скачать книгу бесплатно
Чуров сидел в заплывшем тепле коммунальной кухни и варил гречку. Мать в комнате орала на бабку, зачем опять обосралась и хоть бы полслова. Чуров варил гречку, отдыхал и рисовал нефтяные вышки на контурных картах. А на трубах под потолком оседали хлопья пыли, и эти трубы завывали на разные голоса.
2. Анатомия двуглавого орла
Студенты-медики называли Гербариум или Оранжерея: полуразрушенный стеклянный амбар, поверху с галерейкой, в которой разруха и мороз вынесли все стёкла и куда сквозь щели заметал снежный огонь. Амбар был полон инея, пыли, трухи. От верхних сугробов трещал ржавый костяк крыши. Лифт, ведущий на галерею, повис где-то сбоку гнилым, засохшим на черенке плодом. Здесь читал профессор Ендриков, и читал хорошо. Студенты-медики, те, что добрались сюда сквозь восемь более или менее занесённых сугробами дворов, – дворы то выметенные, вылизанные, озарённые сине-оранжевыми лампами, и там ещё остались пациенты, – то чёрные, провалившиеся, где только тропку видно в молочном скрипучем снегу, – так вот, эти самые студенты, пройдя километр вглубь институтского квартала, сидели все в пальто, шубах и куртках, под верхней одеждой в свитерах, многие в варежках и шапках. Освещение здесь – прожектор снаружи, направленный сквозь крышу вниз, говорят, сам Сорос поставил, лично лазил. Древние парты Гербариума высились выщербленные, в древесно-чернильных прожилках, с лунами выемок для чернильниц. Амфитеатр подступал к самому стеклянному потолку. Чуров сидел как раз там, почти на галерее, и в плохую погоду ему прописывали дробных капель за шиворот, а сейчас он не мокнул – всё насухо замёрзло, и только когда морозный ветер делал «др-рынь» по стёклам над ним, то Чурову казалось, что на Гербариум сел тяжёлый, яростный красный петух и начал своим крепким клювом долбить куда ни попадя – и вот-вот долбанёт либо ему, Чурову, в темя, либо его соседке Агнессе (Аги) прямо по меховой шапке.
Народ набрался, а Ендрикова всё не было. Он частенько опаздывал. В Гербариуме стоял ровный сонный гул. Чуров всё пытался растереть шариковый стержень, катая его между ладонями, дышал на него, готовясь записывать. Вдруг гул резко умолк. Беглый взгляд на доску, висящую в торце, среди трещин краски, густо смазанной побелкой и снова полуосыпавшейся, – и Чуров понял, что у доски-то не Ендриков, а коллега Чурбанов, в свитере и пиджаке, встрёпанный, без никакой шапки. В руках у Чурбанова был мелок, и он увлечённо изображал на доске что-то смешное.
– Дашь конспект по патану? – спросила Аги, поправляя заиндевевшую шапку над каплями пота в бровях. Аги было жарко внутри, а снаружи она подмерзала. – Я не успеваю за ним писать. У тебя такие крутые конспекты.
– Нормальные, – нехотя ответил Чуров.
Все знали, что у Чурова лучшие конспекты на потоке. Чуровским вытянутым, аккуратным, чуть закруглённым почерком без наклона.
– Кхех, кхех! – возгласил Чурбанов громко и постучал по кафедре на манер Ендрикова. – Тема нашей сегодняшней лекции… Тише, господа! – Тема на-шей се-годняшней лекции «Анатомия и физиология двуглавого орла, изображённого на гербе Российской Федерации».
По залу пронеслось лёгкое ржание, как на концертах комиков.
– Физиологическая структура тела двуглавого орла, – начал свою лекцию Чурбанов, постукивая мелом по небрежному контуру герба на доске, вроде того абриса, который делают в известных печальных случаях следователи и судмедэксперты, – полна все-воз-можных уникальных, кхех, адаптаций, которые можно назвать выражением ком-пенсаторных возможностей. Двуглавый орёл – конечно, тии… – пичнейший случай дикефализма, при котором, как вы знаете, имеется сращение в области туловища, голов же две или, в ред-чайших случаях, даже ТРИ!
Тут Чурбанов возвысил голос и перешёл на пару секунд от ендриковского тона к передаче «Шок, сенсация» на Первом канале, на что Гербариум истерически разгоготался.
– Но спросим себя! – Чурбанов постучал мелом по доске, унимая студентов. – Спросим себя: сей дикефал дибрахиус или, лучше сказать, диптериус, имеющий две головы и два крыла, – каким образом он ухитряется так хорошо социально функционировать и оставаться таким адаптивным, таким, я бы сказал, скомпенсированным и столь долгие годы быть на плаву… то есть, я хотел сказать, в полёте? Ведь нет никакого сомнения, что наш орёл – орёл наш! – Чурбанов хлопнул по доске ладонью и вышиб из неё тучу мела, замахал рукой у лица и притворно раскашлялся, – да нет, непритворно, простужен в хлам, да ещё и с бодуна. – …Что орёл наш ле-та-ает, да ещё и как! Для обеспечения дыхания в полёте у нашего орла-дикефала не просто четырёхкамерное сердце, – нет, он снабжён природой или, может быть, историей уникальным восьмикамерным органом, который позволяет дважды разделить отработанную кровь и кровь, насыщенную кислородом. Подчёркиваю, в отличие от млекопитающих, у нашего двуглавого орла, как и у его одноголовых – кхех-х! – коллег, сохранилась правая дуга аорты, дикефалия же делает происходящее особенно пикантным, так как эта правая дуга должна в каком-то месте разделяться опять-таки надвое…
Слушали уже меньше, Чурбанов умел увлечь, но не умел держать аудиторию. Притом и холодно, спать охота, позавтракать хочется, и кое-кто нетерпеливый уже достал бутерброды, обёрнутые в салфетку, или просто куски белой булки, и термос (у кого есть). Ничего нет у Чурова, но в кармане, среди трухи и тлена, завалялась жёлто-зелёная эвкалиптовая конфетка, вся примёрзшая к фантику. Чуров рассеянно попытался отодрать от неё хотя бы часть бумажки, но потом ему надоело, и он отправил её в рот как была. Тут же расцвёл на языке эвкалипт, взошло невидимое яркое солнце.
Сверху же и с боков темнотища давила на Гербариум, мороз был такой, что в трупарне коченели господа, пре(до)ставившиеся студентам для вскрытия, а над крышами в луче прожектора плясал и вился снежный прах. Полуживой город вставал, во тьме колотил по будильникам.
– Пищеварение двуглавого орла происходит быстро и энергично, – ораторствовал между тем Чурбанов. – Наш герой может своими двумя клювами растерзать за свою жизнь не менее ста сорока миллионов… простите, килограммов живой массы… Не мешает ли дикефалия охотиться на живую снедь и не делает ли она орла поневоле падальщиком? Что ж, вопрос спорный! Учёные пришли к выводу, что рабочей головой является голова прежде всего западная, восточная же кормится только остатками уже умершей добычи.
– Про перья что скажешь? – подал голос приятель Чурбанова Морозов, который, вероятно благодаря своей фамилии, нормально чувствовал себя при минус четырёх в помещении. – Линяет или нет?
– А-хотно ат-вечу на ваш вопрос, – слегка согнулся Чурбанов, даже слегка и переигрывая в Ендрикова, – орёл наш линяет непрерывно, круглогодично. Некоторые особи успевают сменить за год до пяти комплектов оперения… Перья, уважаемые господа, есть превосходный лётный фю-зе-ляж нашего сегодняшнего экземпляра… Его воздухоплавательные характеристики – шедевр отечественных оборонных технологий. Каждое перо двуглавца обладает набором доселе не разгаданных свойств, вплоть до того, что внутри трубочки данного пера, как показал опыт, находится смесь газов, делающая орла легче, а сама ость пера выделяет, да бу-дет вам из-вестно, специальную смазку, снижающую трение и увеличивающую скорость… Эргономичность двуглавого орла такова, что он может, в случае необходимости, развернуться в воздухе на полной скорости, совершив бочкообразный поворот… Что же касается нейрофизиологии…
Чурбанов сделал паузу и как будто забыл про собравшихся студентов, как и они про него уже давно, почти все, кроме Чурова.
– Что касается мозга, то давним спором учёных… следует считать… – не является ли мнимая дикефалия на самом деле лишь примитивным расщеплением, которое путём контрпроекции орёл навязывает и нам, его наблюдателям? Быть может, на деле голова только одна, но орлу кажется – и он внушает свою галлюцинацию нам, – что голов две? На деле же просто орёл болен, он болен шизофренией, но умело диссимулирует недуг, заставляя нас думать, что дело в некой анатомической детали, которая на самом деле ат-сутствует. Или же, как считает группа австралийских учёных, заснявших поведение орла на сверхчувствительную киноплёнку, орёл просто настолько быстро вертит головой туда-сюда в невротических колебаниях – куда податься? – что почти ни один из наших современных приборов пока не может уловить эти движения его мускулатуры? В таком случае мы могли бы назвать нашего орла орлом Буридановым, находящимся в вечных сомнениях амбивалентности. И имеет ли тогда значение, что такое, в сущности, его дикефализм, – глубокий ли он невротик, шизофреник, или же он воистину двуглав? Ведь результат один и тот же… Да и что такое, вообще говоря, реальность? – Чурбанов возвысил голос, вернее попытался возвысить, и снова раскашлялся. – Что есть, господа, так называемая ре-альность? – Следует ли учитывать в своих представлениях секундное состояние объекта, его поведение в течение времени наблюдения – или же его, так сказать, поведение в вечности, которое никакими наблюдениями невозможно зафиксировать? Если речь о последнем сказанном, – то двуглавый орёл есть, конечно, феномен не всецело физиологии, анатомии или даже психиатрии, – но…
Гул вдруг поднялся снова, Чуров поневоле разлепил глаза: в дверях давно уже стоял припухший Ендриков со своей огромной дамской сумкой через плечо.
Чурбанов, бросив «спасибо за внимание!», сбежал с кафедры и, сложившись втрое, разместился за первой партой. Сунул руку Морозову. Ёжась, запихнул руки в карманы и застыл.
Ендриков взлез на кафедру, мельком глянув на пыльный абрис орла, взъерошил волосы под шапкой, раскрыл методичку и голосом, чрезвычайно похожим на голос Чурбанова, но чуть менее карикатурным, продолжил:
– И-та-а-ак… На прошлой лекции мы остановились… н-на-а-а…
Чурбанов, усевшись, немедленно ощутил, как оседают внутри взболтанные частицы и как – всегда именно так – в неподвижности и молчании наваливается на него скука, тощища, угроза даже. Так бывало и в школе, так бывало везде. Неподвижности, бездеятельности совсем не выносил Чурбанов, ему было нужно, чтобы ноги ходили, нужно было разговаривать, что-то непрерывно предпринимать, потому что как только ты останавливаешься, тебя настигает как будто какой-то руин. Это был такой робот в какой-то фантастической повести, он преследовал человека медленно, но неуклонно. Чурбанов даже придумал игру про этого руина: вода должен был преследовать других учеников пешком, и из-за узкого коридора это ему удавалось; кого вода салил, тот сам превращался в руина, и вот в конце стая таких руинов с остекленелыми глазами шла за Чурбановым, а он нёсся по тусклому коридору, к концу, и там стоял, понимая, что теперь уже он не проскочит, – и только звонок спасал его от ужаса.
Вот и теперь надо было непременно что-то поделать, потому что иначе: под замёрзшим ледяным потолком заиндевевшая паутина, мороз забирается под рубашку, пальцы в ботинках коченеют, доска, похожая на зелёную обледенелую лужу, упадочный Ендриков, бубнящий по методичке, – Чурбанов в замешательстве сунул ручку в рот, залез в сумку, достал конспект – но там шаром покати, конспект растрясён на разрозненные бумажки: вместо одной листовка Митрохина, партия «Яблоко», в другую завёрнуто конфеткой что-то неведомо белёсое, на третьей нарисован план о шести пунктах со стрелочками, ниже столбиком наспех умножены цифры с нулями. Конспект был раздёрган на жизнь. Чурбанов, чертыхаясь, запихнул его обратно.
Надо купить нормальную тетрадку, подумал он и тут же мысленно оказался в канцелярском, распахнулся, навалился грудью на стеклянный прилавок – вон ту, в клеточку, с чёрной обложкой, где машинка, – а, это не машинка, а чёрное сердечко на золотом фоне, ну, тем лучше, – но что-то не то, – блин, до зачёта десять дней, когда в неё писать-то?
Чурбанов незаметно оглянулся. Полная аудитория народу. Конспект нужен ему сегодня. Здесь все его друзья, и про каждого он понимает: можно даже не пытаться.
– Дай листочек, – наклонился он к Морозову.
Морозов пожал плечами и выдернул лист. Ендриков успел уйти тем временем далеко и читал уже что-то совсем непонятное. Нить была потеряна. Поезд ушёл и прогудел.
– Морозов, а чуровского конспекта ни у кого нет?
– Не знаю, я ещё не ксерил. К нему весь поток в очередь стоит, здравствуйте.
– А кто ксерил? У того отксерить можно?
– Ксерокс хреновый на кафедре. У всех не видно ни фига. Чернила экономят. А позавчера вообще сломался.
– Это не проблема, у меня полно мест, где отксерить. Мне сам конспект надо. На пару часов.
– Иди у Чурова проси.
М-да. Проси. Ясное дело, что ничего просить у Чурова Чурбанов не будет. Да Чуров ему и не даст. А что так-то – проваливаться, что ли?
– Вот попал, – подумал вслух Чурбанов.
«Нуда, ты попал, – подумал не вслух Морозов. – Так ты же и на лекции не ходишь вообще. У тебя какой-то вечный то ли бизнес, то ли что. Чем ты там вообще занимаешься. Такие врачи разве бывают, как ты. Выпрут тебя, и правильно сделают».
После лекции Чурбанов догнал Чурова в тёмном снежном дворе. Впрочем, уже светало. Но всё равно был жуткий дубак.
– Чуров, дай конспект.
– Не могу. Все просят. Я сам когда буду учить? Почему вы тут всё сами нормально записать не можете. Почему я должен всё время всем конспекты свои давать. А тебе тем более. Ты вообще не ходил. Это вообще справедливо?
– Ну да, согласен, – согласился Чурбанов. – Я – не бесплатно. Скажи сколько. Просто за отксерить. Быстро. В удобное время. Я заплачу.
Он решал проблему. Бодро. По-деловому.
Чуров почувствовал прилив ненависти. Он остановился.
– М-м! – промычал Чуров. – Быстро… в удобное время… и-ди-на-хуй. На хуй! – он рывком сунул Чурбанову конспект, хотя десятую долю секунды назад не собирался этого делать, и пошёл своей дорогой, не слушая слов благодарности.
3. Мечтатели
– И о погоде, – сказали по радио приятным бархатистым голосом. – Завтра, в субботу, 16 октября, в Санкт-Петербурге ожидается, как и сегодня, облачная погода, местами слабый дождь, температура воздуха, прямо не верится, +19 – +21 градус… – слово «плюс» бархатистый голос произнёс с особой благодарностью. – Сергей, вы помните такие… такую погоду, чтобы в середине октября творилось такое… такая благодать?
– Нет, Лидия, я такого не припомню, – приятным баском отозвался Сергей. – И это не повод не поблагодарить уж не знаю кого, Илью Пророка или синоптиков…
– Да что там вы, молодые люди. Я тоже не помню, – сказала диджеям мама Чурова. – А чего уж и я не помню, того никогда не было.
Чуров и мама Чурова сидели у раскрытого окна и ужинали молодой картошкой с маслом и черным перцем. Погоды стояли действительно прекрасные. Даже не верилось, что середина октября. Пахло свежим ветром, горькими осенними травами, прелой листвой, дымом. Тёплые крыши в полосах ржавчины расстилались за окном. Солнца видно не было, но над всем Северо-Западом, не сдвигаясь, стояла розоватая теплая тишина.
– Ну и погода, вот так погода, – рассеянно сказала мама не в тему.
(Не в тему, ибо дальше там вот что: Ветер сшибает с ног пешехода. Но пешеход с чемоданчиком чёрным ветру навстречу шагает упорно. Что ему буря, что ему ветер, если распухло горло у Пети. Что ему слякоть, что ему лужи, если Андрюше становится хуже. Зной или полночь, день или ночь доктор торопится детям помочь.)
– А как ты думаешь, мам, – сказал Чуров, – такая хорошая погода не может значить что-нибудь нехорошее? Ну, быть признаком, например, климатических изменений на планете.
– Это у тебя синдром третьего курса, – сказала мама Чурова скептически. – Ты всех подозреваешь в болезнях. Даже погоду.
– Конечно, – оживился Чуров. – Нет людей, которые были бы не больны. Только некоторых это не беспокоит. Почему-то.
– Ну вот и погоду ничего не беспокоит. Только жаль, что дачу уже закрыли. А то можно завтра и съездить.
– Не, – сказал Чуров, – завтра мы в лес.
Мама вздохнула.
– Ты же не хотел ехать-то.
– Не, поеду, – Чуров тоже вздохнул. – Что теперь, не общаться с Аги, что ли.
– Ужасно жалко, что такая девушка…
– Хватит, мам, – сказал Чуров. – Нормальный он чувак. В чём-то круче меня.
– Чем?! – возмутилась мама. – Чем он крутой?! Что за гипноз, я не пойму?! Чем он всем так нравится?! Как был хулиган, так и остался… Его уже из института вышибли, а ты ему всё завидуешь. Ты врачом будешь, а он не пойми что. Сплошные выкрутасы, какие-то протесты непонятно против чего, ну это бы я ещё поняла, но он же при этом – очень даже, он при этом – себе на уме, он же свою-то выгоду всегда соблюдает и деньги очень любит, между прочим!
– Это да, – сказал Чуров. – Это точно. Деньги да.
– Ну и хватит его оправдывать. Он о тебе, скорее всего, вообще ни разу в жизни не думал.
– Да уж это конечно, – сказал Чуров.
– Ты только не обижайся! – спохватилась мама и пересела поближе. – Я же просто хочу, чтобы тебе было хорошо.
– Да мне хорошо, – заверил маму Чуров.
* * *
– И что он тебе ответил? – поинтересовался Чурбанов после небольшой паузы, глядя не на Аги, а на кирпичную стену, которая уходила отвесно вниз, к самому козырьку общаги.
Они тоже сидели на окне. Прямо перед ними, внизу, была всё ещё зелёная лужайка, на которой студенты иногда сушили бельё. Сегодня на верёвке колыхались разноцветные паруса жизнерадостных уругвайцев – семейной пары, которая успела за годы учёбы, по очереди уходя в академ, завести двух коричневых малюток. Вокруг лужайки какой-то влюблённый чувак вытоптал тропинку в виде сердца. Смотрелось это забавно – сердце, в котором висят уругвайские трусы. Невидимое солнце светило как сквозь молоко, стена была тёплая.
– А почему тебя интересует, что он мне ответил? Ты что – ревнуешь?
– Да не ревную я, – Чурбанов плюнул вниз. – Просто завидую. Он такой правильный, что меня бесит.
Плевок пролетел всю дорогу на одном расстоянии от стены, почти не отклоняясь, и шлёпнулся на козырек тёмным пятнышком.
– Ну да, правильный, спокойный, традиционный такой, скучноватый, – согласилась Аги. – Хороший врач будет, сто пудов. Ты-то врачом не собираешься становиться. Что бесит-то? Он наверняка про тебя вообще не думает.
– Это уж точно, – сказал Чурбанов. – А насчёт врачом… если хочешь знать, я и на медицинский пошёл, потому что Чуров. Подумал – а что я, хуже?! Не знаю. Вроде и хуй бы с ним. Но в каком-то смысле мне таким чуваком никогда не стать… Не то чтобы я хотел… Завидую, короче.
– Вот и завидуй спокойно.
– Я спокоен!!! – проорал Чурбанов в окно и заржал, глядя, как женщина, которая шла по тротуару далеко за территорией общаги, вздрогнула и перекрестилась.
* * *
Бщ-бщ-бщ – пробормотал машинист в наушниках. Электричка лязгнула и тронулась снова. Развилку за Рощино миновали шагом и снова начали разгоняться. Мимо мелькали станции, полуразрушенные и выщербленные платформы, сосны и папоротники. Чащи смыкались за электричкой, как вода. Пахло травой. Леса стояли уже полупрозрачные.
Чурбанов высунулся в окно, и всякий раз, как ему надоедало захлёбываться то жарким октябрьским ветром, то мелким ярким дождиком, Чурбанов смотрел вниз, и всякий раз ему попадался на глаза Чуров. Тот же как будто не замечал Чурбанова, но на самом деле не мог решиться и посмотреть вверх; и когда, наконец, всё-таки поднял голову, то Чурбанов как раз снова всунул голову внутрь, глянул на Чурова, и они встретились глазами.
Лес был всё в ярких обрывистых листьях, уступах, каменных провалах и поворотах – вот вдруг справа блеснёт море, а в нём солнце, а вот мимо пустых, заброшенных санаториев, лагерей, деревянных скамеек под соснами въезжают они в пустынную местность, потом дорогу пересекает грунтовка в кипучих лужах, за шлагбаумом ни машины. Мелкий дождик налетел и смыл грязь, и вот они въехали на маленькую одряхлевшую станцию, где улочка вилась по пологому склону вниз, где росли вдоль заборов рябины, клёны и черноплодки, где в лужах красные листья и синее небо пятнами, где перелески осыпались, а в лабазе у переезда продавали сникерсы, водку и сгущёнку.
Они вышли из электрички всей толпой, а электричка, взвывая и лязгая, отправилась далее, к Выборгу. Платформа была пуста. Вообще местность казалась пустынной. Но пахло дымом. Медики и примкнувший к ним Чурбанов прошли знакомой дорогой сквозь деревню. Там, за последним домом, на границе деревни, поля и леса, дорога всходила на пологий холм у старого воинского кладбища.
Кленовая рощица почти облетела, из травы острыми углами торчали листья.
– Красиво! – крикнула Юля и с размаху упала в листья.
К ней подбежала Алла и принялась забрасывать листьями сверху. К ним присоединилась Карина, а Марина влезла на нижнюю ветвь клёна, мечтательно перевернулась джинсами кверху и повисла, длинными волосами касаясь травы. Коля и Миша достали водку, а Чуров закуску. Что же касается Чурбанова, то он взял полиэтиленовый пакет и отправился в лесок за грибочками. Место это было давно ему знакомо.
Тогда Аги мотнула головой, откидывая чёлку назад, достала гитару и, бренча многочисленными фенечками, завела:
– Вечерело, пели вьюги, хоронили Магдалину, цирковую балерину. Провожали две подруги…
Будущий министр здравоохранения осторожно закрыл конспект и заслушал песню, подняв бледное узкое лицо, на котором ещё бледнее синели веки, а по бокам краснели уши.
– М-м, – сказал Чуров вполголоса.
Аги прихлопнула струны ладонью и чересчур громко переспросила:
– Что?
Кто-то разжёг костер. Чуров пошёл за хворостом в лес. Он ломал там сушняк, пока не нагрёб полную охапку, и потащился с ней к костру, а когда пришёл, все, кроме Чурбанова и его приятеля, сидели вокруг костра и мечтали вслух. Аги иногда пощипывала гитару, и та издавала слабые отдельно взятые звуки.
– Вот я бы хотела, – мечтала Юля, – чтобы посмотреть на человека и увидеть сразу, если он скоро умрёт. Скажем, какой-то индикатор. Ну, за месяц человек начинает мерцать, например, или светиться, и я раз – терапией его. И точка перестает мигать.
– Ты же сдуреешь так, – возразил ей Коля. – В семье тоже? Прикинь, если несчастный случай, предотвратить же ты не можешь.
– Ну, хотя бы только от конкретных болезней, – возразила Юля. – Всё-таки очень важное умение.
– Так и будет, – пообещал ей Чурбанов, глядя в небо, где вальсировали, прямо у него надо лбом, прехорошенькие диплококки рябиновых ягод, иногда начиная падать ему в рот, но он одним движением пальца ловил их и нейтрализовал. – Ты всё будешь видеть. Вот посмотри на Колю. Видишь? Он мигает, мерцает и светится.
– Уймись! – Коля несильно пнул его ногой.
Чурбанову уже казалось, что воздух приобрёл разную плотность: местами он стал густой, местами жидкий, как будто ячейки сети. По мере того как становилось темнее, погода делалась похожа на ту чёрную деревянную посудину, где по стенкам намалёваны тонкой кисточкой красные и золотые ягоды и листья. Потом вместо ячеек на тёмном воздухе стали приоткрываться форточки.
– А я бы хотела, – сказала Карина, – антибиотики подбирать быстро и эффективно. И сразу определять: нужен или нет, не назначать на всякий случай.
