скачать книгу бесплатно
– Только не надо иронии, – сказал Грубин. – Я же все понимал. И даже предупреждал Мимеонова – умерь свой пыл! Фильтров на заводе нету, отбросы у нас вредные, прорвет – весь город погубим. Ты когда к нам приехал?
– Сегодня утром. Видел я, до чего ваша деятельность довела. Костюм погубил и вообще всю одежду.
– Больше я на фабрику не выйду! Лучше пусть меня выселяют на сельское шефство, лучше на принудотдых. Что угодно – больше я с ними вместе шагу не сделаю.
– Погоди, не части. Мне ваша система не совсем понятна.
– А у вас иначе?
– Мне сейчас некогда тебе объяснять. Скажу только, что твой Пупыкин уже на пенсии, уголовное дело против него возбуждено.
– Что? Не может быть! Какое счастье!
– Не суетись. Будет время – расскажу. Мне сейчас главное – узнать, где Минц, что с ним, здоров ли, почему его дверь опечатана.
– Не знаешь? Он же на принудотдыхе. За саботаж.
– Минц? За саботаж?
– Он не оправдал. Гравитационный подъемник собственными руками сломал, чтобы статую не воздвигать.
– Говоришь, гравитацию изобрел?
– Точно знаю – изобрел, мы с ним вместе испытывали.
– А для Пупыкина – ни-ни?
– Он принципиальный.
– Значит, есть все-таки принципиальные?
– Принципиальные, конечно, есть. Немного, но есть, – признался Грубин. – Но за принципы приходится дорого платить. И Минц заплатил. И Ксюша твоя.
– Да, совсем забыл. Что за история с Риммой?
– Когда Ксюшу на сельхозшефство отправили…
– Понятнее!
– У нас сельское население разбежалось, – объяснил Грубин. – По другим областям. Хозяйства обезлюдели. А Пупыкин в область всегда рапортует, что у нас постоянный прогресс. Что ни год, сеем на пять дней раньше, собираем на три дня раньше, и растут урожаи на три процента в год. Поставки он всегда выполняет. Только из-за этого в городе жрать нечего, а в поле работать отправляют всех, кто несогласный или подозрительный или кто не нужен. Половину учителей отправили, врачей больше половины, весь речной техникум там копает и пропалывает. А из футболистов и самбистов Пупыкин создал дружины, которые людей придерживают. Их на усиленном питании держат.
– Значит, крепостное хозяйство?
– Нет, это сельхозшефством у нас называется. Но что странно, Корнелий, – те, кто в городе остался, считают, что с сельским хозяйством все нормально. Потому что каждый день в газете нам рассказывают, как мы хорошо живем.
– А что случилось с Ксюшей?
– Как-то товарищ Пупыкин лично к тебе домой, то есть к Удалову, приехал, чтобы показать свое к нему расположение. А Ксения вместо обеда ему скандал закатила, всю правду выложила. Ты знаешь Ксению – она неуправляемая. Обиделся Пупыкин, на следующее утро ее скрутили, посадили на мотоцикл к Пилипенко – и в деревню, перевоспитываться, на сельхозшефство без права возвращения в город.
– А я? То есть а он?
– А он… он побежал к Пупыкину, просит – верни мою жену! А Пупыкин, говорят, погладил его по головке и говорит: «Не нужна тебе такая старая и непослушная жена. Она меня не уважает, значит, и тебя не уважает, и нашу великую родину не уважает. Мы тебе сделаем сегодня же развод, и отдам я тебе любую из своих секретарш». Так и сделал. Развел, на Римке женил. Она мне сама рассказывала.
– Ясно, – сказал Удалов. – Общая картина мне понятна. Пошли к Минцу. Где он отдыхает?
– Принудотдых, Корнелий, это по-старому тюрьма. Находится она в подвалах под гостиным двором, где раньше склады были. Там особо недовольные отдыхают.
– Ты хочешь сказать, что профессор Лев Христофорович Минц, лауреат двадцати премий, профессор тридцати университетов, находится в подвалах инквизиции?
– Ну, не то чтобы инквизиции, – смутился Грубин. – Но в подвалах.
– Срочно едем в область! Это не должно продолжаться.
– До области ты не доедешь, – ответил Грубин. – Некоторые пытались. В область специальное разрешение нужно. Его лично Пилипенко подписывает. Только проверенные оптимисты туда попадают. Так что в области о Великом Гусляре самое лучшее представление.
– Но ведь кто-то приезжает!
– Если приезжает, то на витрины с картонной лососиной смотрят, а потом в предгорском буфете обедают. Ясно?
– Минца надо освободить!
– Надо. Но не знаю как.
– Может, прессу поднять?
– Малюжкина? Ты сам видел. Его голове нужна ясность. А ясность он получает сверху.
– Ну что ж, – сказал Удалов, – тогда пошли в подвал.
– Подвалы заперты, там дружинники.
– Саша, ведь недаром я столько лет ремонтами занимаюсь. Неужели мне подземные ходы в этом городе неизвестны?
– А есть ход?
– Должен быть. По крайней мере, в моем мире есть и даже расчищен археологами. Его воры в пятнадцатом веке прокопали – тюки из гостиного двора выносили.
Когда они с Грубиным вышли во двор, Удалов вдруг услышал:
– Корнелий, ты куда? Ты почему домой не идешь?
Голос был женский, жалобный.
Удалов поднял голову. В окне его квартиры стояла молодая жена Римма, неглиже, лицо опухло от слез.
– Я раскаиваюсь! – крикнула она. – Это была минутная слабость. Он старался меня безуспешно соблазнить. Вернись, Корнелий. И не верь клевете Грубина. Он тебе завидует! Вернись в мои страстные объятия!
– Не по адресу обращаетесь, гражданка, – ехидно ответил Удалов.
А Грубин добавил:
– Чего на тебя клеветать? На тебя клевещи не клевещи – пробы ставить некуда.
И молодая жена Римма плюнула им вслед.
По бывшей Яблоневой, а ныне Прогрессивной улице, мимо лозунга на столбах «Пупыкин сказал – народ сделает!», мимо дома-музея В.П. Пупыкина друзья спустились к реке в том месте, где к обрыву примыкают реставрационные мастерские. В удаловском мире эти мастерские кипят жизнью и деятельностью. В этом – они стояли пустынные, ворота прикрыты, всюду грязь.
Удалов уверенно прошел за сарай, там отодвинул гнилую доску, и перед ними обнаружился вход в подземелье, кое-как укрепленный седыми бревнами. Грубин достал заготовленный дома фонарик.
Идти пришлось долго, порой Удалов останавливался, заглядывал в боковые ответвления, выкопанные то ли кладоискателями, то ли разбойниками, но ни разу дороги не потерял. Ход окончился возле окованной железными полосами двери.
– Здесь, – сказал Удалов. – Теперь полная тишина!
И тут же раздался жуткий скрип, потому что Удалов стал открывать дверь, которую лет сто никто не открывал. К счастью, никто скрипа не услышал. Его заглушил отчаянный человеческий крик. Они стояли в подземных складах гостиного двора, превращенных волей Пупыкина в место для изоляции и принудотдыха.
Впереди тянулся низкий сводчатый туннель, кое-где освещенный голыми лампочками. Крик доносился из-за одной двери – туда и поспешили друзья, полагая, что именно там пытают непокорного профессора. Но они ошиблись.
Сквозь приоткрытую дверь они увидели, что в побеленной камере на стуле сидит удрученный Удалов. Перед ним, широко расставив ноги, стоит капитан Пилипенко.
Пилипенко Удалова не бил. Он только читал ему что-то по бумажке.
– Нет! – кричал Удалов. – Не было заговора! И долларов я в глаза не видал.
Пилипенко подождал, пока Удалов кончит вопить, и спокойно продолжал чтение.
Было слышно:
– «Получив тридцать серебряных долларов от сионистского агента Минца, я согласился поджечь детский сад номер два и отравить колодец у родильного дома…»
– Нет! – закричал Удалов. – Я люблю детей!
– Ну что, освободим? – спросил шепотом Удалов у Грубина.
– Не стоит тебя освобождать, – искренне возразил Грубин. – Не стоишь ты этого. А то вмешаемся в драку, сами погибнем и Минца не спасем.
Нельзя сказать, что Удалов был полностью согласен с другом. Трудно наблюдать, когда тебя самого заточили в тюрьму и еще издеваются. Но Удалов признал правоту Грубина. Есть цель. И цель благородная. Она – в первую очередь.
Они прошли на цыпочках мимо камеры, в которую угодил двойник Удалова, и остановились перед следующей, которая была закрыта на засов.
Грубин резко отодвинул засов и открыл дверь.
В камере было темно.
– Лев Христофорович, – позвал Грубин, – вы здесь?
– Ошиблись адресом, – ответил спокойный голос. – Лев Христофорович живет в следующем номере. Имею честь с ним перестукиваться.
– А вы кто? – спросил Удалов.
– Учитель рисования Елистратов, – послышалось в ответ.
– Семен Борисович! – воскликнул Удалов. – А вас за что?
– За то, что я отказался писать картину «Пупыкин обозревает плодородные нивы».
– Выходите, пожалуйста, – попросил Грубин.
– Это официальное решение?
– Нет, мы хотим вас освободить.
– Простите, я останусь, – ответил учитель рисования. – Я выйду только после моей полной и абсолютной реабилитации.
– Тогда ждите, – сказал Удалов.
Времени терять было нельзя. В любой момент в коридоре могли появиться охранники. Они перебежали к следующей двери. Грубин открыл и ее.
– Лев Христофорович?
– Собственной персоной. Вы почему здесь, Саша?
– Я к вам гостя привел, – произнес Грубин.
Они вошли в камеру, закрыли за собой дверь. Грубин посветил фонариком. Профессор Минц, сидевший на каменном полу, подстелив под себя пиджак, прикрыл глаза ладонью.
– Потушите, – попросил он. – Мои глаза отвыкли от света.
– Я к вам гостя привел, – повторил Грубин.
– Кого? Кто осмелился залезть в это узилище? Кто мой друг?
– Это я, Корнелий, – проговорил Удалов.
– Отказываюсь верить собственным ушам! Разве не вы первый на разборе моего персонального дела предложили изолировать меня в этом доме подземного отдыха?
– Нет, не я, – честно ответил Удалов.
– Не вы ли заклеймили меня званием врага народа и иностранного агента?
– Нет, не я.
– Вы лжец, Удалов! – воскликнул Минц. – И я не намерен с вами разговаривать.
– Тот Удалов, который голосовал и призывал, – ответил Корнелий, – сейчас сидит через две камеры от вас. Пилипенко ему террористический заговор шьет. А я – совсем другой Удалов.
– Не понял!
– Я живу в параллельном мире. Меня послал сюда наш Лев Христофорович. По делу. Но когда я узнал, что у вас творится…
