Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2

скачать книгу бесплатно

Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2
Фаддей Венедиктович Булгарин

Россия в мемуарах
Фаддей Венедиктович Булгарин (1789–1859) – одна из ключевых фигур русской литературы первой половины XIX века. Ожесточенная полемика с А. С. Пушкиным и действия в качестве агента Третьего отделения способствовали ухудшению его репутации, но не следует забывать, что он был одним из самых читаемых авторов своего времени, крупным издателем и  редактором – в  частности, первым сумел «провести в  печать» фрагменты «Горя от ума» А. С.  Грибоедова и  ввел в  русскую литературу ряд жанров. Занявшись публикацией своих мемуаров, Булгарин совершил беспрецедентный поступок: впервые в России мемуарист при жизни издал автобиографию. «Воспоминания», вошедшие в первый том этого издания, повествуют о начальном этапе бурной жизни автора, достойной плутовского романа: детстве в  польской семье в  Белоруссии, обучении в  кадетском корпусе в  Петербурге, участии в  войнах с  Францией и  Швецией, службе в Кронштадте, петербургском быте и развлечениях начала XIX века, встречах с известными людьми и любовных увлечениях. Более поздний этап жизненного пути Булгарина отражен в  мемуарных очерках, составляющих второй том книги. Они посвящены Наполеону, Карамзину, Аракчееву, Крылову, Грибоедову и др. В качестве приложения публикуются письма Булгарина цензорам «Воспоминаний», донос М. А. Корфа на мнение писателя о  М. М.  Сперанском, отклики Н. А.  Полевого и  Я. К.  Грота на «Воспоминания» и ответы им автора.

Ф. В. Булгарин

Воспоминания Мемуарные очерки Том 2

МЕМУАРНЫЕ ОЧЕРКИ

ЗНАКОМСТВО С НАПОЛЕОНОМ НА АВАНПОСТАХ ПОД БАУЦЕНОМ 21 МАЯ (Н. С.) 1813 ГОДА

(Из воспоминаний старого воина)

Город Бауцен лежит у подошвы гор, возвышающихся со стороны Герлица[1 - Гёрлиц – город в Саксонии.] перед городом; по обеим сторонам Дрезденской дороги простирается обширная долина, пересекаемая с правой стороны глубокими оврагами, застроенная маленькими чистыми деревушками и покрытая небольшими возвышениями. Долина сия со стороны Дрездена оканчивается также горами и лесом. Российская армия, расположенная при Бауцене, правым крылом примыкала к горам, а левым к оврагам. Французская армия занимала позицию в конце долины за деревнями Аурец, Надевиц и Бург, по лесам и возвышениям. Ночью с 20 на 21 число (н. с.) дан был приказ во французской армии готовиться к сражению[2 - Сражение под саксонским городом Бауценом между Наполеоном и русско-прусской армией состоялось 20–21 мая 1813 г. Закончилось оно отступлением союзников в Силезию и заключением через две недели перемирия до 11 августа.]. Солдаты нетерпеливо ожидали дня, долженствовавшего решить их участь, ибо вообще говорили, что после победы австрийцы соединятся с французами и что мир должен быть наградою победителей.

Я с тридцатью уланами стоял на аванпостах позади небольшого холма, на пистолетный выстрел от казацкого пикета[3 - В аттестате Булгарина о службе во французских войсках, выданном 11 октября 1814 г., указано, что с августа 1810 г. он служил подпоручиком в 3?м легионе французских улан, с 1811 г. воевал в составе Польского легиона французских войск в Испании (в Каталонии, под командованием маршала Сюше), в 1812–1814 гг. находился в составе Великой императорской армии, под командованием маршала Удино; участвовал в сражениях под Кульмом, Лейпцигом, Ганау и удостоен ордена Почетного легиона (РГИА. Ф. 777. Оп. 1. Ед. хр. 368).]. В три часа утра адъютант генерала Лабрюйера[4 - Ошибка. Имеется в виду Жан Пьер Жозеф Брюер.] привез ко мне приказ следующего содержания: «Наполеон будет осматривать посты; солдаты не должны делать ни малейшего движения, могущего открыть присутствие императора; они должны вовсе не примечать его и заниматься своим делом». В три часа с половиною два эскадрона польских гвардейских улан выстроились в полуверсте от моего поста, и четыре всадника, отделившись от сих эскадронов, шагом приближались к нам. Стоявшие противу нас казаки не приметили, кажется, сих движений и спокойно в руках кормили своих лошадей, прохаживаясь с ними по засеянному хлебу. Вскоре прибыл к моему холму Наполеон в сером сюртуке и малой треугольной шляпе, без всяких воинских отличий; он был на буланой лошади. С ним приехали маршалы Бертье и Ней и наш дивизионный генерал Лабрюйер, племянник первого[5 - Ошибка. Ж. П. Ж. Брюер не был племянником Бертье, он был женат на его племяннице.]. Они слезли с лошадей позади холма, и как с ними не было ни лакея, ни ординарца, то мой унтер-офицер должен был держать лошадей. Вследствие приказания солдаты мои будто бы не примечали сих гостей. Половина была при лошадях, другие сидели у огня, жарили мясо и спокойно пили вино. Я прохаживался по холмику с моею трубкою, приложив руку к козырьку, приветствовал императора и продолжал прохаживаться. Четверо моих гостей расположились на земле за большими камнями. Бертье разложил карту и подал Наполеону зрительную трубу. Поговорив несколько между собою и посмотрев на карту, генерал Лабрюйер стал на одно колено, а Наполеон, положив подзорную трубу на его правое плечо, с четверть часа, согнувшись, смотрел на русскую позицию, на город Бауцен, лежащий противу холма в прямой линии, и на возвышения, усеянные русскими пушками и пехотою. После сего они все сели на камни, и Наполеон подозвал меня: «Давно ли вы служите?» – спросил он меня. «Это мое ремесло, ваше величество: имея шестнадцать лет от роду, я познакомился с пушечными выстрелами»[6 - Булгарин в октябре 1806 г., когда ему уже исполнилось 17 лет, был выпущен из Первого кадетского корпуса в Уланский его императорского высочества государя цесаревича полк и вскоре принял участие в военных действиях против наполеоновских войск.]. – «Что вы думаете о казаках?» – «Они храбрые солдаты, приносят, однако ж, больше пользы в лагерной службе, нежели в генеральном сражении». – «Правда! Случалось ли вам драться с русскою пехотой?» – «Случалось, ваше величество! Отличная пехота и достойная соперница пехоты вашего величества». – «Он прав!» – сказал Наполеон, оборотясь к Нею. «Вы, поляки, говорите почти одним языком с русскими!» – продолжал Наполеон. «Точно так, ваше величество, мы легко понимаем друг друга, как швед датчанина, а немец голландца». – «А propos[7 - Кстати (фр.).], говорите ли вы по-немецки?» – спросил Наполеон. «Говорю, ваше величество!» – «Итак, садитесь на лошадь и привезите мне из деревушки, которая от вас в ста шагах, какого-нибудь мужика, я в вашем отсутствии буду командовать постом».

Моя лошадь была замуштучена[8 - То есть в рот ей был вложен мундштук – железные удила, которые при натягивании повода закручивают язык лошади.]; я вспрыгнул на нее и помчался во весь дух в деревушку. Приезжаю туда и вижу, что на одном конце русские егери варят кашу, а на другом французские стрелки спокойно переходят из дома в дом. На мое счастье полуодетый немец вышел из одного дома. «Любезный друг! Хочешь ли получить денег от нашего генерала?» – сказал я ему. «Денег? Хорошо! – отвечал он. – Но за что?» – «Только поговори с ним несколько минут». – «Может быть он возьмет меня в проводники?» – «Не бойся! Уверяю тебя честию, что только поговорит и сейчас отпустит домой. Впрочем, соглашайся добровольно или я раздроблю тебе голову». (Я хотел только постращать его и вынул пистолет из?за пояса.) «Извольте! я готов следовать за вами!» – сказал дрожащий от страху крестьянин. «Ну так садись же за мною на лошадь». Я подъехал к забору. Немец вскарабкался, и я полетел стрелою к моему посту. «Браво, господин офицер! – сказал мне Наполеон. – Благодарю вас». Крестьянин поклонился и с трепетом ожидал своей участи. Наполеон оборотился к нему спиною и через Нея начал делать ему следующие вопросы: «Глубок ли ручей, протекающий в овраге, находящемся на правой стороне?» (на левом фланге русском). – «Не глубже колена», – отвечал немец. «Проезжаете ли вы когда чрез него в телегах?» – «Всегда, исключая весны и осени, когда вода собирается». – «Везде ли можно проезжать вброд?» – «Нет! В некоторых местах на дне лежит множество каменьев, но от мостика вправо, на четверть мили, дно чистое». Наполеон был весьма доволен ответами и, по-видимому, находился в веселом расположении духа. Он спросил денег у Бертье, взял целую горсть луидоров[9 - Луидор – французская золотая монета XVII–XVIII вв., вес которой составлял 8–9 г.] и отдал мужику, сказав: «На! пей за здоровье французского императора!» Мужик хотел ему броситься в ноги. «Постой! – сказал Наполеон. – Знаешь ли ты императора?» – «Нет, а хотел бы его видеть». – «Ну так смотри!» – сказал он, указывая на маршала Нея, который в это время расстегнул сюртук и показал золотом шитый мундир. Мужик бросился ему в ноги. Ней усмехнулся: «Этот господин тебя обманывает: вот император!» – примолвил он, указывая на Бертье. Мужик опять кинулся в ноги. «Не трудись напрасно, – сказал Бертье весьма дурным немецким языком. – Вот император!» – и указал на Лабрюйера. Мужик опять хотел упасть к ногам. «Я молод, чтоб быть императором, но ты кланяйся тому, кто тебе дал деньги». – «Das ist recht![10 - Это настоящий! (нем.).] – сказал немец и, схватив за руку Наполеона, примолвил: – Das ist ein goldenes handchen (вот золотая ручка!)» – и поцеловал ее. Мои гости посмеялись от доброго сердца, отпустили мужика домой и сошли вниз с холма. Наполеон приказал Бертье дать моим солдатам по луидору каждому, что и было исполнено на месте. «Бертье, запишите имя господина офицера!», – сказал Наполеон. Потом, сев на лошадь и оборотясь ко мне, примолвил: «Я говорил об вас с вашими подчиненными и доволен вами. Если вы будете в чем иметь нужду, отнеситесь прямо ко мне и припомните наше знакомство под Бауценом, прощайте! желаю вам скоро быть капитаном!» Я поклонился, и Наполеон уехал шагом к эскадронам гвардейских улан, которые во все это время сидели на конях. Чрез час конные егери пришли сменить меня; я прибыл в полк, и первое слово, которым меня встретил мой полковник, было: «Здравствуйте, господин капитан!» В полку уже был прочитан приказ о моем производстве[11 - Либо оформление повышения затянулось, либо Булгарин для эффектной концовки допустил небольшую неточность: по данным упомянутого в примеч. 3 аттестата он получил чин капитана (в 7?м легионе французских улан) только в ноябре 1813 г., то есть через полгода после описываемых событий.]; мы с приятелями распили от радости несколько кувшинов старого вина и чрез час пошли встречать лбом пули, которые не разбирают ни капитанов, ни поручиков[12 - Если верить Булгарину, это была не последняя его встреча с Наполеоном. Известно следующее мемуарное сообщение: «…во время отступления из Москвы, когда бригада генерала Корбино, в которую входил уланский полк Любеньского, получила приказ обследовать местность между Старым Борисовом и Стадзенкой для облегчения переправы через Березину и наведения там мостов, Булгарин как литвин, знакомый с местностью, указал брод через Березину и первый переправился, что я сам видел, не зная еще тогда Булгарина, который мне позднее об этом рассказал, утверждая, что это он был тем офицером» (J. Z. [J. Zaluski] Dwaj z najznakomitszych terazniejszych pisarzоw rossyjskich polacy // Biblioteka naukoweyo zakladu imienia Ossolinskich. Lwоw, 1843. T. 8. S. 156). Н. И. Греч, ближайший друг Булгарина, также вспоминал, что он «коротким друзьям своим из либералов поверял за тайну, что на переправе Наполеона чрез Березину при Студянке (деревне, будто бы принадлежавшей его матери) он был одним из тех польских улан, которые по рыхлому льду провели лошадь, несшую полузамерзшего императора французов» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 675–676). Ср.: Граббе П. Х. Записная книжка. М., 1888. С. 379; а также замечания Булгарина по поводу картины П. фон Гесса «Переход французских войск через Березину» (Ф. Б. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1846. № 93. 27 апр.).].

ВСТРЕЧА С КАРАМЗИНЫМ

(Из литературных воспоминаний)

…de mortuis nil nisi vere…[13 - о мертвых ничего, кроме хорошего (лат.).]

В 1819 году, в зимние вечера собирались к одному содержателю пансиона в Петербурге (французскому дворянину)[14 - В. Э. Вацуро установил, что речь идет о бароне Альфреде Жане Этьене Шабо, содержавшем в Петербурге католический пансион. Дом его находился в 3?й Адмиралтейской части на Фонтанке, близ Обухова моста (сейчас участок дома № 117 по набережной Фонтанки; см.: Вацуро В. Э. Встреча (Из комментариев к мемуарам о Карамзине) // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 139). В этом пансионе воспитывался племянник Карамзина Борис, сын его брата Александра.] любители словесности, из находившихся в то время в столице французских путешественников, чиновников и нескольких дам и мужчин из высшего класса русского общества. В сем пансионе воспитывались дети знатных и богатых людей, и потому хозяин имел обширный круг знакомства. Время на сих литературных вечерах проводили чрезвычайно весело. Читали переводы с русского языка и небольшие оригинальные статьи; разговаривали, шутили, и наконец за ужином, по древнему афинскому и нынешнему французскому обычаю, пели куплеты, всегда остроумные, весьма часто забавные. Присутствие дам, прекрасных и умных, одушевляло беседу.

Не имея никаких притязаний на звание французского автора, я, по просьбе хозяина и некоторых приятелей, должен был писать по-французски небольшие статьи, которые исправлял (в грамматическом отношении) г-н Сен-Мор[15 - Издатель антологии на французском языке.][16 - В некрологе Э. Д. де Сен-Мору Булгарин писал: «Литераторы и петербургское общество первых трех двадцатых годов помнят господина де Сен-Мора (Еmile Duprе de Saint-Maure), который посещал Петербург и Москву, был знаком почти со всеми русскими литераторами и во всех известных домах читал публично лучшие стихотворения на французском языке, и наконец, возвратясь во Францию, написал “Русскую антологию” (“Anthologie Russe”), “Пустынника в России” (“L’Hermite en Russie”) и в Париже напечатал собрание своих стихотворений “Вчера и сегодня” (“Hier et aujourd’hui”). Г. де Сен-Мор был не из знаменитых литераторов, но был честный и весьма добрый человек, приятный в обществе, скромный и уживчивый» (Ф. Б. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1854. № 193. 28 авг.). Ср. другое его воспоминание о Сен-Море: «Еще есть люди в Петербурге, которые помнят французского литератора Сен-Мора, дававшего в 1820 и 1821 годах здесь и в Москве публичные чтения, в которых читал стихи и различные отрывки из французской литературы. Выбирая пиесы для публичного чтения, он был чрезвычайно разборчив и даже у классических авторов заменял некоторые стихи и выражения своими стихами и фразами, повторяя часто: “On est tr?s ici chaste aux oreilles!” (т. е. “Здесь весьма благопристойны – ушами”)» (Ф. Б. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1855. № 256. 19 нояб.). О Сен-Море см.: Заборов П. Р. «Русская самобытность» в литературном наследии Эмиля Дюпре де Сен-Мора // К истории идей на Западе: «Русская идея». СПб., 2010. С. 113–142.] и сам читал их в нашей беседе. Прекрасному его чтению я обязан тем, что некоторые из моих статей имели успех. Впрочем, общество наше было весьма невзыскательное. Немножко ума, немножко веселости, занимательное происшествие – и слушатели были довольны.

Однажды хозяин объявил нам, что в будущее заседание один известный русский чтец[17 - В. Э. Вацуро установил, что имеется в виду поэт и чтец Александр Алексеевич Плещеев, сын друзей Карамзина (см.: Вацуро В. Э. Указ. соч. С. 140).] будет декламировать сцены из Мольеровой комедии и что несколько отличных русских литераторов посетят нашу беседу. Я тогда только что возвратился из долговременного странствия по Европе и не знал в лицо ни одного русского литератора. С нетерпением ожидал я дня собрания и первый туда явился. По мере появления новых лиц в зале я спрашивал об именах и, к удивлению моему, слышал одни звонкие имена в адрес-календаре, а не встретил ни одного известного в литературе. В досаде, я уселся в углу комнаты и погрузился в размышления.

Итак, хозяин сам обманулся и нас обманул, думал я, обещая украсить круг наш присутствием литераторов. Но он знаком в свете, а не на Парнасе. В свете достоинство литератора определяется другим образом, нежели в ученом кабинете. Сочинители нескольких незначащих печатных страничек или стишков (при помощи приятелей), смелые и многоязычные говоруны, дерзкие судьи дарований, которых все достоинство составляет память, испещренная беспорядочными узорами различных словесностей и выдержками из остроумных иностранных журналов – вот люди, которые между литераторами называются опрокинутою библиотекою (Biblioth?que renversеe), а в свете слывут умниками, созрелыми судьями литературы. Так называемый большой свет можно уподобить крепости. Комендант в ней – приличие. Этот комендант не впускает в ограду никого, кто не принадлежит к гарнизону, но сдает на капитуляцию целую крепость первому смельчаку, который устремится на приступ, с толпою своих робких поклонников. Успехи в большом свете в отношении к уму весьма не трудны, ибо они зависят от положения человека в обществе. Родство, связи, покровительство доставляют рукоплескателей, и обыкновенно случается, что эти рукоплескания света превращаются в пронзительный свист публики образованной.

Между тем как я размышлял таким образом, началось чтение Мольеровой пьесы. Вдруг дверь в зале потихоньку отворяется, и входит человек высокого роста, немолодых лет и прекрасной наружности. Он так тихо вошел, что нимало не расстроил чтения, и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на темном фраке и еще более возвышала его скромность. Другой вошел бы с шумом и шарканьем, чтоб обратить на себя внимание и получить почетное место. Незнакомец никого не обеспокоил. Я смотрел на него с любопытством и участием. Черты его лица казались мне знакомыми, но я не мог вспомнить, где и когда видел его. Лицо его было продолговатое; чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и уста имели какую-то особенную приятность и, так сказать, дышали добродушием.

Глаза небольшие, несколько сжатые, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы. Физиономия его выражала явственно душевную простоту и глубокую проницательность ума. Отличительными чертами его лица были две большие морщины при окончании щек, по обеим сторонам рта. Я, по невольному влечению, искал его взгляда, который, казалось, говорил душе что-то сладостное, утешительное.

На его одушевленной физиономии живо отражались все впечатления, производимые чтением. Ни одно острое слово, ни одна счастливая мысль, ни одна удачная черта характера не ускользнули от его внимания. Неудовольствие изображалось на лице, как облако в чистой воде, когда чтец дошел до некоторых плоскостей, встречающихся в комедиях Мольера, жертвовавшего иногда вкусу своего современного партера. Я не сводил глаз с незнакомца и размерял по его ощущениям мои собственные. Пришла очередь до моей статьи. Она была написана мною вследствие моего спора с французами о немецкой трагедии и заключала в себе обозрение и краткий разбор Шиллеровых драматических творений[18 - Статья эта не была опубликована.]. Прежде я хладнокровно представлял мои безделки на суд снисходительных любителей словесности, но на этот раз сердце мое забилось сильнее: я чувствовал, что в незнакомце имею знающего и опытного судью. Во время чтения г. Сен-Мора я с боязнию поглядывал на незнакомца и старался вычитать мой приговор на его лице. Счастье мне благоприятствовало: я с радостью приметил, что незнакомец был доволен.

Кончилось чтение, – слушатели встали с мест своих, и начался разговор. С нетерпением подбежал я к хозяину, чтобы спросить об имени занимательного незнакомца. «Это Карамзин!» – отвечал хозяин и поспешил к нему поблагодарить за посещение.

«Карамзин!» – воскликнул я так громко, что он обернулся и посмотрел на меня. Вся нервическая моя система потряслась при сем магическом имени, и все усыпленные воспоминания моей юности вспорхнули в одно время. Есть ли один грамотный человек в России, в хижине и в чертогах, от берегов Камчатки до Вислы, который бы не знал имени Карамзина? Есть ли один образованный иностранец, который бы не соединял имени Карамзина с воспоминанием о просвещении России? Я видал гравированный его портрет и теперь поверял давно знакомые черты писателя[19 - Ср.: «Г-жа Е. В. пишет ко мне из Одессы, что она, уважая великих наших писателей Карамзина и Крылова, желала бы иметь их портреты, писанные масляными красками. Госпожа Е. В. видела только тот гравированный портрет Карамзина, на котором он изображен в бекеше на меху, а Крылова портрет нашла только в книге “Сто русских литераторов”. Госпожа Е. В. спрашивает меня: похожи ли эти гравюры? Отвечаю: лучшая гравюра Карамзина приложена к второму изданию его “Истории Российского государства” (издания покойного И. В. Сленина) [Т. 4. СПб., 1818]; только в этой гравюре (работы нашего знаменитого Н. И. Уткина), сохранено полное выражение физиономии историографа. Гравюра И. А. Крылова очень хороша и похожа в книге “Сто литераторов”. На вопрос: какие были волосы, глаза и цвет лица у Карамзина и Крылова, отвечаю: волосы у Карамзина были темно-каштанового цвета с порядочною проседью (когда издана гравюра), глаза карие, лицо бледное. Крылов, когда издавалась книга “Сто литераторов”, был сед, можно было однако же заметить, что волосы у него были темного цвета. Под конец жизни Крылов был сед, как лунь. В лице у него не было краски, и глаза были серые» (Заметки, выписки и корреспонденция Ф. Б. // Северная пчела. 1848. № 259. 17 нояб.).], которого каждая печатная строка прочтена мною по нескольку раз. С юности моей я был свидетелем его успехов, его славы. Я член того поколения, в котором он сделал литературный переворот. Он заставил нас читать русские журналы своим «Московским журналом» и «Вестником Европы»; он своими «Аонидами» и «Аглаей» ввел в обычай альманахи; он «Письмами русского путешественника» научил нас описывать легко и приятно наши странствия; он своими несравненными повестями привязал светских людей и прекрасный пол к русскому чтению; он сотворил легкую, так сказать, общежительную прозу; он первый возжег светильник грамматической точности и правильности в слоге, представив образцы во всех родах; он познакомил все состояния россиян с отечественною историею, очистив ее от архивной пыли. Так вот Карамзин! Вот исполин русской словесности! Различие в мнениях насчет изложения «Истории» нимало не ослабляло во мне чувства уважения к великому мужу и не затемняло его великих заслуг и дарований. Я смотрел на него с таким же благоговением, как древние взирали на изображение олицетворенной Славы и Заслуги[20 - Прошу читателей заглянуть в статью мою «Путь к богатству»8 (#litres_trial_promo).][21 - Ср. со впечатлениями И. И. Лажечникова: «Увидеть Карамзина было одним из самых пламенных желаний: сколько раз собирался я идти к нему, чтобы положить перед ним мой сердечный поклон! Раз в театре мне указали его; он был с женой в креслах. Во все представление я не видал ничего, кроме Карамзина; когда, во время антракта, он вставал, я устремлял на него так пристально глаза, что он раз улыбнулся и, перешептываясь с женой, указал ей осторожно на меня. В последовавшую затем ночь я не спал от блаженства, что видел великого человека и был им замечен» (Лажечников И. И. Новобранец 1812 года // Лажечников И. И. Басурман; Колдун на Сухаревой башне; Очерки-воспоминания. М., 1989. С. 392).].

Г. Сен-Мор знаком был с Карамзиным. Я попросил г-на Сен-Мора представить меня великому писателю, что и было тотчас исполнено.

– Я согласен с вами насчет трагедии, – сказал он мне после первого приветствия. – Классики требуют слишком точного соблюдения трех единств; романтики отвергают все условия искусства. Вы справедливо говорите, что надлежало бы выбрать средину между двумя крайностями. Три единства слишком стесняют круг действия; соединение отдаленных эпох в драме развлекает внимание и ослабляет занимательность целого. Пусть появится другой Расин во Франции – и он сделает переворот в мнениях, ибо людей должно убеждать не теориями изящного, а примерами.

При сих словах Карамзин приятно улыбнулся и примолвил:

– Я говорю не насчет вашей теории: говорить правду все-таки надобно. Следствия приходят после.

Карамзин сделал мне несколько вопросов насчет моего пребывания за границею, но как ни время, ни место не позволяли распространяться в разговорах – то я должен был с горестью отстать от Карамзина и уступить свое место другим. Я просил у него позволения посетить его. Он пожал мне руку и сказал:

– В девять часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим: я всегда буду рад вам. Прошу запросто – без предварительных визитов[22 - По мнению Вацуро, описываемый вечер состоялся в декабре 1819 г.].

Я не преминул воспользоваться этим позволением и чрез несколько дней отправился к Карамзину. Он жил тогда на Фонтанке, близ Аничкова моста, в доме г-жи Муравьевой, в верхнем этаже. Меня впустили в залу без доклада. В первой комнате, за круглым чайным столиком, на котором стоял самовар, помещалось целое семейство Карамзина; сам он сидел в некотором отдалении, в полукруге посетителей.

Карамзин встретил меня в половине комнаты, дружески пожал руку, произнес громко мою фамилию, представляя другим собеседникам, и просил садиться. В его приемах, обращении и во всех движениях соединялось глубокое познание светских приличий с каким-то необыкновенным добродушием и простотою патриархальных времен. Каждое его слово, каждое движение шло прямо от сердца, находясь в обществе незнакомых людей, в первый раз в доме, я не чувствовал ни малейшего смущения и принуждения. Общество составлено было из людей разного звания и происхождения, русских первоклассных чиновников, литераторов и иностранцев; но все сии разнородные части спаивались в одно целое умом и душою хозяина. В обращении его не видно было, чтобы он отдавал кому-либо преимущество насчет другого. Добродушная его вежливость разливалась равно на всех. Он говорил со всяким одним тоном и слушал каждого с одинаким вниманием. Люди сближались между собою Карамзиным. Все преимущества нисходили или возвышались на одинакую степень в его присутствии. Он был душою и располагал движениями членов своего общества.

При воспоминании о беседе Карамзина почитаю неизлишним сказать несколько слов о обществах вообще. Не только у нас, но и во Франции, сем древнем отечестве общежития, жалуются, что искусство беседовать (l’art de la conversation) упало, и даже тайна оного исчезла. К кому ныне ездят на беседу? Кто составляет общества? Знатные и богатые зовут гостей на обед, на вечер, где пресыщаются, играют в карты, танцуют – но не беседуют. Зовут людей знатных, случайных, их детей и родственников. В сих обществах не требуется ни от хозяина, ни от гостей ума и познаний для поддержания беседы. Напротив того – молчание почитается достоинством. Большие обеды похожи на всенародные жертвоприношения, балы на театральные представления: они сухи – и безжизненны. Во Франции и в Англии еще ум и дарования составляют почетное качество человека и отворяют ему вход во все общества. Но политические прения поглощают приятность бесед, и ум работает, а не забавляется в обществах. У нас, в России, литераторы и ученые приглашаются в общества и занимают места по чинам, по связям, а не по дарованиям. У нас знатные приглашают литератора тогда только, когда надобно посоветоваться с ним в каком-нибудь письменном деле, точно так, как призывают медика во время недуга. Захочет ли литератор и ученый с умом, с дарованием, с чувством собственного достоинства добиваться чести занимать уголок за пышным столом, играть в вист в позлащенных комнатах и быть безмолвным свидетелем светских забав? Без сомнения, нет. С другой стороны, людям знатным, должностным, богатым некогда заниматься беседами с литераторами о предметах, с которыми первые или расстались, или вообще малознакомы. Знатные и должностные люди, оказывая покровительство литераторам, обходятся с ними, как с подчиненными.

Все сии и другие причины, о которых я умалчиваю, воздвигнули род Китайской стены между так называемым большим светом и литераторами. Литераторы ничего от этого не теряют, напротив того, выигрывают драгоценное время; но знатные люди, издерживающие значительные суммы на балы и праздники и жертвою половины жизни добивающиеся степеней для приобретения известности, не постигают своих выгод, пренебрегая умом и дарованиями. Много громких имен забудется навсегда в другом поколении, вместе с адрес-календарями на лето от Рождества Христова такое-то; но имена Шувалова, Строганова, Румянцева перейдут к потомству с уважением, единственно оттого, что они любили собирать в своем доме и покровительствовали ученых, литераторов и артистов. Без Горация мы не знали бы о существовании Мецената.

В то время, когда я познакомился с Карамзиным, весьма в немногих домах в Петербурге принимали литераторов и вообще всех гостей по их внутреннему достоинству. Я говорю теперь о Карамзине[23 - Как не вспомнить при сем случае о доме А. Н. Оле[ни]на!]. Сей великий писатель был любезнейшим человеком в обществе. Он знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать. Хороший рассказчик нравится нам иногда, когда мы расположены слушать; но человек, умеющий поддерживать разговор и сообщать ему занимательность, нравится всегда, ибо он умеет быть и слушателем и рассказчиком.

Карамзин охотно говорил по-русски, и говорил прекрасно. Иностранные языки он употреблял только с иностранцами. В его речах не было изысканных выражений и ссылок на авторов, столь утомительных в разговоре; но речения его сами по себе имели полноту и круглость; он никогда не изъяснялся отрывисто. Соблюдая вообще хладнокровие в разговорах, он воспламенялся только, когда речь заходила о России, об истории и об его старинных друзьях. Тогда физиономия его одушевлялась особенною выразительностию и взоры искрели. Он никогда из вежливости не соглашался с чужим мнением, вопреки собственному убеждению, но не спорил, а умел своему противоречию сообщать такую нежность и снисходительность, что всегда побеждал своего противника, который, если не переменял мнения, то по крайней мере должен был замолчать. Карамзин никогда не хотел торжествовать в разговоре и если примечал, что противник его уклонялся от противоречий, то нежно, ласково и постепенно, не перескакивая быстро к другому предмету, переменял разговор, выводя всегда своих собеседников на самые блестящие места разговорного поприща.

В этот вечер разговор начался о сравнительном состоянии простого народа в России и во Франции. Я сказал: Францию вообще можно сравнить с галантерейною вещью, лучшей филаграмовой работы, с финифтью, а Россию можно уподобить слитку золота. На вид Франция имеет преимущество, на вес – Россия.

Карамзин улыбнулся.

– Правда, – сказал он, – что Россия тяжела на политических весах Европы и что массивное ее состояние надолго предохранит ее от ломки и измятия. Но, извините, – промолвил он, – в сравнении своем вы позабыли сказать, какой формы слиток?

– Каждая форма приятна для глаз, – отвечал я, – если в ней соблюдена гармония.

– Если так, согласен, – сказал Карамзин.

Один из собеседников распространился в похвалах веселости и уму французского народа.

Карамзин сказал:

– Вы правы, но в русском народе веселость и ум – также врожденные качества. Немудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников, поблизости больших городов; но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета, крестьянин всегда весел, всегда поет или шутит. У нас без школ поселяне выучиваются самоучкою грамоте, и разряд наших сельских поэтов и романистов едва ли не многочисленнее класса привилегированных литераторов. Много ли можно насчитать тех счастливцев, которых сочинения сохранятся столь долго, как русские песни и сказки? Общее правило: счастье состоит в том, чтобы довольствоваться малым, а нет человека в мире, который имел бы менее нужд, как русский крестьянин, и который бы так охотно и так весело трудился.

Разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин, объясняя красоты некоторых из песен и занимательность сказок, примолвил:

– Я давно уже имел намерение собрать и издать лучшие русские песни, если возможно расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия, но я не отказался от него. Я не доволен всеми нашими собраниями, в которых нет ни выбора, ни порядка![24 - Позднее Булгарин писал по этому поводу: «…Н. М. Карамзин полагал (в изустной беседе), что одна из древнейших русских песен, это: “Ивушка, ивушка, зеленая моя”, – потому что тут упоминается о новгородских боярах» (Заметки, выписки и корреспонденция Ф. Б. // Северная пчела. 1848. № 292. 29 дек.). Ср.: «Знаменитый наш историограф Н. М. Карамзин еще в молодости своей имел намерение издать полное собрание русских народных сказок с объяснениями или комментариями и, как мы слыхали впоследствии из уст его, сожалел, что другие занятия воспрепятствовали ему исполнить это желание. Он был убежден, как и мы, что народные сказки (то же самое, что скандинавские саги) лучше всего объясняют характер эпохи и нравственный быт народа» (Ф. Б. [Примечание к публикации И. П. Сахаровым сказки «Анкудин»] // Северная пчела. 1841. № 4. 7 янв.). Об интересе Карамзина к фольклору и его вкладе в фольклористику см.: Кочеткова Н. Д. Карамзин Н. М. // Русские фольклористы: биобиблиографич. словарь. XVIII–XIX вв. СПб., 2017. Т. 2. С. 506–510.]

Само по себе разумеется, что все мы искренно пожелали, чтобы Карамзин исполнил свое предприятие.

Если б какой-нибудь отличный литератор исполнил сию мысль великого писателя, он бы оказал большую услугу отечественной словесности. Можно было бы сделать также собрание русских простонародных сказов, уже напечатанных и остающихся в изустном предании, очистив оныя от некоторых грубых местностей, но соблюдая в точности слог и рассказ. Это были бы памятники народные. Но, повторяю, для сего предприятия надобно не литературных спекуляторов, а отличных литераторов, совершенно знающих Россию.

Первое мое посещение продолжалось два часа. Я не мог решиться оставить беседу. Мне так было хорошо и весело. Ум и сердце беспрестанно имели новые, легкие, приятные занятия. Я хотел, по модному обычаю, выйти из комнаты, не простясь с хозяином, но Карамзин не допустил меня до этого. Он встал с своего места, подошел ко мне, пожал руку (по-английски) и пригласил посещать его. Я видел почти всех знаменитых ученых и литераторов на твердой земле Европы, во время моего странствия, но признаюсь, что весьма немногие из них произвели во мне такое впечатление при первой встрече, как Карамзин, и это оттого, что весьма немногие люди имеют такое добродушие в обращении, такую простоту в приемах, какие имел Карамзин, что он при обширных сведениях знал искусство беседовать, и наконец, что в каждом его слове видна была душа добрая, благородная. Вот магнит сердец!

Несколько дней спустя после первого моего посещения я встретил Карамзина в одной из отдаленных улиц, пешком, поутру, в 8 часов. Погода была самая несносная: мокрый снег падал комками и ударял в лицо. Оттепель испортила зимний путь. Один только процесс или другая какая беда могли выгнать человека из дому в эту пору. Я думал, что Карамзин меня не узнает, ибо он два раза только видел меня, и то вечером. Но он узнал меня. Я изъявил ему мое удивление, что встречаю его в такое время.

– Я имею обыкновение, – сказал Карамзин, – прогуливаться пешком поутру до девяти часов. В эту пору я возвращаюсь домой, к завтраку. Если я здоров, то дурная погода не мешает мне; напротив того, после такой прогулки лучше чувствуешь приятность теплого кабинета.

– Но должно сознаться, – возразил я, – что вы выбираете не лучшие улицы в городе для своей прогулки.

– Необыкновенный случай завел меня сюда, – отвечал Карамзин, – чтобы не показаться вам слишком скрытным, я должен сказать, что отыскиваю одного бедного человека, который часто останавливает меня на улице, называет себя чиновником и просит подаянья именем голодных детей. Я взял его адрес и хочу посмотреть, что могу для него сделать.

Я взялся сопутствовать Карамзину. Мы отыскали квартиру бедного человека, но не застали его дома. Семейство его в самом деле было в жалком положении. Карамзин дал денег старухе и расспросил ее о некоторых обстоятельствах жизни отца семейства. Выходя из ворот, мы встретили его, но в таком виде, который тотчас объяснил нам загадку его бедности. Карамзин не хотел обременять его упреками: он покачал только головою и прошел мимо.

– Досадно, – сказал Карамзин, улыбаясь, – что мои деньги не попадали туда, куда я назначал их. Но я сам виноват; мне надлежало бы прежде осведомиться об его положении. Теперь буду умнее и не дам денег ему в руки, а в дом.

Благородный человек! Вот как он услаждал свои прогулки перед утреннею работою. Мудрено ли после этого, что каждая его строка дышит любовью к человечеству, ко всему доброму, полезному. Бюффон справедливо сказал, и Карамзин повторил: что человек изображается в слоге своем[25 - В «Рассуждении о стиле» (1753) Бюффон писал, что «стиль <…> – это сам человек» (перевод В. А. Мильчиной). Карамзин в статье «Что нужно автору?» (1794) вслед за ним утверждал, что «творец всегда изображается в творении своем» (Карамзин Н. И. Избранные сочинения. М.; Л., 1964. С. 120), а потом передал слова Бюффона таким образом: «Слог должен быть верным изображением писателя» (Вестник Европы. 1802. № 6. С. 127).]. Правильность, нежность, простота, занимательность слога Карамзина были отпечатками его характера. Различие в мнениях никогда не могло ослабить уважения к нему в человеке благомыслящем. Отдаленное потомство скажет: Карамзин был великий писатель и – благородный, добрый человек. Одно стоит другого. Но какое счастье, если это соединено в одном лице!

К ПОРТРЕТУ НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА ГРЕЧА

До выпуска в свет собрания своих сочинений Н. Н. Греч принес их ко мне и сказал: «Ты был свидетелем рождения всех этих чад моих, а некоторых из них знал и до рождения. Ты охотно слушал планы моих сочинений и даже торопил меня исполнением. За то вот тебе первый экземпляр!» – «Спасибо, друг!..» Но, по авторской привычке рассмотрев механизм издания, я воскликнул: «Veto! не позволяю выпустить в свет!» – «Это что значит?» – «А вот что: когда издатель твоих сочинений приложил к ним твой портрет, то должно приложить и биографию»[26 - См.: Сочинения Николая Греча. Ч. 1–5. СПб., 1838. Портрет был помещен в последнем, 5?м томе, который включал и републикуемый текст Булгарина.]. – «Помилуй, статочное ли это дело! – сказал Греч. – Могу ли я сам писать свою биографию!» – «Не ты должен писать, а напишу я, друг твой и товарищ, в течение восемнадцатилетней литературной жизни». – «Но что скажут люди о биографии, написанной другом?» – «Неужели ж ты хочешь, чтобы биографии наши писали враги? Довольно лжей и клевет рассеяно об нас по свету: пусть же хоть раз появится правда. Почти во всех иностранных энциклопедических и биографических лексиконах напечатаны наши биографии неполные или искаженные[27 - См., например, биографии Булгарина: Conversations-Lexikon der neuesten Zeit und Literatur: In vier B?nden. Leipzig, 1832. Vol. 1. S. 342–343; Encyclopеdie des gens du monde: rеpertoire universel des sciences, des lettres et des arts. Paris, 1834. T. 4. Р. 30. Подпись под статьей: J. H. S. [И. Г. Шницлер].], а московские наши приятели не устыдились даже напечатать на нас за границею самый гнусный пасквиль, поручив редакцию полуграмотному израильтянину[28 - Имеется в виду книга немецкого писателя Генриха-Иосифа Кенига «Literarische Bilder aus Russland» (Stuttgart; Tubingen, 1837; рус. перевод: Очерки русской литературы. СПб., 1862), подготовленная на основе бесед с Н. А. Мельгуновым. В ней дана резко отрицательная характеристика Булгарина и Греча. Свою роль в создании книги Г. Кенига Мельгунов осветил в брошюре «История одной книги» (М., 1839). Подробнее см.: Кирпичников А. И. Между славянофилами и западниками. Н. А. Мельгунов // Кирпичников А. И. Очерки по истории новой русской литературы. 2?е изд., испр. М., 1903. Т. 2. С. 171–190; Ботникова А. В. Книга Г. Кёнига «Литературные картины России» (из истории русско-немецких литературных связей) // Сборник материалов 2?й научной сессии вузов Центрально-черноземной зоны: литературоведение. Воронеж, 1969. С. 115–136; Harer K. Из литературно-политической полемики конца 1830?х годов: Неопубликованная статья С. П. Шевырева и Н. А. Мельгунова против «Северной пчелы» // Vademecum: к 65-летию Лазаря Флейшмана. М., 2010. С. 27–39.]. Это самое возлагает на меня обязанность высказать истину, тем более что, составляя историю русской литературы[29 - Речь идет о многотомной книге «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях: Ручная книга для русских всех сословий Фаддея Булгарина». Вышли лишь 6 частей: Истории ч. 1–4. СПб., 1837; Статистики ч. 1–2. СПб., 1837. Из-за банкротства издателя А. А. Плюшара остальные тома (в том числе и история русской литературы) не были выпущены.], я собрал все нужные к твоей биографии материалы. Позволь, братец, сделать это! Противники наши могут уличить меня, если я скажу неправду. Помни, что тебе пятьдесят лет от роду, что ты более тридцати лет трудишься в литературе, что ты имеешь детей, для которых доброе твое имя составляет все наследство, что ты имеешь искренних друзей, которые…» Греч махнул рукою и сказал: «Делай, что хочешь! Ты зачинщик, ты и ответчик! Подожду несколько дней с выпуском книг, но знать не хочу, что ты напишешь. Пиши, печатай – все позволяю – тебе в угоду!» Вот как было дело и как родилось это краткое, но верное биографическое известие об авторе предлагаемых ныне публике сочинений.

Николай Иванович Греч происходит от древней благородной чешской, т. е. богемской фамилии. Все древние славянские названия имели какое-нибудь значение. До XII века в балтийской славянщине был город Греч, итак это прозвание урочищное, но этимологический смысл его потерян. Стефан Баторий, король польский, неизвестно по какому случаю принял фамилию Греч в польское рыцарское сословие (т. е. шляхетство), что доказывается печатными актами. В XVII веке эта фамилия, обратившись в протестантскую веру, принуждена была оставить отечество, Богемию, и переселилась в Пруссию. Прадед Николая Ивановича был камеральным советником в Кенигсберге, а дед, Иван Михайлович Греч, учился в Лейпциге и Марбурге, познакомился там с русскими студентами и, как бы по влечению славянского сердца, стал учиться русскому языку. В 1730 году он был определен профессором при Митавской гимназии, а в 1736 поступил профессором нравственных и политических наук в высшие классы Сухопутного кадетского корпуса (ныне 1?й кадетский), называвшиеся тогда Военною академиею[30 - С 1732 г. по 1743 г. это учебное заведение называлось Рыцарской академией.], и потом был там же инспектором классов. Под просвещенным его руководством образовались многие русские герои, украшающие своими именами наши военные летописи. В то же время преподавал он политическую историю великой княгине Екатерине Алексеевне, которая весьма его жаловала и, по смерти его, будучи уже императрицею, благодетельствовала его семейству. Он сочинил и издал политическую географию, напечатанную на русском языке, в 1758 году[31 - См.: Греч И. М. Политическая география: Сочиненная в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе, для употребления учащегося во оном корпусе шляхетства напечатана / [Пер. С. Ф. Наковальнина]. СПб., 1758. Ч. 1. И. М. Греч выпустил еще переработку грамматики И. К. Готшеда: Греч И. М. Немецкая грамматика, сочиненная в пользу и употребление благороднаго юношества при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе / [Пер. Е. С. Харламова]. СПб., 1760.]. Отец Николая Ивановича получил хорошее образование, служил по финансовой части при тогдашнем генерал-прокуроре князе Вяземском и был неоднократно послан за границу, с важными поручениями государыни. По присоединении Литовских губерний к России Иван Иванович Греч был секретарем и потом обер-секретарем в Сенате, по польским и немецким делам. Для иных такое местечко было мексиканским рудником, а для этого человека только трудною должностью. Ябеда была тогда в полном разгуле. Польские паны превратили все прежние свои политические распри в процессы и часто, из одного пустого тщеславия, жертвовали имением, чтобы только надоесть своему противнику. Зато не дремали и щуки в море! Быстро обогащались тогда дельцы и ходатаи по делам. Но обер-секретарь Сената по польским делам, Иван Иванович Греч, не хотел знать этих проделок, жил более нежели скромно, работал много и, когда скончался, в 1803 году, все его имущество продано было с публичного торгу за 41 рубль. Память этого события сохранилась в газетах того времени. Детям его остались в наследство: Библия, математическая готовальня и честное имя отца. Дед Н. И. Греча по матери, Яков Филиппович Фрейгольд, воспитанный в Сухопутном кадетском корпусе, посвятил себя военной службе, был тяжело ранен в Семилетнюю войну под Цорндорфом и страдал от ран в течение тридцати лет. Принужденный оставить военную службу, он был назначен директором скарбовой канцелярии в Глухове, при существовавшем тогда войске малороссийском, а потом был экономии директором в Киеве. Места сии назывались тогда доходными, однако ж по смерти Фрейгольда не осталось семейству его ни гроша. Дядя Греча, по отцу, воспитывался также в Сухопутном кадетском корпусе (имя его, как отличного кадета, изображено на мраморной доске). Он погиб на поле чести в первую турецкую войну, в царствование императрицы Екатерины II[32 - Имеется в виду Русско-турецкая война 1768–1774 гг.]. Дядя по матери был также военным, храбро дрался со шведами в девяностых годах и умер от последствий этого похода. Родной брат Н. И. Греча, Александр Иванович, тяжело раненный в Бородинской битве, в 1812 году, перенесен был в Москву и там умер. Вот права фамилии Греча на гражданство и дворянство России! Эта фамилия не приобрела знаменитости ни брачными союзами, ни благоприобретенным на службе богатством. Честь и труд – девиз ее. Замечательно, что герб этой фамилии – писчее перо.

Николай Иванович Греч родился в С. Петербурге 3 августа 1787 года и получил первоначальное воспитание, имеющее всегда влияние на целую жизнь, под непосредственным руководством умной, образованной и благородной матери, которая доныне составляет счастие его и всего семейства, любима и уважаема всеми, кто только ее знает. Дядя его, Александр Яковлевич Фрейгольд, артиллерийский офицер, человек умный, благородный и хороший математик, преподавал ему первые уроки в науках. Отец замышлял дать Николаю Ивановичу блистательное воспитание, но обстоятельства того не позволили, и он отдал его в существовавшую тогда Юнкерскую школу, где образовались юриспруденты, а второго сына определил во 2?й кадетский корпус. В Юнкерской школе Греч нашел добрых начальников и наставников[33 - См. воспоминания Н. И. Греча об учебе в Юнкерской школе в 1801–1804 гг.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 214–235. Школа существовала при Сенате, в ее задачи входило «образование благородных чиновников» для гражданской службы.]. Директором был нынешний президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин; инспектором Михаил Никитич Цветков; учителями Б. И. Иваницкий, П. Х. Шлейснер, П. П. Острогорский, люди сведущие в своем деле, умевшие пробудить в Грече его способности и поддержать в нем охоту к учению. Он учился прилежно, страстно, но ограниченность курса в этом учебном заведении не могла удовлетворить любви его к словесным наукам. В 1804 году вступил он в канцелярию одного министерства[34 - Речь идет о Министерстве внутренних дел.], но страсть к наукам отвлекла его от единообразной службы. Он записался слушателем в Педагогический институт[35 - Педагогический институт был создан в 1804 г. с целью подготовки преподавателей для средних и высших учебных заведений (в 1816 г. преобразован в Главный педагогический институт, в 1819 г. – в С.-Петербургский университет).], утром слушал лекции, после обеда учил других, для снискания насущного хлеба и для воспитания осиротевших сестер и младшего брата ночи проводил в повторении слышанных лекций и в чтении. Тяжела была его юность. В те лета, когда другие наслаждаются жизнью, он должен был пещись о своем содержании и образовании, и притом идти впереди в области наук. В то же время он стал испытывать силы свои в словесности: посылал статьи в журналы, занимался переводами. Ныне молодой человек с подобным трудолюбием и познаниями мог бы безбедно существовать литературною работою. Но тогда было не то. В числе книгопродавцев не было ни Новикова, ни нашего доброго Смирдина, которые поставляют себе за долг чести делиться выгодами с литераторами. Журналы издавались тогда на другом основании. Только чистая и бескорыстная любовь к словесности могла тогда удержать человека на поприще литературы. Греч не оставлял ее, боролся с трудностями, и когда (в 1806) за один перевод был награжден часами[36 - Греч был награжден за перевод с немецкого книги Шрёдера Ф. А. «Некоторые мысли о современных происшествиях» (СПб., 1806).], от щедрот императора Александра, по предстательству М. Н. Муравьева, это так обрадовало литератора, что он решился совершенно посвятить себя словесности. Часы сии сохраняет он с благоговением поныне. Так действует луч солнца на юное прозябение, так милость и влияние свыше ободряют и поддерживают дарование, колеблющееся от ударов судьбы! В 1807 году Греч участвовал в издании газеты «Гений времен»[37 - Исторический и политический журнал-газета «Гений времен» (Петербург, 1807–1809) выходил два раза в неделю и содержал статьи о политике и экономике европейских стран. В 1808–1809 гг. Греч был его соиздателем.], в 1808 году перевел роман Коцебу «Леонтина»[38 - См.: Коцебу А. Ф. Ф. фон. Леонтина / Пер. с нем. СПб., 1808. В 4 т.]. В 1809 году написал первые опыты грамматические – «Таблицу русских склонений» и «Опыт русских спряжений»[39 - См.: Таблицы русских склонений [на открытом листе]. СПб., 1809; Опыт о русских спряжениях. СПб., 1811.]. В том же 1809 году поступил он старшим учителем русского языка в училище при Петровской лютеранской церкви. В то время это было одно из лучших учебных заведений в России. Многие из учеников Греча занимают ныне значительные места по всем отраслям государственной службы и не забывают своего старого наставника. Метода его преподавания была ясная, легкая и приятная. Юноши охотно учились у своего добродушного учителя, который казался им старшим братом, в котором видели любовь к ним, дружеское снисхождение к их возрасту, и притом искусство в преподавании. В Петровском училище Греч оставался до 1813 года. В этом году вступил в ту же должность в С. Петербургской гимназии и занимался ею до 1816 года. Но литература всегда составляла его отраду и услаждение. В 1811 году участвовал он в издании «С. Петербургского вестника»[40 - Булгарин ошибается: журнал Общества любителей словесности, наук и художеств «Санкт-Петербургский вестник» выходил не в 1811?м, а в 1812 г. Греч печатал там рецензии, а в № 37 анонимно опубликовал эпиграмму на А. С. Шишкова (см.: Эрмион [Греч Н. И.] Газетные заметки // Северная пчела. 1857. № 125. 10 июня).]. В 1812 году предложено было издавать в Петербурге журнал для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков на счет хода происшествий, для сосредоточения патриотических мнений. Непосредственные тогдашние начальники Греча попечитель С. Петербургского учебного округа С. С. Уваров, директор гимназии И. О. Тимковский и прежний начальник его А. Н. Оленин избрали в редакторы нового журнала Николая Ивановича. Как назвать журнал? Греч получил в это время письмо из армии от брата; молодой воин, как бы в предчувствии своей судьбы, писал: «Умру – как истинный сын отечества!» – и журнал получил название «Сына Отечества». До взятия Парижа и заключения мира он был журналом только политическим. Когда политический интерес упал, к журналу присоединено было литературное отделение. По недостатку объема (три печатные листа в неделю) журнал не мог вмещать в себе длинных статей. В нем вовсе не было повестей. Отличительными чертами его были чистота языка, приятность слога и острая, веселая, игривая критика, которою занимался сам Н. И. Греч. Умными эпиграммами смертельно поражал он безграмотные сочинения. Шутки его были не натянуты, притом чужды всякой личности, и от того чрезвычайно нравились публике. Разумеется, что между словесниками Греч нажил себе противников, которые, как всегда и везде водится, не имея возможности действовать противу Греча тем же оружием, прибегали к клевете, и за вред, нанесенный им в области словесности, вредили ему в свете. Но первейшие наши литераторы, Державин, Карамзин, Дмитриев, Крылов, Батюшков, Жуковский, впоследствии А. С. Пушкин, всегда сохраняли к Гречу дружественное расположение, и первый знаток русского языка, Н. М. Карамзин, удостаивал Греча совещаниями о таинствах русского слова, которое теперь так немилосердно терзают новые писатели. Гнедич, Грибоедов, Головнин и другие отличные писатели и ученые были его искренними друзьями. От издания «Сына Отечества» авторитет Греча в русском языке сделался очень важен, и деятельность его, в сем отношении, была признана полезною всеми грамотными людьми в России. Труды по изданию журнала и педагогические занятия расстроили его здоровье. В 1816 году он вышел в отставку, а в 1817 отправился за границу, на нашем военном флоте, посланном во Францию, для перевоза в Россию войск, занимавших тогда французские области. «Сын Отечества» поручил он издавать А. Е. Измайлову. Веселые и приятные письма Греча из чужих краев, памятные современникам, помещены в нынешнем собрании его сочинений[41 - В 4-ю часть Сочинений Греча входили «Поездка во Францию, Германию и Швейцарию в 1817 году» и «Действительная поездка в Германию в 1835 году».]. Из-за границы привез он ланкастерскую методу взаимного обучения, которую ввел в Воспитательном доме[42 - Воспитательный дом в Петербурге был учрежден в 1770 г. для призрения незаконнорожденных детей, сирот и детей бедняков; находился на Миллионной улице, с 1797 г. – в одном из корпусов бывшего дворца К. Г. Разумовского на Мойке (совр. адрес: наб. Мойки, 48).], в полковых гвардейских училищах, в училищах поселенных войск и солдатских дочерей и в народном училище, составленном по подписке[43 - Н. И. Греч всячески пропагандировал школы взаимного обучения. Он напечатал (без подписи) большую статью: Ланкастерские школы // Сын Отечества. 1818. № 31–33; в том же году выпустил «Руководство к взаимному обучению», а в сентябре того же года выступил одним из инициаторов создания такой школы (идея была выдвинута в масонской ложе «Избранного Михаила») (см.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 391–395, 401–409). Он же был одним из создателей Санкт-Петербургского общества учреждения училищ по методе взаимного обучения, устав которого подписали Ф. Толстой, Ф. Глинка, Н. Греч и Н. Кусов (см. публикацию устава, утвержденного Александром I 14 января 1819 г.: Сын Отечества. 1819. № 7. С. 3–9), а среди членов (списки которых также публиковались в «Сыне Отечества»; см.: Сын Отечества. 1819. № 14–15) были И. А. Крылов, В. А. Жуковский, Д. И. Хвостов, В. К. Кюхельбекер, А. Г. Венецианов и др. Материалы о ланкастерских школах регулярно печатались в журнале Н. Греча «Сын Отечества».]. При этом случае Греч вошел в сношения со многими высшими чиновниками, военными и гражданскими и, что весьма замечательно, сохранил до сих пор дружеское их к себе расположение. Покойная императрица Мария Феодоровна была весьма милостива в Гречу и за труды его по учебной части в Воспитательном доме неоднократно ободряла его своим всемилостивейшим вниманием.

Я познакомился с Н. И. Гречем 5 февраля 1820 года. Постороннее дело привело меня в его кабинет[44 - В некрологе французскому писателю Эмилю Дюпре де Сен-Мору, который в 1819 г. устраивал в Петербурге публичные чтения по французской литературе (см. о нем в примеч. 3 к мемуару «Встреча с Карамзиным») Булгарин писал: «Сен-Мор чрезвычайно мне памятен, как по дружбе своей ко мне, так и потому, что он был причиною первого моего знакомства с Николаем Ивановичем Гречем, неизменным и верным моим товарищем в течение тридцати четырех лет! Время немалое! Не будучи вовсе лично знаком с Н. И. Гречем, я принес к нему в кабинет статейку, написанную мною о публичных чтениях Сен-Мора. Мы поразговорились в первое свидание, подружились и стали говорить друг другу ты! Это случилось со мною только однажды, в первый и последний раз в жизни!» (Северная пчела. 1854. № 193. 28 авг.).]. Мы сами до сих пор не знаем и не постигаем, как это случилось, что при первом свидании мы так пришлись друг другу по плечу и по сердцу, что просидели несколько часов, в жару разговора стали говорить друг другу ты и расстались искренними друзьями! В первое наше свидание мы, так сказать, проэкзаменовали друг друга в нашем образе мыслей, в наших понятиях о различных предметах, и результат этой взаимной исповеди был тот, что мы обнялись и сделались неразлучными. С того времени прошло восемнадцать лет! Много радостей, но много и горя разделили мы вместе, много пережили страшных годин, и дружба наша не поблекла ни на одну минуту. Во всяком случае, один готов был жертвовать всем для другого. Все, что только в свете расстраивает самые прочные связи, было брошено судьбою между нами: денежные расчеты, авторское самолюбие, сплетни, клеветы, даже опасения за все существование. Все напрасно! Ни одно облачко не затемнило нашей дружбы. Оба пылкие и горячие, мы можем сердиться друг на друга, но не любить друг друга никак не можем. Что бы ни случилось, при первом свидании конец недоразумению, ибо, заметьте, поводом к неудовольствию между друзьями может быть только недоразумение. Всю честь этой едва ли не беспримерной дружбы между литераторами и журналистами приписываю я Н. И. Гречу. Ему труднее было справиться с уланом, который в течение десяти лет сряду (от 1805 до 1815) жил в пороховом дыме[45 - В эти годы Булгарин принимал участие в наполеоновских войнах: сначала в русской армии, потом во французской.], нежели мне с литератором, ратоборствовавшим только на бумажном поприще.

Дружба наша не была бесполезна для литературы. Греч, по необыкновенному своему добродушию и мягкости характера, был всегда первым движителем каждого нового литературного предприятия, когда издатель прибегал к его опытности, советам и дружеской помощи. Почти все новые журналы рождались под руководством Греча. Таким образом родился и «Северный архив», который даже противники мои поставляют в число важных и полезных периодических изданий[46 - Булгарин издавал «журнал истории, статистики и путешествий» «Северный архив» в 1822–1828 гг., после чего он был объединен в журналом «Сын Отечества» и выходил под названием «Сын Отечества и Северный архив».]. Занимаясь моим образованием, я весьма не радел о русском языке, которому учился в молодости у отличных учителей. Греч был окончательным моим наставником, и ему именно обязан я тем, что теперь не иду путем так называемых нововведений, т. е. что знаю дух и свойство русского языка. Многие литераторы обязаны Гречу основанием и упрочением своей литературной славы, и чтоб выбросить из памяти тяжкое бремя литературного искуса, предпочли неблагодарность приятной обязанности быть признательными к своему наставнику. Бог с ними!

В 1822 году Греч издал свою «Учебную книгу русской словесности», при которой находился «Опыт краткой истории русской литературы»[47 - См.: Учебная книга российской словесности, или Избранныя места из русcких сочинений и переводов в стихах и прозе, с присовокуплением кратких правил риторики и пиитики, и истории российской словесности, изданные Николаем Гречем: В 4 т. СПб., 1819–1822. «Опыт краткой истории русской литературы» составил 4?й том этого издания.]. Все черпают поныне из этого источника, потому что это единственный указатель нашей литературы, и в то же время единственный порядочный биографический словарь наших писателей. Кто только хочет говорить о литературе, должен прибегнуть к «Истории…» Греча. Ему стоило это чрезвычайных трудов и стараний, и все благомыслящие люди благодарны ему за этот первый опыт. Без него были бы мы как в лесу.

С 1825 года издает Н. И. Греч вместе со мною «Северную пчелу»[48 - В одном из фельетонов Булгарин писал: «“Северная пчела” основана Н. И. Гречем вместе со мною, и я, с первого ее нумера по нынешний, был ее соиздателем, вместе с Н. И. Гречем. Позволение на издание ее выдано нам вместе, и просьба была подана от нас обоих» (Ф. Б. Хвалить столь же опасно, как и порицать // Северная пчела. 1840. № 92. 26 апр.).], которой существование утвердил покойный император Александр Благословенный, по предстательству бывшего министра народного просвещения А. С. Шишкова и графа А. А. Аракчеева. Без самохвальства, но в полном душевном убеждении скажу, что «Северная пчела» не бесполезное издание в России. Не судите по одному листку, а пересмотрите двадцать, тридцать листов, целое годовое издание. Вы найдете тут все, что только произошло важного в России и за границею, по части современной истории, статистики, законодательства и литературы. В газете господствует дух истинно русский, непричастный нелепым, модным теориям, но не чуждый общих европейских усовершенствований, приличных устройству нашего отечества, нашим нравам и обычаям. В 1827 Греч напечатал «Грамматику подробную и практическую», плод двадцатилетних постоянных трудов, изысканий и опытности[49 - См.: Практическая русская грамматика, изданная Николаем Гречем. СПб., 1827; Пространная русская грамматика, изданная Николаем Гречем. СПб., 1827. Позднее Булгарин вспоминал: «…в исходе 1827 года, когда Н. И. Греч выпускал в свет первое издание составленных им грамматик, и я принужден был написать предисловие к его “Пространной грамматике”. Принужден был, говорю, потому, что собственное предисловие автора никуда не годилось: он говорил в нем с публикою как красная девушка при первом свидании с женихом: заикался, мялся, краснел, извинялся. Я уничтожил это предисловие и написал другое, в котором прямо и решительно изложил важность и затруднительность предмета, обработанного автором, труды его и пользу, которую книга его принесет изучению и употреблению русского языка. Я не ошибся: прошло четверть века, “Грамматика” Греча распространилась по всей России, переведена на многие иностранные языки (между прочим и на еврейский) и видимо способствовала к установлению правил языка и к распространению правильности и отчетливости в употреблении русской грамоты» (Ф. Б. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1853. № 2. 3 янв.).]. В 1830 году издал он «Краткую русскую грамматику», которой поныне разошлось более сорока тысяч экземпляров. В 1831 вышли «Практические уроки русской грамматики»[50 - См.: Практические уроки русской грамматики, изданные Николаем Гречем. СПб., 1832.]. Труды сии оценены по достоинству всеми благомыслящими людьми, всеми знатоками дела, и жало злости притупилось на прочном памятнике, воздвигнутом Гречем русскому слову[51 - В цитировавшейся в примеч. 24 статье Булгарин писал также: «…не излишним считаю сказать несколько слов вообще о грамматических трудах Н. И. Греча и о правах его на внимание и признательность отечественной публики. Некоторые из прежних наших грамматик написаны литераторами и учеными неоспоримого достоинства, но не имевшими практики и опыта в преподавании: они нередко толковали учащимся о правилах, нимало ненужных, оставляя без внимания необходимое. Другие авторы учебников были записные учителя, а не литераторы: они хорошо преподавали теорию языка, но не могли подкрепить своих уроков примерами и образцами, потому что сами писать не умели. Греч соединил в себе эти две стихии: он был несколько лет сряду учителем русского языка и потому знает, что и как должно преподавать детям и молодым людям. Притом он и писатель, известный правильностью, чистотою и изяществом своего слога: по этой причине он имел возможность и право давать образцы для изучения и подражания. Еще одно обстоятельство способствовало Гречу в составлении практического руководства к правильному употреблению русского языка. Занимаясь в течение сорока лет (с 1812 г.) редакциею “Сына Отечества” и “Северной пчелы”, он должен был рассмотреть и исправить несколько тысяч статей разнородных писателей. При этой ежедневной работе отмечал он ошибки, встречавшиеся у наших писателей чаще других, и при составлении правил грамматики обращал внимание преимущественно на эти, так сказать, стереотипные промахи. Главное достоинство грамматики Н. И. Греча, по моему мнению, состоит в обработке им русского синтаксиса. Сравните скудные, бессвязные, непрактические главы синтаксиса прежних грамматик с теми же главами в руководствах Греча: разница превеликая! Он дал характер и наименование всем отдельным частям фразы, предложениям простым и предложениям сложным. Он составил впервые полную систему русской конструкции, изгнав варварское правило старых писак, которые утверждали: “Удивительное свойство русского языка – ставь слова как угодно, смысл не переменится”. Он доказал противное, доказал, что в русском языке каждое слово должно занимать свое место и что расстановка слов совершенно переменяет смысл. Польза, принесенная грамматиками Греча, не подлежит никакому сомнению. Он может сказать как Карамзин, что сделал русскую грамматику известнее “для многих, даже и для строгих своих судей” (цитата из Предисловия Карамзина к “Истории государства Российского”. – А. Р.). Но отчего сочинения Греча подвергались жестоким критикам, были даже предметом насмешек? Отчего? Во-первых, Греч журналист, следственно, по ремеслу своему, враг всем педантам и неучам, которые на его книгах старались выместить что-либо для них неприятное в скромном жужжании “Пчелы”; во-вторых, он делит эту участь со всеми хорошими и полезными писателями. Вспомните, как критиковали, бранили Карамзина, Жуковского, Пушкина, как насмехались над ними, даже выводили их на сцену и т. п. Где теперь эти критики? А творения истерзанных ими писателей живут и процветают <…>».]. В 1830 году Греч издал роман «Поездка в Германию», а в 1834 другой – «Черная женщина». Здесь не место распространяться о достоинствах сих романов. Замечательнейшее в них – слог – ровный, гладкий, чистый; по нем, как говорится по-русски, хоть шаром покати. В сем отношении романы эти переживут другие подобные сочинения, ибо всегда будут служить образцами слога. Удивительно, что у веселого, острого Греча лучшие места в романах те, где выражается чувство! Что это значит? Юмор свой он издерживает в обществе, а глубокое чувство, таящееся в душе его, переливает только в недра дружбы и увлекается им тогда, когда предается вдохновению в тишине кабинета. Решительно, Греч лучше в сценах чувствительных, нежели в юмористических. Это решили даже женщины, а они самые опытные и беспристрастные судьи в деле чувства. Греч, по складу своего ума и характера, есть олицетворенный юмор, но когда надобно сводить смысл с сердцем – там чувство подавляет юмор. В 1837 напечатал он «Действительную поездку в Германию».

К числу ученых его занятий должно причислить редакцию «Журнала Министерства внутренних дел», с 1829 по 1831 год, и редакцию «Энциклопедического лексикона», в 1835 и 1836 годах[52 - С 1834 г. велась работа над «Энциклопедическим лексиконом» (издатель А. А. Плюшар), редакцию которого возглавлял Греч. В начале октября 1836 г. из?за интриг О. И. Сенковского он был вынужден оставить пост главного редактора (см.: Греч Н. История первого энциклопедического лексикона в России // Греч Н. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 592–623).], а с 1837 редакцию «Военного энциклопедического лексикона». При рождении «Библиотеки для чтения», которая издавалась сперва от имени всех русских литераторов, Греч единодушно был выбран в редакторы всеми бывшими в Петербурге литераторами[53 - «Библиотека для чтения» выходила с 1834 г.]. Слог в первый год «Библиотеки» был как жемчуг! Удивительно, что Греч умел давать различным слогам литераторов, печатавших свои произведения в «Библиотеке», какое-то равенство, которое однако же не мешало колориту.

Пусть станет пред нами кто-нибудь и скажет, что Греч отказал ему в помощи, в содействии, в совете, с пожертвованием собственного труда и времени, а часто и достояния, когда видел в предприятии пользу, честь и славу литературы! Весьма часто случалось, что эта готовность к помощи ближнему была перетолкована в дурную сторону и что те, которых он поставил на ноги, делались его врагами, находя в том свои собственные выгоды. Смело скажу, что из всех русских литераторов никто более его не испытал неблагодарности. Но это не сделало его человеконенавистником. Посердясь в первые минуты, он обыкновенно заключает дело эпиграммою или каламбуром, и никогда месть не приходила ему в голову. Сердце его всегда открыто для добрых людей, а бумажник для неимущих. Те крайне ошибаются, которые рассчитывают, что Греч имеет столько, сколько он мог бы иметь, если б не был тем, что он в самом деле. У него, по русской пословице, последняя копейка ребром! Главный его (т. е. наш) недостаток есть тот, что мы думаем вслух и все вещи называем по имени! Ни лета, ни рассудок, ни опытность, ни претерпенные нами горести не исправили нас, и на нас сбылась поговорка: горбатого исправит могила. Мы беспрерывно советуем друг другу придержать язычок – и грешим, так сказать, забываясь. Но никогда не жалили мы эпиграммой чести, правды, заслуги, истинного достоинства и таланта, никогда не насмехались над полезным, высоким, благородным! Зато не попадайся ворона в павьих перьях, лиса в львиной шкуре или волк в пастушеском наряде[54 - Известные басни.][55 - Имеются в виду басни Эзопа, обработанные Лафонтеном: «Ворона в павлиньих перьях» (переведена И. А. Крыловым под названием «Ворона», 1825), «Осел в львиной шкуре» (так, не лиса!) и «Волк, ставший пастухом» (переведена М. В. Ломоносовым без названия: «Лишь только дневный шум замолк…», 1748).]. Тотчас разоблачим! Виноваты – извините, такова натура!

Ф. Н. Глинка говорил о Грече: «Он как Пенелопа: все, что в день соткёт своим умом и добрым сердцем, то в вечер распустит языком»[56 - Пенелопа – персонаж «Одиссеи» Гомера, жена царя Итаки Одиссея. После длительного отсутствия мужа к ней стали настойчиво свататься многие аристократы, и, чтобы не выходить замуж, она дала обещание выбрать жениха, когда соткет саван свекру, но по ночам распускала то, что соткала за день.]. Правда, да что ж делать? Лучше быть таким, каков есть, чем казаться лучшим. Зато Греч не говорит за глаза того, чего не сказал бы в глаза, и прижимает к сердцу только тех, кого любит и уважает. Рассказывают, что какой-то римский гражданин построил для себя стеклянный дом, чтоб все видели, что он делает, и слышали, что он говорит: Греч всю жизнь живет в таком стеклянном доме.

Бог наделил Греча веселым, беспечным характером и гибким умом, которые в самых затруднительных положениях спасают его от отчаяния. Странно видеть в нем смешение самых основательных, как говорится в просторечии, сериозных познаний с шутливостью, и тяжелые труды, переплетаемые хохотом и каламбурами. В тяжких испытаниях судьбы Греч утешался всегда мыслию о краткости жизни и надеждою на Провидение, и находил средства утешать сетующих родных и друзей. В мелочах он раздражителен, но в важных случаях тверд и непоколебим, и готов скорее лишиться жизни, чем унизиться, не из высокомерия, но из благородной гордости и чувства своей правоты. Все это я видел на деле! Бог наградил его высочайшим благом, какое только доступно человеку с умом и с душою, умными и добрыми детьми. Сын его, Алексей, уже помощник наш при издании «Северной пчелы». Он образовался в литературной школе отца и, по счастью, мягче нас характером. Младшего сына, Николая, юноши с большими способностями, Греч лишился в январе 1837 года. Грусть заставила его бежать за границу, чтоб хотя на время удалиться из тех мест, которые припоминали ему о потере милого детища.

Вынудив у Греча позволение написать его краткую биографию и задержав выпуск в свет его книги, я вдруг раскаялся в моем поступке. Прочитав написанное, вижу, что не сказал и десятой доли того, что надлежало бы мне сказать о друге моем, по диктовке сердца и по законам критического ума. Сказано мало, да и за это осудят, подумал я, и уже готовился уничтожить, но друзья мои убедили меня напечатать эти строки, и я согласился. Они правы, говоря, что Н. И. Греч старожил петербургский, так известен в городе, что о нем нельзя сказать ничего несправедливого; что всяк, кто только его хорошо знает, точно так же об нем судит, как я, и что зависть может шипеть в углу, но не найдет эха. «Пиши и печатай смело – Греча все знают!» – раздалось со всех сторон: «А твоя статья только для иногородных! С Богом!»

    1 февраля 1838

ПОЕЗДКА В ГРУЗИНО В 1824 ГОДУ

(Из воспоминаний)

Грузино никогда не видывало незваных или нежданных гостей. Приглашение в Грузино почиталось особенною милостью или вниманием хозяина его, графа А. А. Аракчеева, и весьма многие дорожили этим приглашением. Мне также было весьма приятно это внимание вельможи; но меня влекло туда любопытство, а не иная какая цель. Я ничего не искал! Отправился я туда с Н. И. Кусовым, бывшим тогда с.-петербургским градским главою, который также был приглашен и, при этом случае, вез вклад в церковь Грузина. Это было в конце августа.

На станции Чудове нам не давали лошадей до тех пор, пока не последовало на то соизволение графа. На крыше станционного дома устроен был телеграф[57 - Имеется в виду оптический телеграф – система передачи информации при помощи световых сигналов, получившая распространение в начале XIX в. На кровле строений размещались семафоры – шесты с подвижными поперечинами. Каждой букве алфавита соответствовала определенная фигура, образуемая различным расположением поперечных брусьев относительно опорного шеста.], который немедленно приведен был в движение, и чрез несколько минут получен приказ, также посредством телеграфа: дать лошадей. По прекраснейшей дороге прибыли мы к берегу реки Волхова; проскакав девять верст и переправившись чрез реку на пароме, мы уже были в Грузине. Господский дом, небольшое каменное четвероугольное здание в три этажа, с бельведером, возвышался на холме конической фигуры. На платформе холма были флигели и церковь, а по косогору и вокруг холма разлегался обширный английский сад. Несколько строений находилось у подножия холма, на берегу, поблизости перевоза, и между прочими гостиница и инвалидный дом. На берегу реки встретил нас полицеймейстер Грузина, отставной гвардии унтер-офицер, и стал расспрашивать: кто мы, откуда приехали и куда едем. Вследствие ответа нашего, что мы приехали в гости к графу, полицеймейстер повел нас в гостиницу и отвел комнаты для нашего помещения. Гостиница эта не трактир, но просто дом для помещения гостей. Комнаты в ней чистые, светлые и удобные; меблировка простая.

Было около 12 часов утра, когда мы приехали в Грузино. Графа не было дома: он отправился на торжество освящения новопостроенной церкви в военных поселениях с несколькими из гостей своих, между которыми был М. М. Сперанский. Графа ждали к обеду. К нам пришел в гостиницу один из приятелей моих, служивший при графе и пользовавшийся особенною его благосклонностью[58 - Возможно, имеется в виду Г. С. Батеньков.]. Он стал учить нас, а особенно меня, врага всех возможных курбетов[59 - От фр. faire des courbettes – низкопоклонничать.], этикету, наблюдаемому в Грузине. Вот главные пункты: 1) не должно самому начинать говорить, но только отвечать на вопросы графа; 2) садиться в его присутствии тогда только, как он прикажет и где укажет; 3) не следовать за ним в другую комнату или куда бы ни было, но оставаться в том месте, где гости собраны хозяином; 4) ни о чем не спрашивать и не расспрашивать графа; 5) не разговаривать с другими в его присутствии, не улыбаться и не смеяться до тех пор, пока улыбка не покажется на устах графа… Наконец этот приятель натолковал столько, что наскучил мне, и я решительно объявил, что не берусь за исполнение всех этих условий, потому что это не в моей натуре. Фамилияриться не люблю я с старшими и гнушаюсь фанфаронством, которое не чтит ни лет, ни заслуг, ни звания, но не умею также играть ни роли лакея, ни серальского немого, ни бездушного льстеца. В жизни моей я имел случай быть в близких сношениях с несколькими не только сильными людьми, но истинно великими мужами и всегда приближался к ним бестрепетно и не заикался в разговоре именно потому, что никогда и никому не навязывался.

На убеждения приятеля вести себя как возможно осторожнее, чтоб не заслужить неблаговоления хозяина, я отвечал одною французскою поговоркою: «Qui se porte bien, ne craint pas le mеdecin», то есть: «Здоровому доктор не страшен».

Еще мы не успели переодеться, явился лакей графский, вроде шута, называвшийся домашним стихотворцем. Он непременно хотел заставить нас прослушать нелепые свои стихи, которые весьма многие из почетных гостей Грузина выслушивали терпеливо, но мы, узнав от приятеля, что этот поэт любит более ассигнации, нежели похвалы и внимание слушателей, отделались от него подарком и стихов не слушали. В три часа пошли мы на эспланаду[60 - Эспланада (фр. esplanade от лат. explanare – «выравнивать») – широкое открытое пространство перед зданиями или крепостью.] перед домом и застали тут многочисленное общество, несколько генералов, офицеров и петербургских гостей. Ждали графа. Все были в мундирах, только один я безмундирный, в черном фраке. Это место перед крыльцом прелестное: огромные липы, в два ряда, составляют широкую аллею, которая ведет к флигелям или службам. Вид вокруг бесподобный! Сад как на ладони. Волхов виден на необозримом пространстве, посреди обширных лугов, между холмами. На реке фрегат, перевезенный сюда сухим путем из Петербурга[61 - Речь идет о подаренной императором яхте «Роченсальм», которую Аракчеев переименовал в «Волхов».]. Кой-где селения и шпицы церквей. Везде богатая зелень и превосходные, рослые деревья. Но главная прелесть – это разнообразие ландшафтов с каждой точки этой вершины, господствующей над окрестностями. Все господские строения в Грузине каменные и красивые – это подлинно жилище вельможи.

Наконец приехал граф, в линейке. Он был подвязан черным платком, страдая зубной болью. Мы все приосанились и стали вполкруга. Граф подошел к толпе, поклонился всем, потом стал быстрым взглядом всматриваться в толпу, поздоровался отдельно с каждым из приезжих из Петербурга и, к великому удивлению моему и всех присутствовавших, подошел прямо ко мне и, сказав: «А! очень рад любезному гостю!» – взял меня под руку и повел в комнаты. Можно представить себе, в каком я был положении! Я в первой паре с графом – перед всеми, иду с ним рука об руку, как будто старый приятель и товарищ! Но граф любил следовать евангельскому правилу, по которому возвышающийся унижается, а унижающийся возвышается[62 - Мф. 23: 12.]. Не в темя я бит – и тотчас постигнул, что граф возвышает меня для примера другим и чтоб показать, что милость его зависит не от степени или звания в обществе. Я чувствовал, что на этот раз буду заглавною буквою в его нравоучении, то есть что обращение графа со мною должно быть уроком для других и что на них же должен падать смысл его речей, обращаемый ко мне. Я уже видывал в жизни моей людей с подобным характером и с первого раза смекнул, в чем дело. Это было исполнение русской пословицы в обратном смысле: «Кошку бьют, а невестке намеки дают».

Итак, прошу каждого, читающего сии строки, не приписывать самолюбию моему, тщеславию или чванству приведение речей графа, весьма лестных для меня, и рассказ о необыкновенной его ко мне ласковости. Я попал в добрый для меня час – и только! Но собственные слова графа и его обращение со мною послужат к характеристике этого необыкновенного человека, стоявшего на первых ступенях величия в продолжение двух царствований. Граф А. А. Аракчеев принадлежит истории и под пером историка-философа займет в ней весьма важное место. Главнейшее достоинство графа А. А. Аракчеева состояло в том, по моему мнению, что он был настоящий русак, как мы говорим в просторечии. Все русское радовало его, и все, что, по его мнению, споспешествовало славе России, находило в нем покровительство. Не надобно было только ложиться поперек на том пути, по которому он шествовал! Да это вряд ли кто любит! Другое важное достоинство графа состояло в ненависти к всякому фанфаронству и самохвальству. А неусыпность его, а быстрота в исполнении!.. Но я позабыл, что пишу не историю и не биографию. Итак, обратимся к нашему делу.

В зале граф подозвал к себе воспитанника своего[63 - Имеется в виду М. А. Шумский.] и сказал ему: «Познакомься, братец, с ним (указывая на меня): ты от него научишься чему-нибудь хорошему». Воспитанник был молодой человек весьма привлекательной наружности и приятный в обхождении. Граф разговаривал с гостями, а я стоял возле него, помня наставление приятеля не переменять места без приказания.

Дали знать, что кушанье подано. Граф взял под руку М. М. Сперанского и повел вверх, а мне велел следовать за собою. Мы шли рука об руку с его воспитанником. Когда все вошли в столовую, граф сел посредине овального стола, посадил возле себя М. М. Сперанского по правую сторону, по левую – одного из своих подчиненных генералов, потом каждому гостю указал рукою и мановением головы место, где он должен сесть, то есть на каком конце и на какой стороне стола, а мне словесно приказал сесть насупротив его, между своим воспитанником и любимым чиновником, приятелем моим, который встретил нас в гостинице. Граф сказал моим соседям: «Угощайте моего любезного гостя!» Н. И. Кусову, с которым граф обходился чрезвычайно милостиво, указано место возле моего соседа, то есть от меня чрез человека.

Кушанье было отличное, вина превосходные, десерт богатый, и хозяин находился в хорошем расположении духа, был разговорчив и любезен. Радушие с гостем – отличительная черта русского характера, и я ссылаюсь на всех, бывавших в доме графа А. А. Аракчеева, что невозможно быть гостеприимнее его и любезнее, когда он принимал человека не как начальник, а как хозяин дома. После первого кушанья он тотчас завел со мною разговор: «Выкушай, братец, – сказал он, указывая на бутылку, – ведь я у тебя в долгу. Ты уже давно потчеваешь меня своими сочинениями, за которые не раз сказал я тебе, за глаза, спасибо!» Веселое расположение графа привело и меня к веселости. Я отвечал ему шуткою: «Благодарю вас, граф, за доброе слово, и охотно готов почаще меняться с вами угощением!» Шутки посыпались одна за другою, и граф чрезвычайно развеселился. Но между тем сосед мой и приятель, то есть чиновник, любимый графом, отдавил мне ногу, желая удержать порывы моей веселости, и нашел даже случай шепнуть мне, прикрывая рот салфеткою: «Ради Бога не начинай сам разговаривать и шутить! граф не любит этого и может тебя озадачить!» Я не мог слушаться этого совета, потому что был, как говорится, на ходу (j’еtais en train). «Скажи правду, ты, верно, намерен описать Грузино? – сказал мне граф. – Пожалуйста, не ври же так, как наврал кто-то, сделавший из Грузина какую-то святыню, сущий рай[64 - Имеется в виду очерк П. П. Свиньина «Поездка в Грузино» (Отечественные записки. 1818. № 39. С. 3–4, 19–34; № 40. С. 49–53, 57–74).] – а Грузино село-селом, важное только тем, что принадлежит мне по царской милости, украшено царскими щедротами и тем еще, что добрые люди меня здесь навещают». При последних словах граф обратился к М. М. Сперанскому. «На этот раз вы не угадали, граф, – отвечал я. – Уверяю вас честью, что у меня и в уме не было описывать Грузино и что я не возьмусь за это, хотя бы даже вы пожелали!» Граф поднял голову и, сделав серьезную мину, спросил меня: «А почему же это?» Между тем сосед мой, приятель, любимец графа, жестоко жал мою ногу. Я отвечал графу прехладнокровно: «Описывать здания, сады, виды в Грузине было бы напрасно. Вся Россия знает, что здесь все это превосходно. Выдумывать пошлые истории о древностях Грузина, которых не осталось никакого следа, я не в состоянии, а говорить о любезном хозяине – неприлично. Похвалу сочтут лестью, потому что когда критика невозможна, то и похвала не может иметь никакой цены, и лучшая статья о Грузине есть безмолвная благодарность за радушие и любезность хозяина». Лицо графа оживилось улыбкою; он поднес рюмку к губам и сказал: «За твое здоровье!» Посыпались снова шутки, между которыми открыл я весьма важное для меня обстоятельство, а именно, что я оклеветан был пред графом, и притом самым гнусным образом, насчет моего образа мыслей. «Мне что-то не хотелось верить этим толкам, читая твои сочинения», – сказал граф. «И вы не ошиблись, – отвечал я, – с моим образом мыслей я никогда не скрываюсь, не скрывался и до гробовой доски скрываться не стану, не по излишеству благоразумия, а по характеру. Если б мне нравился образ правления Северо-Американских штатов, то, не обинуясь, я поехал бы в Америку и поселился б в ней. Наполеона я полюбил именно за то, что он оковал гидру Французской революции и держал теоретиков на привязи. По мне, там хорошо, где нет воли страстям человеческим, где личность и имущество каждого гражданина ограждены законом и где сила блюдет за исполнением закона. В России живем мы тихо, смирно, без всяких потрясений, никого у нас не тронут понапрасну; а если иногда закон не так истолкован и исполнен, то виновны мы сами, ибо нам же вверено истолкование и исполнение законов. Но люди везде не ангелы, и везде есть жертвы страстей, интриг, злобы! Сократа отравили в республике, а Велисария ослепили в империи[65 - Воспроизводится легенда об ослеплении Велизария по приказу императора Юстиниана, не подтверждаемая историческими источниками.]. Все улучшения приходят со временем, и только безумные или заблужденные могут желать притянуть к себе насильно будущее время. А я, слава Богу, не безумный и не восторженный и потому прошу у вашего сиятельства позволения выпить эту рюмку вина за благоденствие сильной и единодержавной России!» Графу понравилась речь моя. Подали десерт, и граф, наложив плодов на тарелку, подозвал служителя и велел подать мне, сказав, улыбаясь: «Тарелка эта поставлена передо мною неправильно; она твоя – по принадлежности!» На тарелке изображен был Цицерон! «Принимаю сходство мое с Цицероном в одном только отношении, а именно в ненависти к Катилине и всем подобным ему!» – сказал я, поблагодарив графа за вежливость. «А знаешь ли, кто во сто раз хуже Катилины и всех возможных карбонаров?» – спросил меня граф. «Мне кажется, дураки, которые лезут насильно к занятию мест не по силам…» – «Браво, – воскликнул граф, – ты у меня с языка сорвал! – примолвил он. – Вот теперь, брат, ты доконал меня! – примолвил он, смеясь громко. – Тебе и книги в руки! А имел ли ты дело с дураками, набитыми премудрою мудростью?» – спросил граф. «Я имею дело с самыми опасными из них, – отвечал я. – Вы не можете вообразить себе, граф, до какой степени сумасбродства доводит самолюбие, шепчущее безграмотному и бесталантному глупцу (который, по несчастью, окунулся в омут наук), что он должен быть писателем! Это ужасно! Он почитает злодеем каждого, кто только намекнет ему о его ничтожности». – «Это все игрушки! – сказал граф. – А вот когда глупцу поручишь дело важное, государственное, а он, идя ощупью, опираясь на чужие плечи, на родство и другие костыли, падает в яму и верит сам и уверяет других, что взлетел за облака! Я сам человек не из преученых, учился в Артиллерийском корпусе, зато и не возьмусь написать статьи в журнал, потому что не умею этого. А у меня есть такие орлы, которые возьмутся пролететь сквозь шар земной, если на том конце земного шара будет аренда[66 - Аренда – форма награждения чиновников и военных высоких рангов за службу, предоставление земельных угодий или доходного владения во временное пользование.] или орден!» Граф хохотал, и собеседники хохотали – но не все, кажется, искренно.

Из столовой мы перешли в залу с балконом на противоположную сторону от эспланады. В одном конце залы, по правую сторону, выходя из столовой, стоял стол, с ящиками со стеклом, в которых хранились собственноручные письма к графу императоров Павла Петровича и Александра Павловича, и рубаха, которую император Александр Павлович, будучи наследником престола и с.-петербургским военным губернатором, переменил однажды у графа Аракчеева, проведя весь день на службе. Зала украшена была двумя прекрасными портретами, во весь рост, императоров Павла I и Александра I.

Подали кофе. Гости остались в зале, а граф Алексей Андреевич перешел с М. М. Сперанским на балкон. Любимый чиновник графа, мой приятель и сосед за столом, который отдавил мне ногу своими предосторожностями, подошел ко мне и стал мне пенять… за что бы вы думали?.. за мое свободное обхождение за столом и веселое расположение духа, говоря, что я некоторым образом ввел его в ответственность перед графом, потому что он всегда говорил ему обо мне хорошо и опровергал дурные внушения… «Помилуй, да что же я сделал?» – «Я тебе уже сказывал, что не должно заводить первому речи, а только отвечать графу, – возразил чиновник, – просил не входить ни в какие состязания и возражения, – примолвил он, – и если все это так благополучно кончилось, то благодари счастье!..» Меня это просто взбесило. «Послушай, – отвечал я, – я уже сказывал тебе сто раз, что не могу терпеть фамилиярности не только между начальником и подчиненным, но даже между родителями и детьми; но при всем том никогда не стану вести себя таким образом в гостиной и в столовой, как в приемной или в кабинете, куда я прихожу только по делу. За честь, сделанную мне графом, я не мог ничем отплатить ему, как только моей доверенностью, которая не могла иначе обнаружиться, как непринужденностью в обхождении. Ни за какие земные блага не пойду я туда, где я должен играть жалкую и безмолвную фигуру… быть кариатидом в зале! Я не рожден безгласным! Ведь я не барабанщик же и не писарь, а дворянин и офицер…»

Видя, что приятель хочет прервать речь мою и спорить, я отошел от него будто для того, чтоб взять чашку кофе с подноса, и в полном забвении от досады вышел на балкон. Признаюсь, что, увидев здесь графа А. А. Аракчеева с М. М. Сперанским, сидящих рядом в углу балкона, я испугался после всего того, что мне наговорил приятель, но граф весьма милостиво сказал мне: «Возьми, братец, стул и садись с нами!» Я ожил!..

«Мне говорили много кое-чего о тебе, – сказал граф, – расскажи-ка нам о своих странствиях верно и откровенно». – «Я иначе и не умею рассказывать о себе», – отвечал я и начал повествование о моих военных похождениях и странствиях от Лапландии до скал Гибралтара[67 - Булгарин в составе русских войск принимал участие в Русско-шведской войне 1808 г. на территории Финляндии (Лапландии), а позднее в составе французских войск участвовал в военных действиях в Испании.], сокращая рассказ по возможности. Но граф сам заставлял меня распространяться об Испании. Когда я кончил, граф, помолчав несколько, сказал: «Да, братец, я по себе знаю, как судьба располагает человеком и как малейшее обстоятельство может иметь влияние на всю жизнь. Отец мой, бедный дворянин, – продолжал граф Алексей Андреевич, – не прочил меня в военную службу. У нас был родственник в Москве, к которому меня хотели выслать, потому что он обещал записать меня в какую-то канцелярию. Из меня хотели сделать подьячего, то есть доставить мне средства к снискиванию пропитания пером и крючками. Не имея понятия ни о какой службе, я даже не думал прекословить отцу. Между тем приехали в наше соседство, в отпуск, два брата Корсаковы, кадеты Артиллерийского кадетского корпуса (ныне 2?го кадетского)[68 - Сыновья бежецкого соседа Аракчеевых Гаврилы Ивановича Корсакова Никифор и Андрей.]. Мы с отцом поехали в гости к их родителям. Лишь только я увидел Корсаковых в красных мундирах с черными лацканами и обшлагами, сердце мое разгорелось. Я не отходил ни на минуту от кадет, наблюдал каждый их шаг, каждое движение, не проронил ни одного слова, когда они рассказывали об ученье, о лагерях, о пальбе из пушек. Возвратясь домой, я был в лихорадке; несколько дней сряду кадеты днем и ночью виделись мне, и наконец я не мог преодолеть себя, бросился отцу в ноги и, рыдая, сказал, что умру с горя, если он не отдаст меня в кадеты. Мне был тогда тринадцатый год от роду, и я знал только русскую грамоту и четыре правила арифметики. Единственными моими учителями были отец мой и дьячок. Отец старался обучить меня хорошему почерку, но я никак не мог достигнуть до этого, и хотя впоследствии я изредка чертил планы, но никогда не мог писать красиво. Это самое приводило отца моего в отчаянье, потому что красивое письмо необходимо человеку, который должен выслуживаться в канцеляриях. Отец выслушал меня, поднял, посадил возле себя и сказал: “Я не прочь; да как попасть в Петербург, как определить тебя? У меня нет ни денег, ни покровителей!” – “Позвольте мне пойти пешком, – возразил я, – я дойду как-нибудь, брошусь в ноги государыне, и она, верно, сжалится надо мною. Вы мне столько рассказывали о ее благости!..” – “Нет, если уж идти пешком, так идти вместе, да и терпеть вместе!” – сказал мой добрый отец, заплакал и прижал меня к сердцу. Продав все, что можно было продать, и запасшись нужными бумагами, отец мой отправился со мною на долгих в Петербург[69 - Так называли езду на своих лошадях. Поездка в Петербург и поступление Аракчеева в Артиллерийский и инженерный шляхетский кадетский корпус состоялись в 1783 г.]. Я был в восторге и тогда только призадумался, когда пришлось прощаться с доброю моею матерью. Рыдая, благословила она меня образом, который ношу до сих пор и который никогда не сходил с груди моей, и дала мне одно увещание: молиться и надеяться на Бога. Всю жизнь мою следовал я ее совету!

В Петербурге мы остановились в Ямской, на постоялом дворе, и по нашим деньгам наняли уголок за перегородкой. На другой день отец мой нашел писца, который написал нам просьбу, и после того, отслужив молебен, мы пошли хлопотать по нашему делу. Много нам стоило ходьбы и терпенья, пока от нас приняли просьбу. О решенье не было ни слуху ни духу, а между тем мы каждый день из Ямской ходили на Петербургскую сторону и ожидали на лестнице директора корпуса, Петра Ивановича Мелиссино, чтоб поклониться ему и припомнить о нашей просьбе. При этом ожидании скудный денежный запас моего отца все таял да таял и наконец вовсе растаял, так что нам не осталось ни копейки. Положение было отчаянное! Отец мой слыхал, что тогдашний митрополит Гавриил помогает бедным. Нужда заставила отца моего прибегнуть к прошению помощи. Мы отправились в Лавру. Множество бедных стояли вокруг крыльца. Отец мой просил доложить высокопреосвященному, что дворянин желает видеть его. Нас впустили. Отец мой рассказал о несчастном своем положении и просил помощи. Высокопреосвященный отправил нас к казначею, и нам выдали рубль серебром. Вышед на улицу, отец мой поднес этот рубль к глазам, сжал его и горько заплакал. Я также плакал, смотря на отца. Одним рублем мы прожили втроем, то есть со служителем нашим, целые девять дней! Не стало и рубля. Мы пошли опять на Петербургскую сторону и опять поместились на директорской лестнице. Вышел Мелиссино, я не дал отцу моему говорить, выступил вперед и в отчаянье сказал: “Ваше превосходительство! примите меня в кадеты! Мы ждать более не можем, потому что нам придется умереть с голоду. Всю жизнь буду благодарен вашему превосходительству и буду молиться за вас Богу! Батюшка мой не вытерпит и умрет здесь, а я за ним!” Слезы градом полились у меня. Мелиссино посмотрел на меня пристально. Я рыдал, а отец мой также утирал слезы в безмолвии. Мелиссино спросил меня о фамилии и когда подана просьба, и потом воротился в комнаты, велев нам подождать. Через несколько минут он вышел и, подавая нам записку, сказал: “Ступай с этим в канцелярию: ты принят в корпус”. Я бросился целовать его руки – но он ускользнул, сел в карету и уехал.

Прежде чем идти в канцелярию, мы пошли с отцом в церковь и, не имея на что поставить свечки пред образом, помолились Богу с земными поклонами и вышли из церкви с радостным сердцем. На другой день я был принят в корпус. Исстари говорят, что счастье и несчастье приходят всегда со свитою своею. Отец мой в тот же день встретился с одним родственником, приехавшим из Москвы с туго набитою мошною и давшим ему денег на проезд в деревню. Бог помиловал нас!» Граф при этих словах перекрестился и продолжал: «Этот первый урок бедности и беспомощного состояния сильно подействовал на меня. Я старался заслуживать милость моих начальников, и Мелиссино особенно полюбил меня за мою исправность. Я был произведен в унтер-офицеры, потом в корпусные офицеры и им же рекомендован наследнику престола[70 - Речь идет о Павле Петровиче, будущем императоре Павле I.] в Гатчине. Там была служба тяжелая, но приятная, потому что усердие всегда было замечено и знание дела, исправность отличены. Наследник престола жаловал меня, но иногда и журил крепко, всегда почти за неисправность других. Однажды, когда мне крепко досталось за упущение по службе караульного офицера, я побежал с горя в церковь и стал молиться, класть земные поклоны и, чувствуя свою безвинность и думая, что лишился навсегда милости наследника престола, не мог удержать слез и даже зарыдал. В церкви не было никого, кроме пономаря, который тушил свечи. Вдруг послышались за мною шаги и звук шпор. Я вскочил и утер слезы, оглянулся и вижу наследника престола! “О чем ты плачешь?” – спросил он меня ласково. “Мне больно лишиться милости вашего императорского высочества…” – “Да ты вовсе не лишился ее! – примолвил наследник, положив мне руку на плечо. – И никогда не лишишься, когда будешь вести себя и служить так, как до сих пор. Молись Богу и служи верно; а ты знаешь, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадают!..” Я бросился на колени перед наследником и, в избытке чувств, воскликнул: “У меня только и есть, что Бог да вы!..” Наследник велел мне встать и идти за собою из церкви. Я шел за ним в молчании; наконец он остановился, быстро посмотрел на меня и сказал: “Ступай домой… Со временем я сделаю из тебя человека!..”

Он сдержал слово, но за то и я был привязан к нему душою, и теперь обожаю память его! Он осыпал меня милостями не по заслугам, а по благости своей…»

Граф замолчал, вздохнул и потупил глаза. Через несколько минут он сказал: «В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами. Никогда не рассуждал по службе, когда не спрашивали моего совета, и всегда исполнял приказания с буквальною точностью, посвящая все время и все силы мои службе царской. Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, – да что делать? Таким меня Бог создал! И мною круто поворачивали, а я за это остался благодарен. Мягкими французскими речами не выкуешь дело! (собственные слова графа). Никогда я ничего не просил для себя, и милостью Божьею дано мне все! Утешаюсь мыслью, что я был полезен…» При сих словах граф встал, и мы тоже встали. Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал с улыбкою: «С пылкостью, брат, недалеко залетишь! Терпенье, терпенье, терпенье!» Потом сказал несколько слов М. М. Сперанскому и, призвав из залы своего воспитанника, сказал ему: «Поведи его (указывая на меня) и градского главу в сад и покажи им все в Грузине». Я поклонился и вышел.

Гр?зинский английский сад бесподобен; он лежит вокруг горы, на которой построена усадьба. Сад вмещает в себе пруды, беседки, павильоны и прелестные рощи. Цветов множество, растительность богатая. С разных пунктов открываются прекрасные виды на Волхов и на окрестности. Мы обошли весь сад. Меня удивило, что в саду нет ни одного сторожа. Но воспитанник графа захлопал в ладоши – и в разных местах показались сторожа[71 - Ср. свидетельство М. Бороздина: «Сад Гр?зинский славился чистотою. Дети крестьян таились в кустах; их обязанность состояла [в том, чтобы] подбирать листья, падающие с деревьев» (Бороздин М. Воспоминания // Граф Аракчеев и военные поселения. 1809–1831. СПб., 1871. С. 23).]. Будки для них устроены в ямах и закрыты кустами. Это что-то необыкновенное! Осмотрев чугунный портик, под которым стоит лик Андрея Первозванного, мы зашли в церковь, подивились ее великолепию и полюбовались памятником работы знаменитого Мартоса[72 - Рядом с собором стоял подаренный императором бельведер с чугунными колоннами ионического ордера, в центре которого находилась отлитая по модели И. П. Мартоса бронзовая статуя апостола Андрея.]. Ризница богата драгоценною старинною утварью. Отсюда мы прошли в деревню или на село. Улицы выметены; домы прекрасные и выстроены в линию; в домах такая чистота, как в самых лучших казармах. В одном крестьянском доме нас попотчевали сотами. Крестьянский хлеб превосходный. Крестьяне показались мне зажиточными. Потом осмотрели мы инвалидный дом и госпиталь. Инвалиды одеты в форму, бывшую при императоре Павле Петровиче. Везде удивительная чистота, порядок, дисциплина, все на военную ногу. Окрестные поля возделаны превосходно.

Чай пили мы в гостинице, в нашей квартире, и к вечеру отправились в обратный путь, потому что и меня и товарища моего дела призывали в Петербург. Оба мы остались довольны нашею поездкою. До конца своей жизни граф был ко мне милостив и радовался, когда появилась «Северная пчела»[73 - Булгарин посетил Грузино, желая получить согласие А. А. Аракчеева на издание им и Н. И. Гречем газеты «Северная пчела». А. Е. Измайлов со слов известного своей лживостью П. П. Свиньина писал П. Л. Яковлеву 5 ноября 1824 г., что Аракчеев «не так-то милостиво принял Фадея. Он сделал ему неожиданный вопрос: для чего в 1812 или 1813 году служил он против России? – “Малешенек после батюшки остался”, – отвечал Фадей с лицемерною харею. “Вот как худо оставаться без родителей, – сказал граф, обратясь к какому-то мальчику, – попадешь в дурное сообщество и забудешь самые священные обязанности!”» (цит. по: Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 161–162). Однако поездка Булгарина была успешной, газета стала выходить 1 января 1825 г. Хорошо знавший Булгарина О. А. Пржецлавский вспоминал: «…Булгарин, ездивший за этим нарочно в Грузино, выпросил у гр. Аракчеева позволение на свою “Северную пчелу” <…>» (Пржецлавский О. А. Воспоминания // Поляки в Петербурге в первой половине XIX века. М., 2010. С. 190).]. Соизволение на издание ее шло чрез его руки. Когда программа вышла в свет, он, встретив меня однажды на Невском проспекте, возвращаясь пешком домой из Государственного совета, изъявил мне свое удовольствие и сказал, что ждет с нетерпением первого номера. Когда стали появляться в «Северной пчеле» статейки мои о нравах[74 - См., например, в «Северной пчеле» за 1825 г.: «Дешево и дорого» (№ 1); «Провинциал в столице (№ 4); «Провинциал в обществе большого света» (№ 11); «Подарки в Новый год» (№ 6); «Воздушный шар Архипа Фаддеевича, или Утешение в горестях» (№ 79); «Чувствительное путешествие по передним» (№ 119, 120); «Хладнокровное путешествие по гостиным» (№ 128, 133, 137, 142).], он читал их и, встречая меня, всегда говорил, шутя: «Коли, брат, руби! Истребляй крапивное семя!» Я собирался ехать к нему в Грузино в 1826 году, но дела воспрепятствовали мне, а между тем с точностью посылал к графу, до самой его кончины, издаваемые мною журналы и все выходившие в свет мои сочинения.

ВОСПОМИНАНИЯ О НЕЗАБВЕННОМ АЛЕКСАНДРЕ СЕРГЕЕВИЧЕ ГРИБОЕДОВЕ

После плачевного события, лишившего Россию одного из избранных сынов ее, а нас, друзей Грибоедова, повергнувшего в вечную горесть, – часто собирался я написать несколько строк в память незабвенного; но при каждом воспоминании о нем глубокая скорбь, объяв душу, заглушала в ней все другие ощущения, затемняла разум и лишала возможности мыслить… я мог только проливать слезы…

Наконец время, не исцелив ран сердечных, освоило меня с горестью, как увечного с его недугом. Я решился представить очерк жизни, или, лучше сказать, нравственного бытия Грибоедова, не для утешения друзей его (ибо нам невозможно утешиться), но исполняя долг гражданина, друга и писателя. Чувствую, что, при всей моей любви к Грибоедову, при всем познании его характера, я не могу изобразить верно его нравственный портрет. Горжусь и тем, что мог постигнуть возвышенную его душу и оценить необыкновенный ум и дарования.

Жизнь Грибоедова обильна чувствованиями, мыслями, мечтами высокими, но не богата происшествиями. Грибоедов родился около 1793 года[75 - Вопрос о дате рождения Грибоедова является предметом дискуссий. В разных источниках фигурируют 1782, 1790, 1793, 1794, 1795 гг. Наиболее вероятной датой современные исследователи считают 4 января 1795 г., однако в послужных списках Грибоедова с 1818 г. стоял 1790 г.]. Род его ведет свое происхождение из Польши, от фамилии Грибовских, переселившихся в Россию, кажется, в начале царствования рода Романовых[76 - Фамилия Грибоедова встречается в исторических документах с XVI в. По одной из них, его предок Федор Грибоедов был потомком польского выходца Яна Гржибовского (см.: Ромодановская Е. К. Грибоедов // Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб., 1992. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 1. С. 230), по другой – жившего в Москве в 1720?х гг. государынина сына боярского Акима (Якима) Грибоедова.]. Один из предков Грибоедова[77 - Имеется в виду Ф. А. Грибоедов.] подписался на Уложении царя Алексея Михайловича[78 - Имеется в виду Соборное уложение – свод законов, принятый Земским собором в 1649 г. и действовавший до 1832 г.], припоминающем, во многих местах, Статут Литовский[79 - Литовский статут – свод законов Великого княжества Литовского, составленный в XVI в. и продолжавший действовать на бывшей его территории после присоединения к России по 1840 г.], сочиненный литовским канцлером Львом Сапегой в XVI веке[80 - Через год в рецензии на книгу В. Берха «Царствование царя Алексея Михайловича» (СПб., 1831) Булгарин развил эту мысль: «Есть причины верить, что Уложение взято из Статута Литовского. Статут первоначально написан был по-русски, канцлером Львом Сапегою, и впоследствии уже переведен на польский язык. Непонятые и исковерканные поляками в переводе русские слова находятся в настоящем их значении в Уложении царя Алексея Михайловича» (Северная пчела. 1831. № 50. 5 марта). На самом деле благодаря подканцлеру Сапеге была напечатана третья редакция Статута, а действовать Литовский статут стал почти за 60 лет до этого, когда была принята первая его редакция. Хотя Булгарин преувеличил зависимость Уложения от Статута (у него были и другие источники), тем не менее он первым указал в печати на этот факт. Г. М. Магнер показал, что об этом он узнал от Грибоедова (см.: Магнер Г. И. «Дух времени» и «Государственный быт России» (Грибоедов как историк русского права) // Проблемы творчества А. С. Грибоедова. Смоленск, 1994. С. 209–216).]. Это заставляет думать, что предок Грибоедова, писавший Уложение, мог быть нарочно вызван в Россию для этого дела, как муж искусный в правоведении. Впрочем, это одно предположение, о котором мы неоднократно говорили с покойным другом. Герб его и надпись на нем[81 - Неизвестно, о какой надписи идет речь у Булгарина. На известных изображениях герба Грибоедовых (см. в кн.: А. С. Грибоедов и его сочинения. Издание Е. Серчевского. СПб., 1858; Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Под ред. И. А. Шляпкина. СПб., 1889) надписи нет. С другой стороны, Булгарин мог видеть герб Грибоедова, по крайней мере тот писал Булгарину 12 июня 1828 г.: «Матушка посылает тебе мое свидетельство о дворянстве, узнай в Герольдии наконец, какого цвету дурацкий мой герб, нарисуй и пришли мне со всеми онёрами» (Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 2006. Т. 3. С. 148).] объясняют происхождение и древность его рода, который отныне получает новый блеск дарованиями и душевными качествами покойного Александра Сергеевича, лучшими правами на уважение соотечественников. Воспоминание о знаменитых предках служит укором недостойным потомкам, которые гордятся чужими заслугами. А. С. Грибоедов облагородил бы всякое происхождение[82 - О предках Грибоедова см.: Семевский М. И. Несколько слов о фамилии Грибоедовых // Москвитянин. 1856. № 9. С. 309–323; Николаев Б. П., Овчинников Г. Д., Цымбал Е. В. Из истории семьи Грибоедовых: (По архивным материалам) // А. С. Грибоедов: Материалы к биографии. Л., 1989. С. 76–92.].

Он получил первоначальное воспитание в Москве, в доме родительском. Лучшие профессора Московского университета и частные учителя преподавали ему уроки[83 - Вначале воспитателем Грибоедова был Иван Данилович (Иоганн-Бернгард) Петрозилиус (1774–1846) – преподаватель немецкого и латинского языков, содержавший в Москве один из лучших пансионов, впоследствии библиотекарь в Московском университете. Его сменил Ион (Богдан Иванович) Готлиб (1787–1852), который окончил Гёттингенский университет в 1810 г. и, приехав в Россию, сразу стал воспитателем Грибоедова. В 1812 г. он защитил диссертацию на степень доктора права, а впоследствии управлял немецким театром в Петербурге.]. После он стал посещать университетские публичные лекции как вольнослушающий студент, учился прилежно, страстно[84 - Грибоедов учился в университете с 1806 г., в 1808 г. окончил словесное отделение со степенью кандидата и стал слушать лекции на этико-политическом отделении.]. Более всех споспешествовал к развитию способностей Грибоедова знаменитый московский профессор Буле. У него Грибоедов брал частные уроки в философических и политических науках, на дому, и руководствовался его советами по всем отраслям познаний.

Наступление отечественной войны прекратило учебные занятия Грибоедова. Получив по экзамену степень кандидата прав, с чином 12?го класса, А. С. Грибоедов в 1812 г., июля 26, вступил в военную службу корнетом, в формированный графом Салтыковым Московский гусарский полк, который вскоре был распущен по смерти графа, в Казани, и Грибоедов поступил, в декабре того же года, в Иркутский гусарский полк.

Эскадрон, в который он был определен, находился тогда в Литве, в Резервном кавалерийском корпусе, состоявшем под начальством генерала от кавалерии Андрея Семеновича Кологривова; главная корпусная квартира была в Бресте-Литовском. Здесь для Грибоедова началась новая жизнь[85 - Грибоедов тогда дебютировал в печати двумя публикациями о корпусе: Письмо из Бреста-Литовского к издателю // Вестник Европы. 1814. № 15. С. 228–238 (о празднике в честь генерала А. С. Кологривова); О кавалерийских резервах // Там же. 1814. № 22. С. 116–124 (о формировании их в 1812 г.).]. Пламенная душа требовала деятельности, ум – пищи, но ни место, ни обстоятельства не могли удовлетворить его желаниям. Надлежало чем-нибудь наполнить пустоту сердца, и юность представила ему в радужных цветах мечты наслаждений, которых истинная цена познается только с летами и опытностью. Дружба спасла Грибоедова от сетей, в которые часто попадают пылкие и благородные, но неопытные юноши, в начале светского поприща. В это время Грибоедов познакомился и подружился с Степаном Никитичем Бегичевым, бывшим тогда адъютантом при генерале Кологривове, и нашел в нем истинного друга и ментора. Дружба эта продолжалась до смерти Грибоедова и длится за гробом[86 - С. Н. Бегичев был племянником А. С. Кологривова; его брат Д. Н. Бегичев исполнял тогда обязанности правителя канцелярии Кологривова. Племянница С. Н. Бегичева Е. П. Соковнина вспоминала: «Нравственное влияние С. Н. Бегичева на Грибоедова, начавшееся с 1812 года, когда Грибоедов, попав из университета в гусары, увлекался рассеянной жизнью военной молодежи, продолжалось до конца его жизни. Степан Никитич был на 9 лет старше Грибоедова, и Александр Сергеевич уважал в нем человека с большим умом и здравым смыслом, необычайно доброго, без всяких эгоистичных и честолюбивых целей, и всегда поддавался благотворному влиянию своего друга. Могу прибавить к этому, что С. Н. Бегичев всегда входил в материальные интересы Грибоедова, которые бывали очень стеснены, вследствие расточительности его матери. Дружеская помощь Степана Никитича не раз выручала его из затруднений» (Соковнина Е. П. Воспоминания о Д. Н. Бегичеве // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 95).]. В свете не поверили бы и стали удивляться такой дружбе, какая существовала между Грибоедовым, Бегичевым и еще некоторыми близкими к сердцу покойного. Чувства, мысли, труды, имущество, все было общим в дружбе с Грибоедовым. Нет тех пожертвований, на которые бы не решился Грибоедов для дружбы; всем жертвовали друзья для Грибоедова. Его нельзя было любить иначе, как страстно, с энтузиазмом, потому что пламенная душа его согревала и воспламеняла все вокруг себя. С Грибоедовым благородный человек делался лучше, благороднее. Его нежная привязанность к другу, внимание, искренность, светлые, чистые мысли, высокие чувствования переливались в душу и зарождали ощущения новой, сладостной жизни. Его голос, взгляд, улыбка, приемы имели какую-то необыкновенную прелесть; звук его голоса проникал в душу, убеждение лилось из уст… Не могу написать ничего связного о Грибоедове, ибо когда только должен вспомнить о душе его, о его качествах, сердце мое разрывается на части… Но я обещал сказать что-нибудь – исполняю!

Грибоедова любили многие, но, кроме родных, ближе всех к нему были: С. Н. Бегичев, Андрей Андреевич Жандр и я. Познав Грибоедова, я прилепился к нему душою, был совершенно счастлив его дружбою, жил новою жизнью в другом лучшем мире – и осиротел навеки!..

Но первое право на дружбу Грибоедова имел Бегичев. Он узнал его прежде других, прежде постигнул его и в юношеском пламени открыл нетленное сокровище, душу благородную. С. Н. Бегичев разбудил Грибоедова от очарованного сна и обратил к деятельности. Грибоедов писал стихи, еще посещая университет, но не собирал их и не печатал. В Польше он снова обратился к русской словесности и написал комедию «Молодые супруги», которая была играна в первый раз в С.-Петербурге, сентября 29, 1815 года, в пользу актрисы Семеновой м[еньшей][87 - См.: Грибоедов А. Молодые супруги: Комедия в одном действии, в стихах. СПб., 1815. Это переделка пьесы французского драматурга О. Крезе де Лессе «Le secret du mеnage [Домашний секрет]».]. Грибоедов приехал в Петербург в 1815 году. В Польше познакомился он с князем А. А. Шаховским, а в Петербурге с Н. И. Хмельницким и А. А. Жандром. Связь с сими литераторами заставила его снова приняться за перо и трудиться общими силами для театра, по примеру французских писателей. Грибоедов участвовал с князем А. А. Шаховским и Н. И. Хмельницким в сочинении комедии «Своя семья», представленной в первый раз на С. П. Б. театре января 24, 1818 г.[88 - См.: Шаховской А. Своя семья, или Замужняя невеста: комедия в трех действиях, в стихах. СПб., 1818. Соавторы в книге не были указаны, Грибоедов написал 1?е – 5?е явления 2?го действия.]; а с А. А. Жандром перевел с франц[узского] комедию «Притворная неверность», соч[инения] Барта, представленную в первый раз на С.?Петербургском театре в феврале 1817 г.[89 - Булгарин неверно указал год, премьера состоялась 11 февраля 1818 г. См.: Грибоедов А., Жандр А. Притворная неверность: Комедия в одном действии в стихах / Переведена с французскаго в стихах. СПб., 1818. Пьеса представляет собой переделку пьесы Н. Т. Барта «Les fausses infidеlitеs [Притворные измены]».]