но неизбежно отложило оно на нем свой отпечаток.
Внешне и без того неказистый, был он сильно потрепан в борениях с жизнью, не имел ни обходительности, ни приятных манер, да и сюртук сидел на нем всегда как – то криво, совсем не так, как на щеголе Пан – ве. Многим «аристократам» не понятно было, как Пан – в, вида весьма респектабельного и всгда одетый с иголочки, мог появляться в компании с этим чаще всего мрачным и насупленным плебеем.
Тяжелые жизненные обстоятельства укрепили его волю, воспитали практические свойства ума и привычку находить выход из всех положений, но они же взрастили характер сумрачный, закрытый, неврастенический, с лежащими на дне души темными исступленными страстями. Как тяжело было находиться в его обществе, как порой сам он был себе в тягость! Думаю, что и его дружба с Пан – ым порождена была тягой к человеку легкому, остроумному и в, то же время, с добрым отзывчивым сердцем. Страшные образы прошлого, призраки нищеты, голода требовали вытеснения, отсюда его азартная игра, огромные проигрыши – за игрой он забывался. Если бы ни играл, точно бы начал пить.
Скажу еще два слова о его стихах, которые он посвящал мне. Не то чтобы они мне не нравились, но я не любила себя в них, была в ужасе от того, что наши с ним ссоры выставляются на всеобщее обозрение и дают пищу злословию. Какой – нибудь Ф., поэт много жиже Некр – ва, писал о любимой женщине в картинах поэтических и изысканных. Некр – в же зачем – то говорил в своих стихах о моих слезах, моей иронии и наших с ним горячих объяснениях. Разве такие стихи хочет получать женщина?
Но я сильно отвлеклась от рассказа о первых годах моего знакомства с Некр – ым. Уже тогда в начале 40 – х годов, отличался он практической коммерческой хваткой, петербургские сборники, о которых я упоминала, продал он с невиданным барышом.
Говорил ли он мне тогда о своей любви? Нет, никогда. Да и странно было бы в той ситуации – начинающий литератор, журналист, едва выбившийся из нищеты и полного ничтожества, работник библиографического отдела журнала Краевского, к тому же ближайший приятель Пан – ва, его компаньон по посещениям театра и злачных мест Петербурга… на что мог он надеяться?
Взгляды? О, взгляды его я замечала, косвенные, быстрые. Взгляды человека словно ослепленного, взглянет – и отвернется, будто дольше не в состоянии смотреть. Или бывало смотрит, смотрит, пристально, без слов, не может оторваться. Это когда думает, что я не вижу, что занята другими. Но какая женщина не видит кто и как на нее смотрит! И какой это не приятно! Но я не кокетка, заглядывались на меня многие, так что большого значения взглядам этим я не придавала. До одного случая. Было это, однако, уже года через три после нашего первого знакомства.
Помню, в гостиную вбежал Пан – в, радостно возбужденный, из его отрывистых слов я поняла, что Бел – й, до того с похвалой отзывавшийся о прозаических опытах Некр – ва и его критических разборах, в этот раз, прочитав стихотворение «В дороге», отметил его поэтический талант. При всей редакции «Отечественных записок» Бел – й назвал Некр – ва «истинным поэтом». Следом за Пан – ым медленно подошел Некр – в. Было похоже, что он еще не пришел в себя после похвалы Бел – го.
Тот – первостепенный критик и человек безошибочного нравственного и поэтического чутья – никогда не ошибался в своих литературных прогнозах. Его приговор дорогого стоил. Некр – в казался бледен, на виске его нервно вздрагивала жилка. Пан–в приказал слуге принести шампанское. Мы выпили за «молодого поэта» (Некр – у было тогда 24 года, но его настоящие стихи только начинались). Пан – в, взбодренный шампанским, решился читать вслух стихотворение «В дороге». С книжкой журнала в руке встал перед нами, стал читать по – актерски, голосом передавая интонации барина и мужика. Я смотрела на Некр – ва. С ним что – то делалось. Он на меня не глядел, но я чувствовала, что мое присутствие на него действует. Он перебил Пан – ва: «Довольно, Иван, дай я прочту». Удивленный и раздосадованный Пан – в протянул ему книжку журнала. Некр – в книжку отклонил.
– Нет, не это, я недавно другое написал. Хочу прочитать для Авдотьи Яковлевны.
И он впервые за все время на меня посмотрел. Теперь он был уже не бледен, а красен. И глядел прямо на меня, не отрываясь. И потом тихо и как – то очень просто спросил: «Что ты жадно глядишь на дорогу?» Помню, я даже хотела что – то ему ответить. Но он продолжал: В стороне от веселых подруг. Знать, забило сердечко тревогу – все лицо твое вспыхнуло вдруг.
В этот момент мое лицо точно вспыхнуло. А он, не отворачиваясь и глядя в упор, продолжал уже чуть громче – голосом, в котором жила страсть.
На тебя заглядеться не диво, полюбить тебя всякий не прочь. Вьется алая лента игриво в волосах твоих, черных как ночь.
Помню, я как загипнотизированная, дотронулась до волос, на которые часто повязывала алую ленту, в этот раз ленты не было. Я отдернула руку и оглянулась – Пан – в смотрел то на меня, то на Некр – ва, рот его был полуоткрыт, он словно силился что – то произнести. А царапающий душу, хрипловатый голос опять обращался прямо ко мне.
Сквозь румянец щеки твоей смуглой пробивается легкий пушок. Из – под брови твоей полукруглой смотрит бойко лукавый глазок.
Взгляд один чернобровой дикарки, полный чар, зажигающих кровь, старика разорит на подарки, в сердце юноши кинет любовь.
Голова моя кружилась то ли от шампанского, то ли от чего – то еще, я схватилась за спинку стула и перевела дыхание.
Поживешь и попразднуешь вволю, будет жизнь и полна и легка.
Внезапно чтение оборвалось. Некр – в замолчал. Смущенный Пан – в обратился к нему:
– Что же ты, Николай? Читай дальше!
– Дальше не стоит. Конец мне не удался.
Он вынул из кармана сморщенный несвежий платок и стал вытирать красное вспотевшее лицо. Он не смотрел ни на меня, ни на Пан – ва.
Через четверть часа оба они уехали по своим делам. Пан – в как всегда вернулся заполночь, когда я уже спала. Утром за чаем, просматривая газету, он небрежно бросил: «Некр – в вчера был странен, не правда ли? Мне даже подумалось, уж не влюблен ли он в тебя, душенька!» И он снова уткнулся в свою газету.
7
Было еще одно сильное впечатление: наша совместная – втроем – поездка в Казанское имение братьев Толстых накануне начала издания «Современника». Толстые много времени проводили заграницей, знались там со всеми видными поборниками свободы, и жизнь в их имении была заведена на европейский лад. Сейчас уже трудно представить, что крестьяне в то время были крепостными и помещики типа матери Тург – ва, известной мучительницы крестьян, пороли и истязали крепостных, продавали как животных или мебель, разлучали детей с родителями…
Всему этому я сама была непосредственной свидетельницей в год нашей с Пан – ым свадьбы, когда его родственники делили доставшееся им наследство. Иное дело – братья Толстые, слывшие в Казанской губернии красными. Крестьяне у них жили вольготно, о барщине не было помину.
Приезд к Толстым был связан с денежными делами. Давно уже у Пан – ва и Некр – ва зародилась мысль издавать свой журнал. Толстые обещали им помочь деньгами. В деле издания Некр – в рассчитывал на помощь Бел – го, объединившего вокруг себя все лучшие тогдашние литературные силы. Бел – й мечтал о своем журнале, где был бы он не поденщиком, а издателем и работником в одном лице. Мечта его так и не осуществилась.
День наш у Толстых проходил очень приятно. Хозяева работали, мы же наслаждались летом и отдыхом. Утром после чаю все разбредались кто куда. Пан – в гулял, оглядывая окрестности, чего был большим любителем, Некр – в спозаранку уходил на охоту с Толубеем, а я шла к небольшой речушке, одному из волжских притоков, купалась и пробовала удить рыбу. Но то ли удочка моя была плоха, то ли рыба у берега не водилась, улова у меня никакого не было.
Однажды за завтраком я рассказала о своей неудаче с рыбной ловлей и Некр – в вызвался мне помочь – вывезти на лодке к тихой речной заводи возле небольшого островка, где по рассказам, во множестве водились пескари.
Было раннее июньское утро. Мы подошли к отлогому берегу. Некр – в отвязал от колышка лодку, мы сели. На мне был шерстяной жакет, спасающий от утренней прохлады, в руках целых две удочки наших хозяев – для меня и для Некр – ва. Вышло солнце, и вода под веслами стала переливаться всеми цветами радуги. Я сбросила жакет, вдыхая полной грудью речную свежесть, смешанную с запахом прибрежных трав.
Достигнув середины реки, мы попали на крутящуюся быстрину, но Некр – в умело справлялся с лодкой, греб невозмутимо и спокойно, как истый волжанин, в полном молчании, иногда словно случайно на меня взглядывая. Я чувствовала его взгляды, но на него не глядела, увлеченная видом живописного маленького островка, к которому мы приближались.
