Везунчик

скачать книгу бесплатно

Везунчик
Литагент «Издать Книгу»

Виктор Бычков

Эта книга о двадцатидвухлетнем Антоне Щербиче – полицае, старосте деревни Борки, что расположилась на границе России и Белоруссии. Он жил среди нас, безумно любил свою Родину, но стал предателем.

Что двигало им, что заставило стать изменником Родины, пойти против своих земляков, против страны? Что чувствовал он, о чём думал, как поступал?

Ответы Вы найдёте в романе «Везунчик».

Виктор Бычков

Везунчик

Часть первая

Глава первая

По глухой лесной дороге, что петляет вдоль невесть как образовавшегося посреди леса болота, бредет уставший, грязный, заросший многодневной щетиной человек выше среднего роста, широкий в плечах, в изодранных на коленях штанах, в пиджаке на голое тело, с копной давно нечесаных и нестриженых волос. На вид ему можно было дать лет под пятьдесят, если не обращать внимания на глаза. А они смотрят зорко, молодо, да и кожа вокруг чистая, без морщин. За плечами – объемистый тугой вещевой мешок армейского образца, на ногах – кирзовые сапоги. Судя по тому, что идет он ровно, не наклоняясь вперед, можно предположить, что ноша его не тяжелая, и нести ее труда особого не представляет. Из-за пояса выглядывает рукоятка пистолета ТТ.

Как бы ни был уставшим, однако ступает на мягкую лесную дорогу почти бесшумно, стараясь не создавать не нужных ему лишних звуков. Человек, судя по всему, не хочет привлекать к себе внимания кого бы то ни было. Часто останавливается, прислушивается, повернув голову то в одну, то в другую сторону, сжимая в руках увесистую, метра в полтора, палку, больше похожую на кол.

Полуденное августовское солнце достает лучами путника: то и дело вытаскивает из кармана пиджака грязную тряпку, бывшую, по-видимому, когда-то носовым платком, вытирает с лица, с груди обильный пот, что выступает на нем крупными каплями. И снова продолжает идти, чутко прислушиваясь к лесной жизни. Ни вдруг перебежавшая дорогу белка, ни застучавший по дереву дятел не пугают. Да его вообще не пугают птицы и звери – он боится повстречать в лесу людей. Именно от них и прячется, выбрав себе сознательно эту глухую лесную дорогу. Но идет по ней уверенно, не останавливается на развилках-просеках, что может говорить о том, что местность для него знакома и не раз им хожена.

Что-то вдруг насторожило человека: он резко метнулся в сторону, присел за высокой сосной, потом прилег, предварительно сняв с плеч котомку, и положил ее себе под грудь. Стал следить за сорокой, что так тревожно щебетала чуть впереди слева, как раз над кромкой воды, что подступала почти к самой дороге. Затаил дыхание, зорко всматриваясь в то место, почувствовал там какое-то шевеление, а потом и услышал булькающие звуки – так мог шуметь только человек! В этом не было никакого сомнения. Путник замер, стараясь не обнаружить себя, не привлечь к себе внимания не в меру любопытной птицы. В этом своем грязном одеянии почти слился с местностью, стал ее частью, больше похожей на кусок ствола какого-то упавшего дерева, чем живого человека. Даже закрыл глаза, но уши доносили до него всю информацию, все, что происходило вокруг. Вот на помощь первой сороке прилетела еще одна, и они вдвоем подняли гвалт почти на весь лес. Тот человек, видно тоже не хотел обнаружить своего присутствия, и сначала молча бросил палкой в птиц, но добился обратного результата: это был уже не гвалт, а настоящий крик, который устроили сороки.

– Кыш, твари! – раздался приглушенный мужской голос.

Наш путник немножко осмелел, ободренный такой неосмотрительностью незнакомца, встал на колени за деревом, и увидел метрах в двадцати от себя военного, в изодранной гимнастерке, с сорванными петлицами. Он набирал воду во фляжку, рядом, на траве, лежал немецкий автомат. Путник определил, что это красноармеец, и быстрее, какой-то командир. Раненая, распухшая до синевы левая рука, висела на подвязанной через шею грязной тряпке. Военный перестал обращать внимания на птиц, с трудом поднялся, сунул подмышку фляжку, взял здоровой рукой автомат, и, с усилием переставляя ноги, побрел через дорогу в сторону притаившегося путника. Человек мгновенно лег, весь подобрался, медленно просунул руку вдоль тела к правой ноге, нащупал в сапоге нож, и также медленно подтянул руку с ножом к лицу, изготовился к прыжку. Однако военный остановился метрах в пяти, стал оглядываться вокруг, и, видимо, поняв, что пошел немножко не туда, направился в сторону.

Человек перевел дыхание, также медленно положил нож в сапог, на обратном пути достал из кармана пиджака тряпку, вытер со лба холодный пот. В голове начала пульсировать одна навязчивая мысль: этого военного он где-то видел в той, еще мирной жизни, и ни как не мог вспомнить – кто это и где они встречались. А что это так, сомнений у нашего незнакомца становилось все меньше и меньше, по мере того, как тайком, от дерева к дереву, пробирался за раненым. Вот военный остановился, то ли почувствовав на себе чужой взгляд, то ли его что-то другое вспугнуло его, и он прижался к стволу березы, спрятав за собой автомат, и его не стало видно. Человек тоже замер за густым кустом шиповника, затаил дыхание, но продолжал внимательно прислушиваться к тишине леса.

Военный отпрянул от березы, став к незнакомцу боком, и в это мгновение путник понял, узнал в нем своего однокашника, соседа Лосева Леонида Михайловича! Нет, он не ошибся – это был Леня Лосев! Еще за год до войны он поступил в военное училище, и поговаривали, что служил где-то под Брестом.

Встреча была бы нежелательной, тем более – с Леней. Это понимал незнакомец, и еще сильнее вжался в траву. Однако вот теперь любопытство брало верх над его осторожностью, и он продолжил свой путь за Лосевым. А тот опустился вдруг на колени, и что-то начал кому-то говорить. Что и кому – видно и слышно не было, пока человек не подполз к сломанной лещине, что находилась метрах в двадцатипяти-тридцати от Лосева. Дерево было сломано на высоте не более метра, ствол продолжал лежать на пеньке, поросшим лишайником. Это позволило незнакомцу присесть на колени, и спокойно наблюдать за Леонидом, не боясь быть замеченным.

На земле, у сосны лежал еще один человек в такой же грязной, изодранной военной форме. Заросшее поседевшей щетиной лицо не позволяло человеку определить возраст военного, но то, что он был старше Леонида, было видно сразу. Вот Лосев взял здоровой рукой и приподнял своего напарника, положил его голову себе на колени, и начал поить водой. Судя по всему, состояние последнего было тяжелым, а возможно даже он был без сознания, так как не мог глотать воду, и она стекала из его рта на грудь. Это хорошо было видно человеку из своего укрытия. У него даже в какой-то момент появилось чувство сострадания, жалости к своему соседу, его напарнику, и он решал, как себя лучше обнаружить, чтобы прийти им на помощь. Но, поразмыслив немного, решил отказаться от своего желания, понимая, что ему придется объясняться с Леней. А это ну ни как не входило в его планы.

Тем временем Лосев повесил автомат на шею, повернул раненого лицом к себе, и стал приподнимать его правой рукой на свое плечо. Это у него не получалось, слышно было, как бранился, но упорно продолжал пристраивать на свои плечи напарника.

Наконец, ему это удалось, и он начал подниматься со своей необычной ношей. Несколько раз падал на колени обратно, но всегда старался не уронить свой груз, снова и снова вставая в полный рост. Наконец, выпрямился, ухватился рукой за ствол сосны, постоял так немножко, привыкая к своему новому положению, оттолкнулся от дерева и медленно, пошатываясь из стороны в сторону, пошел, неся на себе раненого.

Человек не сделал и попытки последовать за ним, понимая, что его сосед и одноклассник пробирается туда же, куда и он – к себе домой в деревню Борки, а это еще почти десять километров. Продолжал стоять на коленях, соображая – что делать ему в этом случае. То, что его Леня не видел – это факт. В то же время, если ему удастся все-таки дойти с раненым до деревни, то встречи когда-нибудь им не избежать. Вот тогда то и последуют вопросы, на которые надо будет отвечать. А этого не хотелось бы. Значит, надо принимать решение, притом вот сейчас, быстро, пока они еще не очень далеко, и их можно догнать.

Не вставая, накинул на плечи лямки вещевого мешка, встал, опираясь на кол, огляделся вокруг, внимательно прислушиваясь, и решительно направился вслед своим случайным попутчикам. Шел крадучись, обходя кусты и ветки, стараясь не создавать шума. На просеку выходить поостерегся, зная, что сейчас она выведет к проселочной дороге, что идет прямо в деревню с красивым названием Вишенка, где можно встретить людей. Вряд ли и Лосев пойдет туда, не проверив, не оценив обстановку. Но и дойти ему с раненым до Борков без помощи в Вишенке не получится. Значит, подумал человек, Леонид где-то здесь, выжидает. В какой-то момент путник потерял бдительность: ветка под ногами предательски треснула, в ту же секунду он увидел Лосева, который наблюдал за ним из-за ствола дерева. На какое-то мгновение глаза их встретились, и человеку показалось, что Леня узнал преследователя: знакомая ироничная ухмылка пробежала по лицу соседа, он вжался спиной в ствол сосны, подтянул к себе автомат. Раненого видно не было. Человек метнулся за дерево, достал пистолет. Фактор внезапности потерян, таиться больше нечего. Вскинул оружие, прицелился в голову, чтоб наверняка, и выстрелил. То ли поторопился, то ли еще не очень привык стрелять в людей, но пуля попала в левое, раненое плечо Лосева, которое выглядывало из-за ствола дерева. В ответ тут же раздалась автоматная очередь, пули засвистели над головой, защелкали по веткам. Одна все-таки попала в вещевой мешок, и человек дернулся от ее удара, и тут же упал на землю. Быть убитым на пороге собственного дома не входило в его планы, и он бросился в чащу, подальше от дороги, от деревни, в которой наверняка слышали эту перестрелку. Бежал долго, около часа, пока хватило сил. Но бежал не лишь бы куда, а твердо выдерживая направление, противоположное заходящему солнцу – домой.

Больше не боялся оставить следы, не скрывался, не прислушивался к лесу, а пробирался напролом, отбросив в сторону всякую осторожность Антон Степанович Щербич, двадцатидвухлетний житель деревни Борки. Уже несколько раз корил себя за свое необдуманное решение, за преследование Лосева, за стрельбу. Как все было хорошо до этого дня, без сбоев, без шума. А около дома опростоволосился. Непростительная ошибка! Зарекся на будущее не поддаваться эмоциям, а думать и еще раз думать. Такая тактика не подводила его вот уже почти два месяца, как он пробирается из-под Бреста, где их пассажирский поезд разбомбили немецкие самолеты утром, двадцать второго июня.

Накануне, в субботу вечером двадцать первого июня он сел на этот поезд в Бобруйске, и поехал в гости к своей сестре, что была замужем за офицером – пограничником и жила в Бресте. До города не доехали, поезд стоял в чистом поле, где его остановили немецкие самолеты. Люди спали, когда первые бомбы разорвались вокруг состава, а потом начали взрываться вагоны. Антон лежал на верхней полке, откуда его сбросило взрывной волной. Паника парализовала людей: все метнулись из вагона, побросав вещи, выбегали в поле. Однако он не стал убегать, а трезво рассудил, что другой такой возможности не будет. Еще с вечера он приметил своих соседей, мужа и жену, что ехали на нижних полках. Они часто доставали свои чемоданы, набитые добром, ковырялись в них, вытаскивая то одно, то другое. Антон хорошо это видел сверху.

Схватив два чемодана, выскочил из вагона и побежал подальше от состава, в поле. Упал в борозду, где уже лежал солдат с вещевым мешком за спиной. Вжался в землю, наблюдал, как бегали, орали люди, стонали раненые, искали друг друга потерявшиеся родные. Паровоз уже валялся под насыпью, из него вылетал пар, который окутывал собой все окрест, смешиваясь с дымом горевших вагонов. Почему-то не чувствовал страха, был твердо уверен, что с ним ни чего плохого не произойдет. Понимал, что это война, что это горе, но считал, что это к нему не относится, будут страдать другие, но не он. А сейчас просто сожалел, что не посмотрел в других купе, наверняка там были оставлены хорошие вещи.

Самолеты улетели, и люди стали возвращаться к тому, что только что называлось пассажирским поездом.

Антон оставил чемоданы в борозде, и присоединился к солдату, который направился к составу. Появившийся откуда-то одиночный самолет прошелся пулеметной очередью и скрылся вслед улетевшим. Шедший на шаг впереди солдатик вдруг обмяк и рухнул на землю – пуля попала точно в голову, и снесла пол черепа. Антон остановился, как вкопанный, пораженный тем, что смерть прошла рядом с ним, дохнула на него, напомнив ему, что не надо спешить, а надо всегда все обдумать, а только потом делать. Именно осознание вот этой истины поразило парня, а не первая смерть человека у него на глазах. И еще сразу понял, что теперь ему не надо держаться толпы, скопления людей, по крайней мере, днем, а передвигаться одному. Так будет безопасней.

Он вернулся к чемоданам, вскрыл их и начал по хозяйски осматривать вещи. В одном была мужская и женская одежда: брюки, рубашки, платья, платки и косынки, нижнее белье. В кармане брюк нащупал пакетик с украшениями: бусы, сережки, запонки. В пиджаке во внутреннем кармане лежали деньги. В другом чемодане были продукты: сало, небольшой кусок колбасы, хлеб, бутылка какого-то вина. Перед Антоном встал вопрос: в чем все это нести? Чемоданы не подходили по определению, в первую очередь из-за неудобства – их нести – руки постоянно будут заняты. Его взор наткнулся на лежавшего рядом убитого солдата.

– Вот и выход, главное – не спешить, – рассудительно заметил сам себе Антон. – Не спеши, и все решишь.

Снял с солдатской спины вещевой мешок, посмотрел на труп, перевернул его, вырвал пуговицы на карманах гимнастерки, достал документы, долго всматривался в фотографию девушки, что лежала в книжке красноармейца. Расстегнул ремешок с часами на руке убитого – они показывали пять часов утра.

– Извини, друг, они тебе больше не нужны, – усмешка коснулась краешка губ парня.

Бросив документы прямо на грудь солдату, забрал вещмешок и направился к чемоданам. Там развязал его, вытряхнул содержимое на землю. Белье, мыло выбрасывать не стал, а затолкал обратно вместе с новыми солдатскими сапогами, портянками, полотенцем, здраво рассудив, что все это в военное время пригодится. С недоумением посмотрел в сторону убитого солдатика – тот лежал в обмотках.

– Вот чудило – сапоги берег, и не сносил. А зачем, спрашивается, берег, и сам не знал, а теперь-то точно не узнает, – усмешка еще раз пробежала по его лицу.

Сложив все в вещевой мешок, перекинул его к себе на плечо, направился к составу.

Прибывшие откуда-то военные и гражданские стаскивали трупы пассажиров в одно место. Часть людей пошла в сторону Бреста, а основная – в обратную дорогу – на Бобруйск.

Антон решил возвращаться домой и шел последним, стараясь не подходить близко к людям, опасаясь налета самолетов. Дважды в тот день их колонна попадала под обстрел с воздуха, и каждый раз успевал укрыться, и остаться целым и невредимым. Ему вдруг вспомнились слова, что сказала когда-то цыганка о везении Антону по жизни.

Все началось с самого рождения, когда он появился на свет чуть раньше своего брата минут на пять. Родившийся позже его брат-близняшка долго не прожил – умер на второй день. А Антон выжил, остался. И когда ему исполнилось лет семь или восемь, на колхозном рынке в Бобруйске цыганка гадала матери, и, глядя на стоящего рядом ребенка, сказала:

– Твоему сыну повезло с первого дня, должно теперь вести всю жизнь, потому что к его ангелу-хранителю добавился ангел-хранитель и умершего брата. Везунчик ты, мальчик, у тебя сейчас два ангела-хранителя, и они тебя будут охранять всегда, – сказала цыганка, коснувшись рукой головы ребенка.

И правда, теперь ему уже двадцать два года, он вспоминает детство, юность, и приходит к выводу, что цыганка права. Сколько было примеров, когда, казалось бы, должно обязательно последовать что-нибудь плохое, страшное – а обходилось, или случалось, но не с ним. Даже сегодняшний случай: сколько людей погибло с поезда, а он хоть бы что. Или с солдатиком: шагни Антон на метр вперед, и, кто знает, лежал бы он с разбитой головой, а не служивый. Однако парень не хочет слепо полагаться на везение, и решает для себя раз и навсегда сначала думать, а потом принимать решения и действовать.

Чем дальше уходил от разбитого поезда, тем больше становился поток беженцев, и все труднее было Антону вырваться из этой людской массы и идти одному. В конце концов, он решил извлечь из этого пользу для себя. Его совершенно не трогали и не волновали трупы убитых вдоль дороги, крики и стоны раненых, рев скота, полагая, что на всех жалости не напасешься, а по сему, пускай все идет так как идет. Один он что-нибудь изменить не в силах.

Здраво рассудив, пришел к выводу, что, покидая свои дома, люди взяли с собой самое дорогое, самое ценное. Поняв это, стал приглядываться к беженцам, определяя их достаток, сразу исключив из поля зрения колхозников, тем самым, сузив круг поиска.

К концу первого дня, когда уставшая людская колонна вошла в какую-то деревушку, что раскинулась вдоль дороги на их пути, Антон уже выбрал себе жертву – это была молодая женщина, лет двадцатипяти, с девочкой годика три, четыре. Где они присоединились к ним, он не знал, не заметил, но обратил на них внимание в последние час или два. Женщина была неосмотрительно одета в дорогое, цветастое платье, с сережками в ушах, с обручальным кольцом и перстнем на руках. Она несла с собой чемодан, но не фибровый, а какой-то дорогой, с блестящей в лучах заходящего солнца кожей. Таких чемоданов Антон отродясь не видел.

Девочка капризничала, отказывалась идти, а то и вообще несколько раз садилась прямо на дорогу. Женщина то вела ребенка за руку, то несла ее на плечах, перекидывая чемодан с одной руки в другую, а то и просто плакала, стоя над сидящей на дороге дочерью.

– Давайте, я вам помогу, – Антон догнал женщину, и улыбнулся ей мягко и доверчиво. – Таким темпом вы далеко не уйдете. Хотите – я понесу девочку, или чемодан.

– Вот спасибо вам, добрый человек, – устало ответила женщина. – Я уже сама готова была сесть посреди дороги. Капа, иди к маме на руки. Дядя поможет нам.

Антон взял чемодан, а женщина посадила себе на шею дочь, и они двинулись дальше вместе с такими же горемыками.

– Я из Бобруйска ехал к сестре в Брест, – доверительно начал попутчик. – Она замужем за военным. Живут там, в Бресте. Или уже лучше сказать – жили там. Потому что не известно, что с ними. Наш состав разбомбили, и я не доехал.

– Так и мы ехали в этом же поезде, только из Москвы к папе нашему, – стала рассказывать женщина. – Он у нас начальник заставы. Господи, что с ним? Слухи один страшнее другого. Не знаешь, кому верить. А что с нами будет?

Антон еще несколькими фразами поддержал разговор, и замолчал, приноравливаясь к ходьбе попутчицы, которая несла уснувшую дочку на руках. По весу чемодана уже прикинул, что там есть что-то стоящее, да и украшения на женщине не давали ему покоя.

В деревню вошли вместе, и стали подыскивать место на ночлег. Устроились за домом, в сарае, куда хозяин бросил несколько охапок прошлогодней соломы.

Девочка уснула на руках у матери, которая тоже спала полусидя, прижавшись спиной к чемодану. Антон пристроил себе под голову вещмешок в другом углу сарая, лежал, выжидая время. Слышны были взрывы, голоса людей, что продолжали идти и идти на восток, в сторону Бобруйска. Листва в саду на деревьях отдавала серебром при лунном свете.

Щербич вытянул свою ногу, как бы нечаянно задел ногу женщины, проверяя, спит она или нет. Она даже не пошевелилась. Тогда Антон начал медленно, потихоньку, стараясь не шуршать соломой, продвигаться к попутчицам. Вот он пристроился к ним сбоку, принял удобное положение, резко, сильно левой рукой закрыл женщине рот, а правой – стал давить ее за горло. Она рванулась, схватила своими руками руки Антона, но хватка ее с каждой секундой становилась все слабее и слабее. Наконец, дернувшись, она застыла. Девочка упала с матери, и начала хныкать. Антон, не раздумывая, проделал с ней тоже, что и с ее мамой. Убедившись, что все тихо, надел на плечи вещевой мешок, присел к женщине и стал снимать с нее драгоценности. Управившись с этим, выдернул чемодан из-под убитой, подошел к дверному проему. Вспомнил, что на руке у беженки были красивые часики, вернулся, долго провозился с незнакомой застежкой на браслете, наконец, снял их, сунул себе в карман, и пошел на выход. Во дворе не было ни кого, только по дороге продолжали идти беженцы. Антон не стал выходить через двор, пошел по огороду к забору, переставил через плетень чемодан, затем – перелез сам, и уже через минуту шагал в общем потоке беженцев в сторону Бобруйска.

Сразу за деревней, слева и справа густой, темной стеной стоял лес. То в одном, то в другом месте горели небольшие костерки, на которых кто-то что-то разогревал, слышны были приглушенные людские голоса, детский плач. Сзади, за спиной не прекращались взрывы. В какой-то момент Антону показалось, что он слышит взрывы и впереди, оттуда, куда он идет. Но не стал в этом разбираться, а решал, куда ему можно отойти, укрыться от людей, спрятаться, разобрать чемодан, и избавиться от него.

При лунном свете увидел небольшую тропинку слева, что уходила вглубь леса. Не раздумывая, направился туда, и прошел по ней долго, около часа. Наконец, нашел себе укромное местечко в кустах шиповника, положил под голову вещевой мешок, и уснул сном человека, добросовестно сделавшего свое дело. Его не страшили звери, он их не боялся. Сейчас боялся людей. А по его подсчетам, здесь их нет и быть не может.

Когда рано утром Антон опять шел по шоссе, у него за спиной висел туго набитый вещмешок, а в руках – похожая на кол крепкая палка.

Потом он потерял счет дням, числам. В котомку уже больше ни чего не лезло, потому что он пополнял ее почти еженощно, и ему пришлось остановиться в лесу, уединиться, что бы сделать ревизию. Мешок не тяготил хозяина, а, напротив, грел душу, особенно тряпичный пояс с золотом и драгоценностями, что висит на его крепком, мускулистом теле, возвышая его в собственных глазах по сравнению с бредущими неведома куда людьми. Он то точно знает, что ему надо и куда он идет!

Несколько раз ему пришлось встретиться с немецкими солдатами, что обгоняли его на своих машинах, спешащих к Бобруйску, откуда все сильней и громче доносилась канонада. Они показывали на беженцев пальцами, смеялись, бросали в них мусор, пустые бутылки. Особенно запомнилась одна встреча, которая круто изменила планы Антона.

В тот день он обходил стороной населенный пункт с незамысловатым названием Глуша. К этому времени немытый, заросший Щербич уже мало напоминал того, крепкого, молодого человека, что был в первые дни войны. Износились его ботинки, он заменил их на снятые с одного мужика под Слуцком хорошие яловые сапоги, растрепались вторые по счету штаны, высохло, обветрилось лицо, и только глаза остались те же – внимательные, зоркие.

Выскочившие из крытой машины немецкие солдаты остановили толпу беженцев у кустарника, метрах в ста от леса. Антон шел сзади, немножко поотстав от основной людской массы. Он пригнулся, и резко метнулся в кусты, что стояли у дороги. Однако его заметили, и краем глаз он видел, как вслед ему бросился солдат с винтовкой в руках.

– Halt! – закричал немец, и вскинул винтовку. Но Щербич не остановился, а еще сильнее поднажал подальше в кусты. Раздался выстрел, и прямо перед ним упала срезанная пулей ветка. Это подействовало, и Антон повернулся лицом к преследователю. А тот стоял вначале кустарника, и манил к себе беглеца пальцем.

– Кот, кот, – довольная улыбка сияла на его лице.

В ответ парень вымучил из себя жалкую, виноватую гримасу, пошел к немцу, не переставая лепетать:

– Пан, пан, я не понял сразу, испугался, – он то поднимал руки вверх, то прикладывал их к своей груди, кланялся, всем своим видом показывая полное подобострастие и уважение к такому хорошему человеку как этот солдат.

Когда Антон подошел к немцу вплотную, тот движением руки потребовал снять вещевой мешок. Он подчинился, и поставил котомку к ногам солдата. Немец посмотрел на грязные, порепанные руки пленника, его лицо такое же грязное, отвратительное, брезгливо поморщился, и нагнулся сам развязать мешок. В это мгновение Антон резко ударил его ребром ладони по шее, и солдат осунулся к ногам. Выхватив из рук упавшего врага винтовку, он с силой вогнал ему в спину штык. Не глядя по сторонам, с вещевым мешком в руках, пригнувшись, пустился к лесу, который манил его своей чащей. Немцы хватились его слишком поздно: поднятая ими стрельба уже не могла причинить вреда Антону, который бежал назад, туда, откуда он только что пришел, понимая, что если они кинуться его преследовать, то будут искать в другой стороне.

– Вот гад так гад! – возмущению беглеца не было предела. – Добро мое ему надо, видите ли, паскуда! – бормотал он себе по нос. – Если ты за этим сюда приперся, то плохи твои дела, немец. Тут таких хватов и без тебя предостаточно. Иди лучше воюй, а не потроши чужие сумки! Тебе за это, небось, деньжищи хорошие платят, да кормят и одевают.

С этого дня Антон избегал хороших дорог, беженцев, немцев и русских: все они представляли для него опасность. Он выбрал для себя глухие проселочные дороги, тропы, лесные просеки, где встреча с любыми людьми сводилась к минимуму. И эта тактика приносила свои плоды: длительное время ему удавалось оставаться одному, неуловимым, невидимым для посторонних глаз, хотя темп продвижения его замедлился. Он начал дичать, зарос, перестал за собой ухаживать, и превратился в злое, осторожное, опасное существо, поставившее себе цель дойти до дома и донести туда же вещи и драгоценности любой ценой. Угнетало лишь то, что пополнять свои запасы возможностей больше не было. Да и с кормежкой было не так просто, как хотелось: частенько оставался голодным, пока не придумал безопасный, но верный способ как добывать себе еду.

Наткнувшись на какую-нибудь глухую лесную деревеньку, он мог часами, а то и сутками наблюдать за ней, определяя для себя степень опасности, шанс добыть пищу, и только после этого в сумерках заходил в выбранную им хату и молча набирал себе продукты. Если хозяева не сопротивлялись, то отделывались несколькими ударами в лицо. Но горе тому, кто вставал на его пути: тогда в ход вступал нож – тут уже пощады не было никому.

Часто попадались красноармейцы, которые группами или в одиночку пробирались к своим, на восток. Антон избегал и их, обходя обнаруженные где-нибудь в лесу стоянку, или привал военных.

Однажды ближе к вечеру, когда он тихо, осторожно пробирался по лесной тропинке, услышал вдруг человеческий стон, всхлипывание, доносившиеся из леса. Антон остановился, напряг все свое внимание, и, как зверь, бесшумно пополз на звук. На полянке, прислонившись к стволу дерева, сидел раненый офицер. Он был один. В этом убедился Антон, наблюдая за ним около часа. Несколько раз военный приставлял себе к виску пистолет, и каждый раз опускал его обратно. Потом то ли засыпал, то ли терял сознание: голова его падала на грудь, и он замирал на некоторое время. Вот и сейчас он поднял пистолет, и тут же опустил его снова. Через мгновения до слуха Антона донеслось всхлипывание и плач этого взрослого раненого мужчины: он скрежетал зубами, греб пальцами рук траву, размазывал кулаками слезы, запрокинув голову вверх, к небу. Он уже не плакал, а выл от боли, от бессилия, оттого, что не хватает мужества нажать курок.

Когда он увидел перед собой Антона с его пистолетом в руках, испуг и отчаяние на лице офицера сменились надеждой, пока еще робкой, но надеждой на то, что он спасен, ему поможет вот этот странный, заросший человек! Свои своих в беде не оставляют, он это знает точно. Этому его учили с детства. А то, что возникший перед ним человек свой, военный не сомневался. Однако Антон повел себя совершенно не так, как ожидал офицер: он засунул пистолет себе за пояс, и хриплым голосом произнес:

– Подохнешь и так. Незачем зря пулю тратить, да и лишнего шума не надо, – повернулся спиной к раненому, и растворился в лесу как призрак. Ему было нужно компактное, не громоздкое оружие, и он его добыл.

Глава вторая

Он знал, что Бобруйск уже давно занят немцами, и решил обходить его стороной, слева, пройти вдоль речки Березины, и по ходу, на месте найти какую-то возможность переправиться на тот берег. Потому что идти через город, и переходить реку через мост – это безумие, тем более, что до дома оставалось каких-то тридцать километров.

Оставив город далеко в стороне, Антон вышел на правый, высокий берег Березины ранним утром, когда еще солнце только-только показалось из-за леса с противоположного берега. Сверху ему хорошо было видно, как пронизывали небесный свод первые лучи, как бежали они по верхушкам деревьев, и как достигли правого берега, разогнав оставшуюся с ночи мглу, обогрев продрогшего путника. Он лежал над обрывом, в траве, и внимательно оглядывал все окрест, определяя для себя возможное место переправы. Чуть вверх по течению река изгибалась, казалась немножко суженой, не такой широкой, как справа, или прямо под ним. Тем более, этот берег в том месте позволял незаметно спуститься к реке, спрятаться в камышах и зарослях аира, что тянулись вдоль на большое расстояние. И противоположный берег сразу же мог укрыть в себе не одну сотню людей в своих густых высоких кустах лозы, олешника, переходящих в подлесок, а затем и соединившихся с лесом. Да и с камыша можно было легко соорудить для себя и для вещей не плохой плотик.

На день путник решил отлежаться в лесу, отдохнуть от ночного перехода, а вечерком приступить к осуществлению своего замысла. Он уже начал передвигаться к месту отдыха по пшеничному полю, что отделяло лес от реки, как вдруг увидел чуть правее выходящих из леса красноармейцев. Они шли организованно, строем, к тому месту на берегу, что Антон определил себе для переправы. Он мгновенно упал, и быстро-быстро пополз в сторону поля с высокой рожью, что стояла по соседству с пшеницей. Перемахнув межу, отделяющую эти два поля, Антон пополз в глубь ржи, благо, высокая, она давала возможность это делать незаметно. Остановившись, нарвал горсть стеблей с колосьями, выглянул из-за них, как из засады, из-за укрытия.

Первые шеренги солдат уже спускались к реке, исчезали под обрывом, уходя из поля зрения Антона, а из леса продолжали и продолжали выходить красноармейцы. Видимо, это место военные, выходящие из окружения, тоже выбрали для переправы немного раньше его, и спешили это сделать не мешкая – сходу, пока еще не начался день, и их передвижение останется незамеченным. Часть солдат рассредоточились вдоль берега и стали окапываться. Быстрее всего, определил для себя Антон, это будет заслон, который должен дать возможность всем переправиться на тот берег в случае преследования их немцами. Все это делалось организованно, без паники, без суеты, со знанием дела.

Прямо над обрывом быстренько вырастали окопные брустверы, которые солдаты маскировали травой, ветками. На крайнем, ближнем к Антону, бруствере окопа, который оборудован на небольшой возвышенности, был установлен пулемет, и двое солдат продолжали укреплять свою огневую точку.

Однако из леса вдруг раздались сначала одиночные выстрелы, а потом и автоматные очереди, а затем, донесся шум машин, взрывы гранат. Вот уже последняя группа солдат исчезла под обрывом, а выстрелы в лесу не прекратились, а, напротив, стали приближаться к реке.

Сначала из леса показалось несколько красноармейцев с винтовками, которые бежали, отстреливаясь на ходу. Один шел, неся на своем плече раненого, двое – тащили за руки и ноги третьего. Два красноармейца, что волокли за собой пулемет «максим», упали в пшеницу, как раз на полдороге к берегу, и сразу же стали стрелять по лесу длинными очередями. Потом и они начали постепенно отползать к реке, а их отступление уже прикрывали бойцы из окопов вдоль берега, открыв отчаянную пальбу по опушке леса.

Первыми вышла немецкая пехота: растянувшись цепью, короткими перебежками, они наступали на окопавшихся красноармейцев прямо по пшеничному полю. В некоторых местах оно уже пылало, подожженное взрывами гранат, что забрасывали немцы окопы оборонявшихся.

Антон находился в стороне, чуть в отдалении от идущих цепью наступающих и обороняющихся. Их бой его почти не касался: ему это было совершенно безразлично, лишь бы ни кто из воюющих не трогал его. В то же время, он хорошо видел и немцев, упорно продвигающихся к переправе, и бойцов, отчаянно ее защищающих.

Из интереса, праздного любопытства, он кинул взгляд на противоположный берег: по кустарнику, по подлеску, мелькали каски красноармейцев, уходящих в лес.

В какой-то момент у него возникло даже чувство зависти к ним: они уже там, на том берегу, а он еще пока здесь, один, на отшибе, и его нет кому прикрывать на переправе. Но он тут же отогнал такие мысли, как крамольные, не укладывающиеся в его теперешний образ жизни.

А тем временем бой продолжался: все реже и реже становились выстрелы из окопов, все больше неподвижных тел немецких солдат оставалось лежать на пшеничном поле. Особенно сильно донимал наступающих пулемет на левом, ближнем к Антону фланге. Удачно расположенный на высотке, он своим огнем не давал немцам поднять головы, тем самым обеспечил своим переправу, а сам, судя по всему, уже не успеет и не сможет присоединиться к однополчанам. В начале боя Антон видел двоих красноармейцев, а сейчас за пулеметом управлялся один, другого не было видно: его напарник то ли убит, то ли уже на той стороне. Немцы брали его в кольцо: по меже, разделяющей ржаное и пшеничное поле, по-пластунски, ползком продвигались два немецких солдата, чтобы оказаться у пулеметчика с фланга. Щербич видел и понял их маневр еще в самом начале, когда они отделились от цепи наступающих, и бросились к меже. Ему достаточно было двух выстрелов из пистолета, и пулеметчик остался бы жив. Но Антону это было совершенно не нужно. Он только молча, со стороны, наблюдал, как выпрыгнул из окопа красноармеец, и быстро-быстро пополз к спасительному обрыву, как с колена, спокойно прицелившись, немец выстрелил в него, как, дернувшись, застыл тот, обняв руками землю.

Побоявшись обнаружить себя, Антон остался в своей спасительной ржи, только отполз немножко в глубь, и собрался отдохнуть, как тут же был удивлен странным поведением немцев: построившимся в две шеренги солдатам на высотке что-то объяснял немецкий офицер, то и дело показывая рукой на труп красноармейца-пулеметчика. Потом, трижды вскинув винтовки к плечу, прогремел салют, и только после этого приступили складывать своих убитых в прибывшие машины.

Этот эпизод так заинтересовал Щербича, что ему захотелось вдруг посмотреть на этого солдатика: с чего это ему такие почести?

Вечерело, когда он смог приблизиться к месту боя, подойти к лежащему между окопом и обрывом красноармейцу.

Чистое бледное бескровное лицо, светлые волосы, аккуратно заштопанное обмундирование, обмотки – все говорило о том, что он был в составе какого-то воинского подразделения, которое организованно выходило к своим, не потеряв дисциплины: даже в окружении бойцы поддерживали уставной внешний вид, что редко мог видеть Антон за время своего странствия. Да и организация боя была тому подтверждением. По возрасту – ровесник, лет не более двадцатипяти. И вот сейчас он лежит, обнимая землю, больше ни когда не встанет, не увидит вот эту речку, вечернее небо. Для чего, зачем он тут? Щербичу это не понятно, и он вглядывается в мертвую белизну солдатского лица, пытаясь разобраться – что вызвало уважение к нему со стороны его врагов? Ведь он столько немцев положил, а они ему салютовали. Ну не бред, а? Не факт, что при жизни этот паренек хорошо питался, носил хорошие, дорогие вещи, гулял, пил что хотел, да, возможно, и женщины то не познал. Неужели, для того, что бы тебя уважали, надо погибнуть вот так? А что толку? Солнце то продолжает светить, но не для него, река продолжает течь, а он не сможет в ней испить воды, да и вообще – жизнь то одна. Зачем ее вот так оставлять, разбрасывать по берегам рек? Нет, он сам хочет жить, и твердо знает, что для уважения надо быть сильным, иметь деньги, много денег, нужна власть над другими, чтобы тебя боялись. А будут бояться – будут уважать. Сколько раз он слышал о защите Родины, своей земли, а что толку, если его не будет? Какая разница вот этому солдату, что он защищал ее? Его то нет, а его Родина вот она – вокруг Антона, и Антон стоит над погибшим бойцом, и видит, что она то осталась, но уже без него – ее защитника. Конечно, он любит свою деревню Борки, любит до безумия, до боли в животе и ни кому ее не отдаст. Но чтобы вот так – лицом в низ и не подняться, нет, это не для него. Надо любить при жизни, и чтобы она тебя любила – любовь должна быть взаимной. Это его деревня, он в ней родился, и он в ней должен прожить долгую богатую, счастливую жизнь. Если бы кто знал, как тянет его в деревню, к ее разлапистым липам с гнездами аистов на верхушках, к речке Деснянке, к камню-валуну на пристани?! Вот эта мечта и ведет сейчас Антона домой, дает ему силы, терпение – он все выдержит, все перенесет, но домой вернется! За время своего похода он столько передумал о деревне, о своем будущем в ней, что ноги сами несут его туда, не взирая ни на какие преграды. Он должен, он обязан дойти, и дойдет, чего бы это ему не стоило! Однако где-то глубоко-глубоко, так глубоко, что он ни в силах определить – где, засела мыслишка после всего увиденного – что не плохо было бы и ему иметь такое уважение со стороны не только друзей, но и врагов, как у этого погибшего на берегу солдатика. Но только при жизни – мертвому Антону уважение ни к чему.

А сейчас осталось каких-то несчастных десять километров, и он просчитался, ошибся с этим Лосевым – лучше бы не трогал, а там – как карта ляжет. Хорошо, если Леонид не признал в нем своего соседа, тогда не так уж все и плохо. Путнику понравилась такая мысль, и он решил проверить ее на деле. Для этого ему нужно было зеркало. Он начал перебирать в памяти все вещи, что волок у себя на спине. Зеркала там не было, хотя он помнит, что в чемодане той молодой женщины с девочкой, что остались лежать в сарае под Брестом, было красивое, обрамленное кружевным рисунком зеркальце, но тогда, в лесу, он посчитал, что оно ему ни к чему, и выбросил в речку вместе с чемоданом. А теперь оно бы и пригодилось, но – уже поздно каяться. Человек начал трогать себя за волосы – они были длинные, жесткие. Такая же была и борода, заросшая почти по самые глаза. Он пытался припомнить – когда последний раз умывался, или мыл свое тело, но так сразу и не вспомнил. Нет, под дождем он мок, и это точно. Одежду тоже менял несколько раз, последний – может недели две назад, перед Бобруйском на той стороне Березины. Сначала почувствовал, что все тело стало чесаться, а потом обнаружил у себя вшей. Пришлось раздеться на берегу лесного озера, вот тогда то он и купался, вытряхивал одежду, пытался даже стирать ее, а потом давил по швам паразитов. Они завелись даже и в поясе с драгоценностями: Антон выбросил старый, а приспособил под пояс хороший большой цветастый платок из своего вещевого мешка. В какой-то деревушке снял с забора пиджак и штаны, и в них идет по сей день – хороший костюм из мешка доставать не стал, пожалел. Правда, они уже тоже порвались, но ни чего – до дома осталось немножко, как-нибудь дойдет. А там – банька, чистое белье, крепкий сон, когда не надо прислушиваться, остерегаться, мамин борщ, драники с маслом, или со сметаной! Антон так ярко представил себе это, что у него с новой силой засосало под ложечкой – последние сутки он почти ни чего не ел. И пройтись по деревне – это его мечта! Он так соскучился без ее широких улиц с мягкой теплой пылью, без клекота аистов на липе у их дома, без заполошных криков чибисов на болоте – все такое до боли родное, знакомое с детства. А всего сильней хотелось прийти на пристань, пройтись по песчаному дну, теплой мелкой воде до камня-волуна, лечь на него и замереть, ни о чем не думать, смотреть, как бегут отраженные в реке облака, как снуют, догоняя друг друга, мальки.

К действительности его вернул шум машин, что раздавался чуть левее на лесной дороге. Мужчина сразу же пригнулся, припал к земле, привычно растворившись в летнем лесу, и через мгновение уже ни что не могло напоминать о загадочном путнике.

В деревню не стал заходить с западной стороны, а обошел лесом, сделав порядочный крюк, и вышел с востока, со стороны реки Деснянки. Расположился в подлеске, как раз напротив собственного дома: по прямой до него оставалось не более трехсот метров. Долго, до рези в глазах, вглядывался в деревню, вслушивался в звуки, которые доносились оттуда. К его величайшей радости все оставалось таким же, как и было в ту субботу двадцать первого июня, когда он уезжал в Брест к сестре, как будто и не было войны, и он опять вернулся в прошлое – спокойное, тихое, размеренное. Только не было видно колхозных коней, что в такую пору всегда паслись вдоль Деснянки после трудового дня. Смотрел, как через выгон зашло стадо хозяйских коров, и пыль, поднятая ими, нехотя оседала на дорогу. Любовался аистами, что парили над деревней вместе со своими молодыми аистятами, расправив крылья. Даже, как когда-то в детстве, позавидовал им, их умению летать, вот так, не махая крыльями, зависнуть в вышине, плавно кружиться и смотреть, любоваться своей деревней, видеть всех, и быть самим недоступными.

Хорошо знал, что здесь бьет ключ с холодной прозрачной и вкусной водой, а чуть наискосок – и пристань с ее камнем-валуном, куда Антона тянуло все это время, о котором он мечтал, и бредил им эти долгие месяцы. Вот на ключ и на камень вынесли его ноги, чтобы быстрее успокоить истосковавшуюся душу по родным местам.

Наклонился и припал к роднику, пил и из тела уходила усталость, исчезали все трудности, что стояли на его пути домой, а на душе с каждым глотком такой желанной влаги становилось легче – дошел таки!

Но не только это привело его сюда, в подлесок: отсюда ему хорошо наблюдать за деревней, оставаясь незамеченным, да и до дома добираться будет намного спокойней – есть где спрятаться, переждать. Кусты с этой стороны подходят вплотную к реке, к пристани, а от нее – густые заросли липняка, которые соединяются с зарослями акации уже за огородом Щербичей. А там – сад, и вот он, его дом!

Посмотрел на свое отражение в воде – ни дай Бог кому такое страшилище встретить в темном месте – с ума сойдет от ужаса!

Успокоился – Лосев вряд ли мог узнать его тогда, так что страхи, быстрее всего, напрасны. Но остерегаться его все-таки придется – так будет надежней.

Для верности решил дождаться ночи, что бы наверняка ни кого не встретить – лишние свидетели ему ни к чему. А сейчас снял сапоги и остудил натруженные ноги ключевой водой – чтобы не запачкать ключ, набирал воду в шапку и поливал из нее, шевелил пальцами от холода. На всякий случай отполз от родника в заросли дикого малинника, поближе к реке, и там вздремнул, дожидаясь полуночи.

Часы на руке показывали начало первого ночи, когда Антон ступил в речку, подошел к камню, что темной глыбой выделялся на речной глади, прижался к нему лбом, почувствовав прохладу, что исходила от него, погладил рукой отполированные водой и временем бока, ополоснул лицо, вышел на берег и растворился в липняке.

Пояс с драгоценностями решил спрятать у себя в саду под старой грушей, что росла почти на меже между огородами Щербичей и Лосевых. Мешок с вещами засунул в стожок сена на лужайке за грядками, и от яблони к яблоне стал пробираться к дому. Первым его учуяла собака Лосевых, и подняла такой лай, что к ней присоединились почти все собаки в деревне. Не просто лаяли, а с подвывом, как на лесного зверя, всполошили хозяев – стали слышны хлопанье дверей, людские голоса. Антон метнулся обратно, к реке, бежал через акации, больно царапаясь об ветки. От досады, от злости готов был заплакать – не так он думал прийти домой, не о такой встрече мечтал. Но, привыкший за время скитаний и не к таким передрягам, отчаиваться не стал. Собачий лай переждал в кустах, и двинулся опять к своему огороду. На этот раз, чтобы исключить риск, вырыл в стоге сена нору, залез туда, и замер до утра, на всякий случай пистолет положил прямо перед собой.