скачать книгу бесплатно
– Ничего особенного, – улыбнулась Кира Павловна и набрала московский номер. – Але, Катюша? – спросила она, услышав на том конце низкий Фелин баритон.
– Это не Катюша, – проговорил Феликс Ларичев. – Мамы нет дома. А что вы хотели?
– Феля! – Кира Павловна осталась недовольна ответом, потому что предполагала, что московские друзья должны сразу же узнавать ее голос, невзирая на шумы и помехи. – Это тетя Кира.
– Тетя Кира! – вскричал Феликс. – А я вас сразу узнал!
– Феля, мальчик мой, – проговорила Кира Павловна. – Как твое здоровье?
Услышав желанный вопрос, Феля на том конце провода расцвел и на полном серьезе принялся рассказывать, как работают его желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистая система и что он делает для того, чтобы содержать все важные функции организма в надлежащем его возрасту состоянии.
Пока Феликс Ларичев шпарил наизусть рекомендации московских профессоров, Кира Павловна стояла, отодвинув трубку от уха, но, как только в потоке слов возникла небольшая пауза, Кира Вильская взяла быка за рога и быстро произнесла:
– Феля! Скажи маме – у нас свадьба.
– А кто женится? – поинтересовался растяпа Ларичев.
– Как кто, Феля? Женится Женя. Он будет тебе звонить сам. А пока не забудь, передай все Кате.
– Хорошо, – пообещал послушный Ларичев и расстроился: капризный Гименей снова обошел его стороной.
– Позвонила? – выглянула из кухни Анисья Дмитриевна.
– Позвонила, – не глядя на мать, ответила Кира Павловна и скоро ушла к соседям разрабатывать план сватовства.
– Москвич? – охнула Прасковья, внимательно выслушав Кирины предположения.
– Коренной, – соблазняла соседку Кира Павловна.
– Физик? – нараспев произносила Устюгова непривычно звучавшее название неведомой профессии.
– Физик, – важно кивала Вильская, а потом пускала в ход секретное оружие: – Единственный сын, между прочим. Без пяти минут кандидат наук. Квартира в центре Москвы и женат никогда не был.
У Прасковьи блестели глаза и раздувались ноздри, соседка нарисовала перед ней столь радужные перспективы, что просто не верилось.
– Только знаешь, Паша, – все-таки рискнула предупредить Кира Павловна. – Феля – он немного странный: высокий такой, не очень на лицо симпатичный, зато умный!
– А то я вашего Фелю не видела, – закрутилась на стуле Прасковья. – Чай, они к вам каждое лето с Катериной-то приезжают. Никак, значит, к своей Москве привыкнуть не могут, так к нам в Верейск и норовят приехать. А что? Им у вас хорошо. На всем готовом. Тетка Анисья знай целыми днями жарит-парит… А ты вот, Кира, смотрю, в Москву-то не часто ездишь. Видно, не зовут.
– Еще как зовут, – опровергла Прасковьино предположение Кира Павловна. – Только некогда мне. Дел много.
– Это какие ж это у тебя дела?! – не удержалась Устюгова, всегда завидовавшая удивительному умению соседки жить, как она считала, за чужой счет, не имея на то никаких моральных прав. «Из матери и то прислугу сделала! – ворчала она вечерами и прикрикивала на Марусю: – Учись, бестолковая, как жить надо. Чисто барыня дома сидит, палец о палец не ударит».
– А тебя что, Паша, моя жизнь заедает? – не осталась в долгу Кира Павловна, в эту минуту ощутившая свое абсолютное превосходство над соседкой.
– Что ты! – залопотала Устюгова. – Что ты! Так, для красного словца ляпнула, а ты уж сразу в обидки.
– Сегодня, Паша, ты для красного словца уж слишком много наляпала, – мстительно напомнила Кира, а потом вспомнила, по какому делу прибыла в соседское царство, и продолжила: – В общем, так, Прасковья, ты давай с Марусей поговори, а я с Катей потолкую. Глядишь, и сладится.
«Хоть бы сладилось! – мысленно взмолилась Устюгова и суеверно промолчала, предупредительно распахнув дверь перед подругой. – Правильно Васенька говорил, – продолжала она думать. – Хорошие они все-таки люди!»
К этой мысли Прасковья возвращалась всякий раз, когда получала что-нибудь от Вильских: приглашение к празднику, подарки на свой и Марусин день рождения, бережное отношение к памяти покойного Василия Устюгова. Но это не мешало испытывать постоянную зависть к соседям, а особенно к Кире, чьей подругой она себя называла. Благодарность и злость, простота и тайный умысел, верность и предательство странно уживались в душе этой простой женщины, обиженной на жизнь, потому что та недодала ей ни женского счастья, ни легкого хлеба.
«Одним – все, – думала Прасковья о Кире Павловне. – Другим – ничего», – вспоминала она про себя, и ей хотелось удавиться от отчаяния, но она потом спохватывалась, гнала дурные мысли и шла на рынок отвести душу. Там, стоя то в ягодном, то в галантерейном ряду, приумножала Прасковья свое богатство, откладывая каждую копеечку, чтобы ни в чем не отказывать своей хилой Марусе, составляющей весь смысл ее горького вдовьего существования.
«Утюго?ва!» – обзывали во дворе блеклую с лица Машеньку и обсыпали ее маленькую голову загаженным кошками песком.
– Прибью щас! – кричала из окна третьего этажа вездесущая Прасковья и неслась на помощь дочери, кстати, никогда не жаловавшейся на издевательства сверстников. – Чего застыла как истукан! – бросалась на нее мать и хватала за руку с такой силой, будто собиралась прибить именно ее, а не дворовых обидчиков, немедленно испарившихся. – Чего стоишь, воешь? Сдачу давай!
– Я не могу, – хныкала Маруся и пыталась высвободить руку.
– Не можешь, тогда дома сиди! – рявкала Прасковья, а потом бросалась успокаивать эту беленькую девочку и вытирала ей слезы с таким остервенением, что у той краснело под глазами.
– Мама, – вскрикивала от боли Маруся и пыталась увернуться, но и в ласке Прасковья не знала меры, так же как и в гневе, а потому зацеловывала дочь так, что та торопилась убежать в подъезд – подальше от внимательных глаз соседей.
С матерью Машеньке было неуютно. Гораздо спокойнее она чувствовала себя у Вильских, к которым ходила делать уроки и заниматься музыкой, хотя Прасковья, безусловно, могла бы приобрести для дочери инструмент. Но запретил Николай Андреевич, щадивший вдову Устюгову и искренно считавший, что Женькиного пианино с лихвой хватит для двоих.
– Ну что, Маруся? Выучила пьесу? – интересовался он, вернувшись с завода.
– Выучила, дядя Коля, – чуть слышно отвечала девочка и низко опускала голову.
– Тогда сыграй, – просил Вильский и присаживался на диван, всем своим видом показывая свою готовность приобщиться к прекрасному.
– Вэ Гаврилин. «Лисичка поранила лапку», – как только умела громко объявляла Маруся и брала первый аккорд.
– Очень хорошо, – хлопал в ладоши Николай Андреевич и звал сына.
– Нет его, – отвечала за Женьку бабушка. – Во дворе.
– Занимался? – строго вопрошал тещу Вильский.
– Занимался, – подтверждала Анисья Дмитриевна. – С Кирой…
Кира Павловна никакого отношения к музыке не имела, но это не мешало ей руководить процессом. Она со знанием дела поправляла сыну спину, руки, отбивала ногой такт и требовала артистичного поведения: «Чтоб как в клубе!»
Пробовала она «позаниматься» и с Марусей, но быстро оставила эту затею, потому что девочка никак не хотела играть по придуманным тетей Кирой правилам, в отличие от артистичного Женьки, испытывающего очевидное удовольствие от звуков собственного голоса. «Са-а-а-анта Лючи-и-и-ия! Са-анта Лючи-и-и-я!» – надрывался младший Вильский, а потом вставал из-за инструмента и старательно раскланивался перед воображаемыми зрителями.
Маруся так не могла, поэтому рядом с ней всегда садилась такая же тихая Анисья Дмитриевна, с которой Прасковьиной дочери было комфортнее всего. Женькина бабушка не лезла с советами, не прикрикивала, а молча слушала и хвалила все, что извлекали Марусины руки из несчастного инструмента.
Надо ли говорить, что в глубине души Маруся считала Анисью Дмитриевну бабушкой и страстно мечтала поменяться местами с рыжим Женькой. А потом к этой мечте добавилась другая, но о ней девочка, а потом и девушка Маша Устюгова рассказала только своему дневнику, вероломно прочитанному бестактной матерью.
Речи о том, что недалеко время, когда Кира Павловна назовет Марусю своей невесткой, Прасковья начала вести с дочерью давно. Так давно, что Маша сроднилась с этой мыслью и терпеливо ждала, когда же Вильский напишет ей из Ленинграда и скажет: «Приезжай, Маруся!» Но вместо приглашения приехать Машенька Устюгова на каждый праздник получала от Женьки красочные открытки с видами Ленинграда и пригородов. Чаще всего в них содержалась информация такого рода: «Привет из Ленинграда. У меня все хорошо, чего и тебе желаю.
Пиши».
И Маруся писала. Длинные-длинные письма, бессюжетные по сути, потому что никаких особых событий в ее жизни не было. И чтобы хоть чем-то заполнить нескромное белое пространство листа, Маша рассказывала Вильскому содержание прочитанных книг, запомнившиеся места из прослушанных лекций, описывала нюансы верейской погоды и только иногда позволяла себе что-то личное из числа стандартных формулировок: «До каникул осталось столько-то дней», «Обязательно встретимся на каникулах», «Приедешь, обязательно поговорим».
Вильский не обращал внимания на кричащие о Марусиной симпатии сигналы и даже порой не дочитывал до конца эти скучные, как ему казалось, письма. Зато их с интересом читала Прасковья, потому что дочь писала каждое письмо по нескольку дней и наивно полагала, что ее мать – воспитанный человек, никогда не читающий чужих писем.
Сама Прасковья Устюгова ничего предосудительного в том, что она прочитает одно-другое письмецо, не видела и, как только Маруся уезжала в институт, открывала ящик письменного стола, надевала очки и внимательно изучала содержимое каждого фрагмента. «Будь моя воля, – думала Прасковья, – я бы написала по-другому». Как? Она не знала, но точно знала, что иначе. В письмах дочери не было главного: страсти, которая передается на расстоянии и заставляет учащенно биться далекое сердце адресата.
Устюгова наряжала Марусю по последнему слову верейской моды, заказывала через Киру модельную обувь из Москвы, плела кружевные воротнички и жилеты, но все без толку. Платье, воротничок, жилет, шпильки существовали отдельно. Маруся – отдельно. Лучше всего, с неудовольствием признавала Прасковья, ее дочь выглядела в домашнем халатике, на фоне которого остренький носик, белесые, словно обсыпанные пылью, волосы, тоненькие ручки в синих прожилках вен смотрелись естественно. Как тут и было!
– Наряжайся! – приказывала Марусе мать и критично осматривала ее с ног до головы.
– Зачем? – удивлялась материнской настойчивости девушка, в глубине души все давно решившая. Молодые люди, обучавшиеся вместе с ней на машиностроительном факультете, ее нисколько не интересовали, ведь ее сердце уже было занято.
Конечно, полной уверенности, что она сменит фамилию Устюгова на фамилию Вильская, не было, но мать говорила об этом так часто, что перспективы оформились сами собой без Женькиного на то согласия. Старших Вильских в расчет не брали: Прасковья была уверена, что лучше невестки им не найти. Поэтому, как только молодой Вильский вернулся в Верейск, сбежав из гарантированного ему в Макаровском училище подводного рая, Устюгова начала всерьез готовиться к свадьбе, не поставив никого в известность. И чем это закончилось, уже известно.
«Но Бог есть на свете! И хорошие люди тоже!» – воодушевилась Прасковья и уселась у окна поджидать заочно просватанную дочку.
Московская Екатерина Северовна тоже не имела ничего против заочного сватовства и легко дала согласие на разговор с родительницей невесты при условии, что Кирочка «пришлет ее карточку».
– Чью? – удивилась Кира Павловна. – Пашину?
– Зачем же Пашину? – встречно удивилась Екатерина Северовна. – Машенькину. Я же ее совсем девочкой помню. А точнее – совсем не помню. Как хоть она? Симпатичная?
В ответ Кира Павловна промолчала, потому что любила говорить правду, и еле удержалась, чтобы не брякнуть: «На Фелю своего посмотри».
В общем, через пару дней жена Вильского скрепя сердце призналась супругу, что пожалела о собственной инициативе, потому что, вместо того чтобы заниматься устройством дел Женечки и Жени, она носится из одной квартиры в другую то за карточкой, то за советом, то за разрешением.
– О чем я тебя предупреждал! – без нажима напомнил Николай Андреевич и предложил супруге заняться своей семьей и предстоящей свадьбой. К тому же август был не за горами, а знакомство с родителями невесты так и не состоялось, хотя дети встречались почти два года и старшие Вильские уже никого на Женечкином месте себе не представляли.
Сватать решили немедленно, не дожидаясь вручения дипломов. Предполагалось, что окончательный «совет в Филях» (так молодые называли процедуру обсуждения свадьбы) произойдет по случаю торжества в честь окончания института.
В родной город Женечки Швейцер Вильские поехали в неполном составе: закапризничала Анисья Дмитриевна, сославшись на то, что за домом нужен присмотр.
– Я без вас не поеду, – отказался принимать во внимание тещины аргументы зять.
– Не невольте, Николай Андреевич, – слезно попросила Анисья Дмитриевна и спряталась у себя на кухне.
– Ну пожалуйста, – попросила ее Женечка, правда, больше ради того, чтобы произвести впечатление на Жениных родителей. Зря старалась: Кире Павловне, похоже, было все равно. А если точнее, материнскому нежеланию ехать с ними в чужой город она была скорее рада, потому что искренне недоумевала, какое отношение Анисья Дмитриевна имеет к предстоящим событиям. Вот они с Колей – это понятно. А бабке-то что в гостях делать?
Примерно так же думала и сама Анисья Дмитриевна, убежденная, что свадьба – это дело молодое, а старики – она честно считала себя человеком пожилым – должны сидеть дома.
– Не хочешь, как хочешь, – равнодушно сказала Кира Павловна и озадачилась главным вопросом: в чем ехать к Женечкиным родителям? Думала долго – полдня. Снимала с плечиков платья, раскладывала их в ряд на супружеской кровати, а потом рассердилась и поехала в комиссионку в расчете купить там что-нибудь, соответствующее случаю.
В комиссионном магазине Кира Павловна была частым гостем и даже заходила туда со служебного входа, не обращая внимания на увещевания мужа.
– Ничего нескромного в этом нет! – отказывалась она признать свою вину. – Ты же проходишь через инженерную проходную на завод? – била она его карту.
– Кира, это завод. На нем работают тысячи людей. Такой порядок, – пытаясь не раздражаться, объяснял Николай Андреевич.
– Ну и что?! – Ползли вверх две тонкие черные бровки-полосочки. – Это все равно дискриминация!
– Какая же это дискриминация, Кира, если существует соответствующее распоряжение? В конце концов, техника безопасности.
– У тебя на все «соответствующее распоряжение и техника безопасности», – передразнила Кира Павловна и вспомнила, что сама себе хозяйка. – Ходила и буду ходить! – пробурчала она себе под нос, надеясь, что слегка туговатый на ухо Николай Андреевич не разберет ее слов.
– Как тебе позволяет совесть, Кира. – По губам жены старший Вильский понял, что она произнесла.
– Моя совесть совершенно спокойна! – отрезала Кира Павловна и отправилась в «мещанскую обитель», как называл комиссионный юморист Женька.
Там ее поджидали три немецких платья, одно из которых вполне заслуживало быть помещенным в один из модных журналов дружественных в политическом плане стран Европы. Кира Павловна вцепилась в него сразу же, на что заведующая магазином и рассчитывала. Аквамариновый кримплен, фасон-обманка: с виду костюм, по крою – платье, мечта всех модниц Верейска.
– Берите не раздумывая, – посоветовала она жене главного инженера. – Цвет ваш! Как раз к глазам.
Кира Павловна приложила чудо-платье к груди и в благоговении замерла: точно – к лицу! Аквамариновый отсвет придал ее светлой коже прозрачности, глазам – зеленцы, а у бледно-рыжих волос появился благородный оттенок.
– Беру! – объявила Кира Павловна и протянула платье заведующей: та замялась. – Что-то не так? – озаботилась покупательница, напуганная тем, что драгоценный товар уплывет прямо из рук.
– Дороговато, – промямлила заведующая. – Платье абсолютно новое, ни разу не надеванное.
– Сколько? – поинтересовалась Кира Павловна, понимая, что это тот самый случай, когда «полцарства за коня».
Заведующая предпочла произнести цифру шепотом. Кира Павловна сглотнула, но тут же взяла себя в руки и мужественно приняла единственно верное решение:
– Беру. Но с собой ровно половина суммы. Подождете? Вечером пришлю маму.
– Подожду, – возликовала про себя заведующая, радуясь, что наивная покупательница даже не поинтересовалась, по какой цене платье было сдано в комиссионку. И чтобы у покупательницы не возникло и тени сомнения, тут же добавила: – Вы первая. Никому это платье не показывала. Как увидела его, сразу про вас, Кирочка Павловна, подумала. Про ваши глазки голубенькие. Волосики золотенькие.
Дура «Кирочка Павловна» расплылась в улыбке и ничтоже сумняшеся, довольная, отправилась восвояси, успокаивая себя: «Если что, Женечке достанется».
Тамара Прокофьевна Швейцер такого унижения (а платья с чужого плеча она расценивала именно таким образом) допустить не могла и отвела дочь к портному, известному на весь Долинск тем, что он, как никто другой, умел маскировать недостатки женской фигуры.
– Не буду скрывать, дорогая Тамара Прокофьевна, – честно признался Барух Давыдович, – проблемки с фигурой присутствуют. Сколько весит наша красавица?
Женечка потупилась, а Тамара Прокофьевна закатила глаза под потолок.
– Не надо стесняться, – заворковал портной. – Это для русского мастера серьезная задача, а мы (почему-то он обращался к самому себе во множественном числе) умеем делать прелесть там, где (Женечка напряглась) ее слишком много и так… Чего мы хотим от старого Баруха?
– Борис Давыдович, у нас свадьба, – начала Тамара Прокофьевна.
– Это уже все знают, – с тактичной улыбкой прервал ее мастер. – Когда?
– В августе, – пискнула Женечка и приподнялась на цыпочки.
– Ай-я-яй! – покачал головой Барух Давыдович. – Уму непостижимо! Прямо в августе? До августа всего месяц.
– В конце августа, – уточнила Женечка и встала бочком к зеркалу.
– Знаете, моя дорогая Тамара Прокофьевна, у вас очень грациозная девочка, – не преминул отдать должное Женечкиным прелестям внимательный еврей. – Это прекрасно. Это помогает в работе. Что будем творить? – обратился он к невесте, но ответ прозвучал из уст ее матери:
– Значит так, Борис Давыдович. Женечке нужен гардероб.
– Я думал, Женечке нужен свадебный наряд, – улыбнулся Барух Давыдович.
– Это тоже, но еще Женечке нужен гардероб.
