АлкоГогольный синдром. Нечеткие стихи

АлкоГогольный синдром

Нечеткие стихи

Александр Бутенин

© Александр Бутенин, 2020

ISBN 978-5-4498-7694-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АлкоГогольный синдром

Кто подскажет: пить осталось много ль?

Скоро ль приберут меня к рукам?

Мне вчера во сне явился Гоголь

и сказал: – пойдем по кабакам?

Был он в коверкотовой шинели,

в сапогах, уже хлебнувших луж.

Сверток нес под мышкой еле-еле:

том второй, наверно, «Мертвых душ».

– Ненадолго, Саш, всего на часик,

чтобы печень сильно не сажать.

Господи, родной, живой наш классик

хочет выпить. Как не поддержать?!

Радости во взгляде не скрывая,

(мне собраться – пояс затянуть),

с Гоголем приятельски болтая,

быстрым шагом мы пустились в путь.

Обсуждая встречи предпосылки,

с нашим выдающимся творцом

мы хватили в рюмочной горилки,

закусив соленым огурцом.

Заказали снова граммов двести,

и под них – мясное ассорти.

Не сиделось Гоголю на месте,

он хотел весь Невский обойти.

Вот подвальчик зазывает дверью

всех друзей веселья и проказ.

А внутри уютно, в это верю я.

Мы вошли и сделали заказ.

К нам за стол подсели две молодки,

и, покуда я считал ворон,

Гоголь опрокинул рюмку водки

и умял тарелку макарон.

– Глянь, под потолком кружатся эльфы,

крылья отморозив под пургой.

– Ой, а можно с Вами сделать сэлфи,

Николай Василич, дорогой?

Но сквозняк колышет занавески,

словно выражая свой протест.

Снова мы пошли проспектом Невским

в поисках дальнейших злачных мест.

Нас опять безудержно манили

рестораны, бары, погребки.

На Садовой бехеровку пили,

на Перинной ели шашлыки.

На Казанской нам налили шнапса,

а на Мойке бренди и коньяк.

В стадии алкогольного коллапса

Гоголь на руках моих обмяк.

Вдруг, остановившись на распутье,

и перекричав собачий лай,

Он спросил: а кем у вас тут Путин?

Я сказал, что, типа, Николай.

Наконец, мы с Невского свернули

и пустились Малою Морской,

где в очередной шалман нырнули,

тут промолвил Гоголь мне с тоской:

– На сегодня хватит возлияний,

по последней стопке и айда!

Сколько мыслей, чувств, воспоминаний

будит в людях Невский, господа!

К Гоголю хотел я обратиться

с просьбой, мол, прочти мои стихи,

но в его глазах двоились лица,

и его пробило на хи-хи.

Взяв щепотью квашеной капусты,

похрустев и спрашивая счет,

он сказал: – не будем об искусстве.

Славно пьешь, чего ж тебе еще?!

***

Я очнулся в бешеном ознобе.

Слава богу, это был лишь сон!

До чего допиться я способен,

стало быть, привиделся мне ОН.

Чудом не хватил меня кондратий,

тело все трясется и дрожит.

Что в углу лежит там на кровати?

…Это… сверток Гоголя лежит…

Проездом из Ясной Поляны

В квартире нашей на постой

остановился Лев Толстой.

Он был косматый и седой,

спросил: – а как у вас с едой?

Я вспомнил – он не мясоед,

и предложил: – есть винегрет,

еще салат из лебеды…

– Не надо этой ерунды! —

таков Толстого был ответ.

Пожал плечами: нет, так нет.

– А что тогда подать Вам, граф?

– Сейчас решу. Откройте шкаф.

Вы разогрейте мне битков

и охладите водки штоф.

Затем сказал мой визави:

– Бегу из Ясной от Софи́.

С ней, как на каторге, она

мне не давала пить вина,

таскала мясо из борщей,

устал от этих овощей,

на жизнь ссужала мне гроши,

и все зудит: – пиши, пиши!

Притом друзей моих кляня,

короче, довела меня.

Дразнила: «хренов духобор»,

ведь это, право, перебор.

Я прыгнул в поезд и ту-ту!

Позволите остаться тут?

И вперил взгляд свой, что кинжал,

конечно, я не возражал.

Мы мирно ужинали, вдруг,

раздался в дверь негромкий стук.

В глазах Толстого был вопрос.

А женский голос произнес:

– Лев Николаевич, прости!

Софью Андреевну впусти!

Украдкой я подумал вздор:

вам что здесь, постоялый двор?

Но тут, ругаясь и ворча,

писатель задал стрекача,

да так, что след его простыл.

Как это трудно – быть Толстым.

Пушкин на прогулке

Поэт идет по Инженерной

по направлению к манежу.

Табачный пепел на манишке,

сигара новая в зубах.

Походкою не слишком верной

перемещается, понеже

ночь напролет играл в картишки

и проигрался в пух и прах.

На голове его цилиндр,

волос курчавых завитушки,

раскрыты бакенбардов крылья,

в руках ореховая трость.

Он не какой-нибудь Макс Линдер,

он – Александр Сергеич Пушкин —

поклонник женщин, враг насилья

– изящен, легок, весел, прост.

Обедал нынче у Талона,

где завезли остендских устриц.

Он проглотил их пару дюжин,

запив бутылкою шабли.

А петербургские вороны,

кружа над лабиринтом улиц,

нахально промышляют ужин,

поскольку сильно на мели.

Поэта взор слегка рассеян,

прогулка выйдет небольшою.

Мысль о долгах гнетет как туча,

достали цензоры и царь.

Великосветских фарисеев

он презирает всей душою.

Россия всё-таки дремуча.

– Где люди? Дайте мне фонарь!

Он до Плетнёва и обратно,

его рад видеть невский город,

ему целуют нежно плечи

каштанов листья, ветки ив.

И, согласитесь, так приятно,

что Александр Сергеич молод,

судьбой пока не покалечен,

здоров и бодр, талантлив, ЖИВ.

Друг Дельвиг

Вот Антон Антоныч Дельвиг,

его знает целый свет.

Сибарит, но не бездельник,

а чиновник и поэт.

Он влетел в литературу

на поющем соловье.

Был в кулинарии гуру,

и прекрасным сомелье.

Для него сам Пушкин – Саша,

однокашник и дружок.

Их связали лира, чаша,

поэтический кружок.

Был помощником Крылова,

потрудился в МВД,

но его тянуло к слову,

как амфибию к воде.

Мог плодов большую кучу

он собрать со всяких нив,

и такого отчебучить,

если б не был так ленив.

Ездил к девкам, шлялся где-то

среди форменных оторв,

и журил его за это

шеф жандармов Бенкендорф.

Был друзьям душевно предан,

а ведь это не пустяк,

принимал гостей по средам

обаятельный толстяк.

Жил, в интригах не запачкан,

любознателен и тих.

Умер от «гнилой горячки»

(с древнегреческого – тиф).

Завещал жене уныло,

чтобы не было беды,

руки мыть дегтярным мылом,

и не пить сырой воды.

Суждена была поэту

несчастливая стезя.

Вот, живешь так, раз – и нету…

Жалко Дельвига, друзья.

Баденвайлер, душный номер

Баденвайлер, душный номер,

тяжкий кашель, тишина…

– Постоялец нынче помер,

молвит повару жена.

– Врач курорта Шверер Эрик

был при этом у него.

Обошлось не без истерик,

у жены, не самого.

Сам лежал под одеялом

бледен, вымучен и худ.

Не расстроился нимало…

– Все когда-нибудь помрут.

– Высох весь, как ветка вербы,

взяв шампанского бокал,

осушил до дна. – Ich sterbe —

произнес и замолчал.

Из бедняги дух и выпер…

– Да, хорошие дела!..

Что супруга, фрау Книппер?

– Ничего не поняла.

Билась бабочка ночная

с шумом о стекло окна,

ее тщетно прогоняя,

время тратила она.

В тишине раздался выстрел —

из бутылки в потолок

пробка вылетела быстро

и упала на порог.

– Он откуда? – Из России.

Там писателем он был.

– Что, еще не выносили

труп из номера? – Нет сил.

Ждет работников хозяин,

недовольный, будто черт:

«– Сей покойный русский барин

испоганил наш курорт,

до конца сезона – точно.

Надо этот труп теперь

отправлять в Россию срочно.

Сколько денежных потерь!»

– Что подать на завтрак фрау,

раз уж все еще не спит?

– Две бриоши и какао,

если будет аппетит.

Баденвайлер, душный номер,

ставшая вдовой жена,

труп писателя, что помер,

мрак, унынье, тишина.

Играли мы в рулетку с Достоевским

В Бад-Хомбурге, что в округе Дармштадта

и посреди земли с названьем Гессен,

играли с Достоевским мы когда-то

в рулетку, и не мог понять нас Герцен.

Он восклицал: к чему такие траты?!

И в колокол звонил на всю округу.

В Европе возмущались демократы,

дрожали монархисты с перепугу.

А мы вдвоем на фоне диких рож,

вошедши в раж, испытывая жар,

все ставили и ставили на rouge,

потом переключились на noir.

Был молод и роскошен Достоевский,

он знал секрет, как выиграть в рулетку.

Умело делал ставки он и дерзко

бросал на стол последнюю монетку.

И, не волнуясь за исход нимало,

по игровому полю взглядом шарил.

Его ничто вокруг не занимало,

Он лишь следил за тем, как скачет шарик.

И мы вдвоем, как будто лорд и пэр,

совсем уже не бедные теперь,

азартно ставки делали на pair,

а иногда срывались на impair.

Удачей мы всех в зале заражали,

вокруг мелькали радостные лица.

Наш выигрыш заслуживал скрижали,

но не хватало сил остановиться.

Мы двинули на поле груду денег,

и банк сорвать готов уже был классик,

оставив на столе последний пфенниг,

пообещав мне, мол, «последний разик».

Горой сверкало наше серебро,

и золото горело на столе,

но взяло все коварное zero,

мы оба оказались на нуле.

Когда-нибудь вернусь туда опять,

и отыграюсь, дайте только срок,

и закручу свою фортуну вспять.

Такой уж я отъявленный игрок.

Зеленоглазая Инесса

Что нам чудовища Лох-Несса?

Иль астероидов пролет?

Зеленоглазая Инесса —

Вот, кто покоя не дает.

Задам вопрос, как мирный житель:

Инесса, героиня-мать,

Ну что Вам стоило б, скажите,

Владимира охомутать?!

Ведь к счастью в жизни Вашей личной

Был ясен и недолог путь.

Чуть-чуть бы Вы поэнергичней,

Да понастойчивей чуть-чуть…

Вам следовало б только прежде

Об стол ударить кулаком.

Не оставлять его с Надеждой,

А смыться вместе и тайком.

И неудавшегося брака

Стерев злосчастное клеймо,

Бежать вдвоем из тьмы и мрака

Партийной школы в Лонжюмо.

Умчаться, скрывшись от погони,

От слез, скандалов, пошлых сцен.

В непломбированном вагоне

В Локарно. В Базель. В Берн. В Люцерн.

Жить там, где не грохочут залпы

Переворотов и войны.

Снять домик с окнами на Альпы

В плену озерной тишины.

Встречать закаты и рассветы,

Бродить по сказочным лесам.

Пить кофе поутру с газетой,

Прикусывая круассан.

Карабкаться на пару в горы,

Любуясь видами кругом.

Вести лишь об искусстве споры,

Не помышляя о другом.

Найдя в любви покой, спасенье

(камин, цветы, вязанье, плед),

Всю жизнь прожить без потрясений

И ре-во-лю-ци-он-ных бед…

Вот так, решившись в одночасье,

И не упрямясь, как ослы,

Себе составили бы счастье,

И, параллельно, мир спасли…

Конец конкистадора

Я конквиста́дор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду…

«Путь конквистадоров»

Н.С.Гумилев

Весь день в тюрьме все было тихо,вдруг дверь царапнули ключи,и вот из камеры на выходтебя окликнули в ночи.– Мне книги брать с собой? – Не надо!Ты понял все и побледнел.На полигон под Петроградомфургон помчался, полный тел.Ты сквозь окно смотрел на небо,тебя манили, как магнит:Стамбул, Каир, Аддис-Абеба,Бейрут, Джибути, Порт-Саид.Дорогой вспоминал об Ане,и Ларе Рейснер, что уж годжена посла в Афганистане,с Раскольниковым там живет.Не верил в смерть свою упрямо,хоть родилась в душе тоска.Приехали – большая яма,над ней прокинута доска.Вот на нее все пять десятковвставали в очередь свою.Мгновенья эти длились кратко,команда: – Пли! И ты в раю,или в аду, бог в этом волен.Смерть встретить с твердостью скалыты был готов, как рока долю.Глядел в латышские стволы,в своих привычках неизменен,ведь жизнью рисковал не раз.И взгляд был холодно надмененрасфокусированных глаз.Нестройный залп был громко слышен,сверкнув огнем издалека.Влепились пули гроздью вишенПри свете фар грузовика.Пронзило острой болью тело,нетверд  и шаток стал карниз,и ты, взмахнув рукою белой,свалился головою вниз.В Бернгардовке, близ речки Охты,где Лубьи устье и простор,там испустил последний вздох ты,путь завершив, конкистадо́р.

Двуликий Клаус

Я был издатель вдумчивый,я был картежник опытный,я был охотник пламенный,поэт и гражданин.До жен чужих был влюбчивый,и, хоть все это хлопотно,опасно и неправильно,я дожил до седин.Я в качестве редакторабыл близок к оппозиции,и с авторами спорил я,как левый демократ.Но в силу разных факторовсдавал свои позиции,со многими поссорился,и поменял формат.Знавал триумф выигрыша,куш чувствовал заранее,садился не расслабленнымза карты, был не глуп.Не занимал в долг ни гроша,играл со всем старанием,и часто мной ограбленнымоказывался клуб.Гостил в поместье Грешнево,бил дичь ружьем Ланкастера,бекасами и уткамибыл полон мой ягдташ.Лишенный лоска внешнего,в поэзии был мастером,но пропадать мог суткамиу Дунек и Наташ.Считая пьянство бременем,бичом бил без сомнения,и сетовал нахмуренно,что, мол, крестьянин пьет.И тем же самым временем,отстраивал в имениидобротный винокуренныйи прибыльный завод.Я жил старинным барином,ценил все блага быта я:любовь красивой женщиныи тонкий вкус вина.С народом солидарен, носудьба моя забытая,была с удачей венчана,и выпита до дна.В делах я был стервятником,а в творчестве – работником,всё для себя, ни разу вы,не скажете: – мерси!По жизни был развратником,до денег был охотником.Живется нам, Некрасовым,неплохо на Руси.

Точка невозврата – 26 января 1837 года

Просторный светлый кабинетв большом особняке на Мойке,там, вместо дружеской попойки,сидит, нахмурившись, поэт.Он отослал уже письмоголландскому послу Гекке́рну,тот получил его наверно,ведь за окном совсем темно.А в том письме имел он честьпролить немало желчи с ядом,письмо должны доставить на доми оскорблений в нем не счесть.Вкрапил их в текст поэт, сколь мог.Бумага, впрочем, не краснеет,коль уклониться сам посмеет,ответит за отца сынок.Министр Короля – баронбыл аттестован старой сводней.Ответ последует сегодня,иль честь совсем утратил он.Расставит точки все дуэль,ждет пуля наглого француза.С дипломатическим конфузомЛуи теряет свой портфель.Исход – истории на суд,поэт и сам ведь был повеса.Теперь он ждет, что от Дантесаформальный вызов принесут.Не опустел пока Парнас,не понесли еще утрату.Сегодня  точка  невозврата,а завтра – поединка час.

Перед дуэлью

В кондитерской у Вольфа-БеранжеВ доху одет, за столиком один,При входе справа в первом этаже,Сидел однажды грустный господин.На голове цилиндра черный столб,Под ним лицо белело полотном.Он, барабаня пальцами об стол,Рассеяно поглядывал в окно.Как будто сочинял любовный стих,Слетали с губ неслышные слова.Был господин задумчив, мрачен, тих,И напряжен, как лука тетива.Ему по виду было сорок лет,Не скажешь, что изысканной красы.Он то и дело пальцем лез в жилетИ доставал карманные часы.Задвигались морщинки на лице,Но, впрочем, страха нету и следа.В кондитерскую входит офицер.– Ну, что, готово? – Все готово, да.Казалось, господин теперь был рад,И выдало его сияние глаз,Он заказал и выпил лимонад,И произнес: «поехали, Данзас!»Друзья поднялись, ящик прихватив.В пустом кафе, пробив «четыре» дня,Часы сыграли траурный мотив,Кого-то прежде срока хороня…

За городом у Черной речки

За городом, у Черной речки