скачать книгу бесплатно
Мы – скорая помощь.
Когда ничто уже не поможет избранным, чьи портреты висят в коридоре нашего отделения, когда черная дыра подбирается к земной цивилизации, – выходим вперед мы, как паладины в белых одеждах праведников. И своей жизнью закрываем отверстие в плотине.
Простите, что я говорю красиво. Обстоятельства требуют высокого слога.
– Пора, – сказал доктор Блох. Он был лечащим врачом Олежки. На время подготовки к подвигу.
– Ты завидуешь? – спросил меня Федечка.
– Он спешит заменить Олега на боевом посту, – сказал Лешенька.
– Не говори глупостей, – сказал я.
Олежка поднялся, и тут ноги изменили ему. Мне стало стыдно за брата. Нельзя, ни на секунду нельзя терять контроль над собой.
И тут Григорий Сергеевич громко запел:
Жил отважный капитан,
Очень красный, как банан,
Он не раз пересекал океан!
И мы подхватили песенку, нелепую, милую, добрую песенку.
Я подбежал к Олежке и держал его справа. А слева шел доктор Блох.
– Давай, братишка, – сказал я. – Мы все смотрим на тебя!
Олежка сопротивлялся, но не отчаянно, а как будто по обязанности. Мы вели его так, как приятели тащат из кабака подвыпившего посетителя. И с каждым шагом Олежка делал все меньше усилий, чтобы наступить на пол, и в конце концов обвис на наших руках.
– Да скорее же! – закричал Григорий Сергеевич. – Отключите его!
Я вздрогнул и отпустил Олежку.
Блох не удержал его, и Олежка свалился на пол, а Блох сверху на него. Я отпрыгнул в сторону, и тогда Григорий Сергеевич с Леной поспешили на помощь молодому врачу.
Они потащили Олежку к двери.
Именно потащили, держа под мышки и за голову.
Мне было стыдно. И за Олежку, который настолько потерял себя, и, конечно же, за себя самого. Не знаю, почему мой мозг воспринял крик доктора «отключите его» как относящийся ко мне. Ведь я знал, что мне пока ничего не угрожает… ах, какое неправильное выражение: мне не угрожает!
Откуда могло возникнуть слово «угроза»? Какой стыд!
Я поднялся с пола и сказал:
– Простите, я споткнулся.
Но никто меня не слушал.
Некоторые вернулись к столу и стали доедать печенье и конфеты. И не было рядом врачей, чтобы остановить этот пир, могущий повредить обмену веществ.
Я тоже подошел к столу и уселся на свое место.
– Претендуешь на медаль? – спросил Лешенька.
– Я ни на что не претендую, но делаю то, что подсказывает мне совесть.
Врачи не возвращались. Впрочем, им не нужно было возвращаться. Они заняты.
В помещении постепенно наступила вечерняя тишина и покой. Это не означает, что никто не думал об Олежке. Конечно, думали и даже переживали.
Когда Лешенька предложил мне сыграть в шахматы, я сел напротив него, но продолжал думать, почему же Олежка проявил такую душевную слабость? Я не ожидал от него.
Лешенька сделал первый ход, я, не думая, ответил. Мы разыграли индийское начало, потом Лешенька задумался. И я задумался.
Я думал дольше, потому что меня вернул к действительности голос Лешеньки:
– Может, пойдем спать?
– Сейчас.
Почему-то с потолка стал сыпать мелкий дождик – слишком велика была конденсация пара в гостиной. Григорий Сергеевич как-то предупреждал об этом, но я забыл физическое объяснение явления.
Володичка подъехал к нам на коляске и сказал:
– У тебя конь под боем.
– Извини. – Я убрал коня, а Лешенька сказал:
– Ход сделан.
– Но это же товарищеская партия, – возразил я.
– С каждым днем все меньше товарищей, – заметил Володичка.
– И если мы будем такими же баранами, как Олег, скоро не останется совсем.
– А что ты предлагаешь? – спросил Володичка.
– Тебе уже поздно, ты списанный элемент, – сказал Лешенька.
– Не так все просто. Мне Блох гарантировал, что они регенерируют ноги.
– Скорее, из твоих ног кому-то сделают костыли, – уточнил Лешенька.
– Иногда ты меня раздражаешь, – сказал я.
– Кто-то должен раздражать баранов, хотя они все равно пойдут на бойню.
– Лешенька, в такой день! – возмутился я. – Мне за тебя стыдно.
– А чем этот день хуже любого другого? – спросил Лешенька. – Может, именно сегодня и надо говорить друг другу правду.
– Что ты имеешь в виду под правдой? – Это был голос Вадимчика. Хотя мы отличаемся друг от друга, голоса у всех схожие. По телефону я не смог бы различить. Но когда мы в комнате, рядом, то я с закрытыми глазами скажу, Венечка это или Олежка.
– На бойне есть должность барана, который ведет за собой стадо. Он говорит коровам и овцам: «Я здесь давно живу. Там, за углом, есть неплохое зеленое поле с нежной травой. Построимся, дорогие друзья, и в путь!»
– При чем тут Олег? – спросил Володичка.
– Ни при чем. Но еще полгода назад нас было восемнадцать человек. Сейчас – двенадцать с половиной. Завтра будет на одного меньше. Через год на наших мягких койках будут спать другие люди, другой клон. А сколько их было до нас?
– Мы пионеры испытаний, – отрезал я. – Мы – первые.
– А тебя никогда не удивляло, что в коридоре есть галерея спасенных за наш счет и в ней по крайней мере три десятка знаменитостей? Как их могли спасти шесть или семь членов нашего клона?
Каждому из нас приходится переживать минуты сомнений и даже страха. И единственное, что удерживает нас на уровне чистых и высоких помыслами юношей, это уверенность в правильности нашего пути, это понимание истинности нашего дела.
Вот это я и сказал моим одноклеточным братьям. И знал, что большинство разделяет мою точку зрения. Но не Лешенька. Проклятый Лешенька!
– Баран – патриот идеи все равно остается бараном, – сказал Лешенька. – И его мясо не становится жестче.
– Как ты смеешь говорить эти слова, когда наш товарищ и брат в нескольких метрах отсюда сосредоточенно готовится к завтрашнему подвигу!
– Ты называешь это подвигом?
– Я тебя убью! – вскочил я.
– А тебя убьют без моей помощи, – сказал Лешенька. – Тебя не спросят даже, хочешь ли ты жить. Хочешь ли ты жениться, иметь детей…
– Это наш долг! – закричал я.
– Кто тебе это сказал? – спросил Лешенька. Он криво усмехался. Мы все так усмехаемся, когда хотим обидеть, разозлить недруга.
– Это сказал… это сказал мой учитель, Григорий Сергеевич.
– И знаешь ли ты, сколько он получает за каждый наш жертвенный подвиг? Ты задумывался об этом?
Если бы не тот вечер, не прощание с Олежкой, которого только что увели навсегда, я бы никогда не кинулся на своего близнеца. Я любил Лешеньку, даже если он заблуждался. Но не смейте отбирать у меня цель жизни. Человек без цели становится куском навоза в проруби. Недаром Григорий Сергеевич часто приводил нам примеры из истории Советского Союза, и в первую очередь Великой Отечественной войны. Она доказала, что в жизни всегда найдется место подвигу. Григорий Сергеевич как-то сказал нам в задушевной беседе: «Я хотел бы, чтобы наш Институт назвали учреждением имени Александра Матросова, который закрыл своей грудью амбразуру, то есть отверстие, сквозь которое вел огонь вражеский пулемет».
– Не смей врать! – кричал я, наскакивая на брата. – Не смей клеветать на моего кумира!
Лешенька, отбиваясь от меня, гнул свое:
– Кумир останется жив и заведет других идиотов, как ты!
– Мне не важно, что случится со мной, я хочу, чтобы продолжался прогресс и во главе прогресса стоял бы наш Григорий Сергеевич.
Я даже понимал, что слова мои звучат по крайней мере наивно, и мне было неприятно слышать смешки тех, кто растаскивал нас с Лешенькой.
И тут в комнату ворвался доктор Блох.
– Что за шум? – крикнул он от дверей.
Он не вошел в комнату.
У меня создается впечатление, что он нас порой побаивается. Как будто входит в клетку с дрессированными хищниками.
В тот момент нас уже растащили, и мы по инерции размахивали руками, словно дрались с невидимыми противниками.
– Что за шум? – повторил Блох нарочито громко и весело. Натужно спросил, даже голос в конце фразы сорвался. – Что за шум, а драка есть?
– Ничего не случилось, – первым отозвался Володичка. – Шахматный спор.
– Как не похоже на вас, – сказал Блох. – Такие выдержанные люди, гордость нашего общежития.
– Шахматы… шахматный… пустяки… – галдели остальные.
– Не хотите говорить, не надо, – сказал Блох. – Тогда попрошу расходиться по спальням.
Спальнями у нас называются палаты, чтобы все было, как на воле.
В каждой по четыре койки. И больше ничего – что делать в спальнях? Только спать. Правда, некоторые держат журналы или карты для пасьянса.
У нас в спальне одна койка пустует. Уже второй месяц. Но Мишенька спал не с нами.
Мы улеглись, свет погас, но если я хочу, могу включить настольную лампочку, на полчаса, не больше, чтобы не повредить глазам.
Мои соседи – Барбосы, так у нас шутливо называют Бориса с Глебом – что-то задерживались. Они сегодня вообще с утра были молчаливы, может, потому что дружили с Олегом.
Только я вытянулся на кровати, лежа на спине и сложив руки на груди – это оптимальный способ отдыха, – как в спальню кто-то вошел. То есть я с самого начала догадался, что это Григорий Сергеевич. Пришел пожелать нам приятных снов.
– Где Барбосы? – спросил он.
– Куда они денутся, – сказал я. – Возникнут.
– Лешенька тебя достал, – сказал доктор и уселся на край моей кровати, в ногах. – Он меня тоже тревожит.
– А чем он тревожит? – спросил я.
– С тобой я могу быть откровенным, – сказал мой доктор. – Меня тревожит ситуация в группе. Я понимаю, этому есть объективные причины, усталость, потери в личном составе. Но мне кажется, что кто-то один из вас ведет направленную работу по разрушению замечательного духа единства и взаимовыручки, так свойственных нашему коллективу.
У Григория Сергеевича чудесный голос, не то чтобы низкий, но вельветовый, ему надо бы стать папой римским. Смешная мысль? Но я ее придумал всерьез. И постеснялся произнести вслух.
– Ты понимаешь, как мы дороги человечеству? И если кто-то подставит нам подножку, поставит под сомнение благородство наших начинаний… ах, если бы ты знал, как хрупка правда будущего!
В полутьме спальни его глаза излучали странный, добрый свет.
– У меня есть ощущение, что не выдержали нервы у Лешеньки. Чудесный молодой человек, твой брат и мой сын – а вот может стать для нас смертельной угрозой. А что, если он побежит к моим врагам? Ты же представляешь, сколько у меня врагов?
