скачать книгу бесплатно
Теперь, проезжая здесь, в Риме, мимо пиний, я всегда вспоминаю ее рассказ. Респиги, кстати, был интересной фигурой. В истории русско-итальянских связей его имя занимает заметное место. Несколько раз он приезжал в Россию, играл в оркестре Мариинского театра, изучал композицию в Петербургской консерватории у Римского-Корсакова, выучил русский язык. У себя на родине он был очень популярен и влиятелен. Во времена Муссолини даже возглавлял Союз итальянских композиторов. Был официальным лицом, носил мундир. Он был, конечно, гениальный человек и своей музыкой создал еще один памятник Риму.
* * *
Среди многочисленных друзей, которыми поделилась Юлия Абрамовна, был и хорошо известный в России и Италии, поэт, журналист, писатель Джанни Родари. Со своими «Приключениями Чиполлино» Родари стал чуть ли не самым популярным детским писателем в нашей стране. А Юля Добровольская перевела его очень интересную педагогическую книгу, которая называется «Грамматика фантазии». Это – книга о роли сказки в воспитании детей.
Сам же Джанни Родари – весьма противоречивая фигура. Как и многие деятели культуры, впрочем. Он был активным членом фашистской партии и пребывал в ней до момента её ликвидации в 1943 году. А потом как-то очень быстро перековался и оказался в первых рядах антифашистов, участвовал в партизанском движении, вступил в Итальянскую компартию. И стал активным коммунистом.
Он не раз бывал в Москве, и в один из его приездов Галина студия снимала сюжет с ним. Он согласился на это благодаря Юлии Абрамовне. Во время его пребывания в Москве мы были приглашены на ужин с его участием. Были еще какие-то друзья, он со всеми общался, задавал много вопросов, выяснял всё, что ему было интересно. Я, помню, рассказал свежий анекдот. О том, как Никсон, американский президент, приезжал в Москву. Его встречал Брежнев, они много общались. А перед отъездом Брежнев спросил его о впечатлениях о поездке. «Мне было очень интересно, господин Брежнев, – ответил Никсон и недипломатично добавил: – Но со свободой слова у вас плоховато». – «Что вы имеете в виду?» – спросил Брежнев. «Ну, вот, например, в моей стране, в Вашингтоне любой человек может выйти к Белому дому и сказать: «Никсон дурак». И никто его не накажет. «Ну, у нас тоже любой человек может выйти на Красную площадь и сказать «Никсон дурак». Все засмеялись. Засмеялся и Джанни.
Но у этой истории было странное продолжение. Через несколько месяцев после этой поездки, уже после смерти Джанни, его дочь опубликовала отрывки из дневников отца. И в этих дневниках был рассказ о Юлии Добровольской и ее гостях. И Джанни Родари написал: «Там был один Юлин ученик, который очень смешно рассказывал анекдот про Никсона и Брежнева. (И приводится этот анекдот). Вот хотел бы я на него посмотреть – может он этот анекдот рассказать на улице?». Кто-то прислал мне эту публикацию. Я был расстроен: он ничего не понял и какая у него может быть претензия? Я думал, что я разговариваю с нормальным человеком, а я, оказывается, разговаривал с таким коварным собеседником.
Джанни Родари, действительно, был сказочником. И его персонажи из книжки о Чиполлино и его друзьях были очень любимы детворой. Но, как оказалось, он был себе на уме. Это не мои люди.
* * *
Об Альберте Моравиа Юля говорила: пронзительно умён, обо всём на свете наслышан, невероятно начитан. Мы же у неё за столом говорили с её именитым гостем о дальних странах. Моравиа был неуёмным путешественником, а тогда он написал чудесную ностальгическую книгу “Mal di Africa” (“Заболеть Африкой”) – о путешествиях по Черному континенту, и мы вспоминали водопады абиссинских гор и сухие ветры сомалийской саванны… Мне – да и ему тоже, хочется думать, – наша беседа была интересна и приятна.
После ужина я отвёз его в отель – сейчас он как-то напыщенно называется, а тогда именовался просто «гостиница московского горкома партии». Поднимаясь по ступенькам внушительного здания, Моравиа вежливо сказал мне: «Передайте привет вашей очаровательной дочери (имелась в виду Галя)». Всё понял, что называется.
Он был странный. Хромал (следы перенесённого в детстве и юности костного туберкулёза) и всячески скрывал эту хромоту, всегда умело так садился, чтобы спрятать этот свой изъян. Но несмотря на хромоту, был неутомимым ходоком. Ловко загребая ногой, он не просто ходил или шагал, а, как говорила Юля, он устремлялся. Он уже был на вершине славы и признан ведущей фигурой литературных кругов Рима. Его мнение считалось едва ли не самым авторитетным в литературе.
Помню, перед тем как с ним встретиться, я прочел его новый роман, который назывался «Я и он», получивший скандальную известность. Это книга-диалог, при этом Он – это его член. Невероятная, какая-то фантасмагорическая история мужчины, чей фаллос внезапно обрел разум и зажил собственной жизнью, независимой от желаний и поступков хозяина. Читать этот шокирующий на первый взгляд, но забавный и остроумный роман, полный соленого юмора, было интересно и весело. К тому же написан он был с тем безупречным литературным мастерством, которое всегда так привлекало переводчика Юлию Добровольскую.
* * *
Еще один Юлин друг, художник-коммунист Ренато Гуттузо так расположился к нам, что даже набросал карандашный портрет моего младшего сына, играющего на скрипке. Разрыв с ним произошёл у Юли совершенно неожиданно. Перед окончательным отъездом на Апеннины, она должна была (так полагалось!) написать заявление о выходе из КПСС и сдать свой партбилет в райком. Узнав об этом, “твердый партиец” и прославленный певец рабочего класса демонстративно прервал с ней всяческое общение. Это было неприятно, обидно и несправедливо. Что ж, такое случается даже с друзьями. Однако с началом перестройки маэстро попытался по телефону возобновить эту многолетнюю дружбу, но – надо знать Юлю! – она не захотела с ним разговаривать.
Дружба – понятие круглосуточное
Я, признаюсь, восхищаюсь своими друзьями, и делаю это с большим удовольствием. Есть друзья, которых можно ставить в пример благодаря их активности, вечной готовности, расположенности к дружбе, что очень важно. К числу таких моих друзей относится, конечно, Владимир Познер. Я горжусь его дружбой, которой уже много лет. Мы были дружны и с его покойной женой Катей Орловой, которая когда-то работала в журнале “Советский Союз”, а до этого, в 60-е годы, – в журнале “Спутник”, где они и познакомились. В постперестроечные годы она была директором «Школы телевизионного мастерства Познера», созданной специально для молодых журналистов из регионов.
Владимир Познер, конечно, выдающийся журналист, профессионал высочайшего класса. Я внимательно и с огромным интересом слежу за его работой. Каждое его телеинтервью – это пример и виртуозный урок настоящего мастерства. Для меня, по крайней мере. Впрочем, и для огромного большинства моих коллег.
Кто-то из классиков, кажется, Михаил Светлов, сказал, что дружба – понятие круглосуточное. Владимир Познер для меня – живое воплощение этого понятия. Есть такие проявления в частной жизни, которые, кроме благодарности, ничего не вызывают. Именно такая история произошла у меня с Познером.
Володя работал в Америке – это было во время его сотрудничества со знаменитым телеведущим Филом Донахью. В Москве после смерти Алины, моей первой жены, была продана квартира, в которой в последнее время жил наш старший сын Боря. Он в это время уехал в Нью-Йорк, учился там в университете. Часть денег, которые принадлежали Боре, надо было каким-то образом ему переслать. И мы совещались по телефону, как это делать. Один наш приятель, который жил между Москвой и Нью-Йорком, сказал, что может помочь нам и через своих родственников передать деньги Боре. Это будет стоить пять процентов. Но поскольку деньги не мои, а сумма немаленькая, мне надо было согласовать всё это с сыном. И в каком-то разговоре с Познером – он тогда ненадолго приехал в Москву – я рассказал ему эту историю и спросил, не мог бы он передать деньги Боре.
– Конечно, – не колеблясь, ответил Володя.
– Как ты их повезешь? – А он просто положил их в карман, что называется «взял на лицо». Никто его ни о чем не спрашивал. Приехал, позвонил Боре, они встретились, и наш студент, получив серьёзную поддержку, мог преспокойно продолжать учёбу. Но что значит «взять на лицо»? Конечно, Познер известный человек, но всё равно он рисковал, однако сделал это как совершенно естественную вещь. Этот риск ради дружбы дорогого стоит. Это поступок, и я оценил его. Из таких «мелочей» и состоят наши друзья.
Сказки для Асара Эппеля
Асар Эппель был человек замечательный и открывался постепенно. Наше знакомство быстро переросло в дружбу. Его жена Регина, прелестная женщина, была балериной. Благодаря ей он часто ходил в Большой театр, где она преподавала, закончив сценическую карьеру. Но однажды с присущим ему чувством юмора признался, что больше шести слов ни в одной опере никогда понять не мог…
Как-то раз мы встретились в Пицунде, он был в Доме творчества литераторов, мы по соседству – в Доме творчества журналистов. Там произошел эпизод, который я вспоминал с некоторым чувством неловкости. Мы сидели на скамейке возле теннисного корта в Доме литераторов, а на корте знаменитый Юрий Трифонов играл с каким-то кавказским песенником в теннис. Партия была очень упорной, никто не хотел сдаваться, но в конце концов Трифонов очень эффектным ударом её выиграл. Все зааплодировали, и Асар, тоже аплодируя, прокомментировал:
– Как хорошо Трифонов играет в теннис… – И помолчав, добавил: – А прозу я лучше пишу.
Мне стало как-то неудобно. Потому что Асар писал прозу в стол. Никто ее не печатал. Выходили его переводы – он был великолепный переводчик, переводил польскую, итальянскую, английскую, американскую, немецкую, еврейскую поэзию и прозу. Этим зарабатывал на жизнь, и когда во времена перестройки вдруг вышла его первая книга «Травяная улица» – о жизни в Марьиной роще, быте маленьких дворов, мы поняли, какой это замечательный мастер, какой у него свой ни с чем не сравнимый язык…
Когда Асара спросили, не хотелось ли ему когда-нибудь написать автобиографическую вещь, он ответил: «А у меня нет биографии. Детство у меня препротивное. То, что я счел примечательным, использовано в рассказах. Я не лукавлю – у меня нет биографии, как у любого советского человека, если только он сам ее не создавал, не был авантюрен по натуре и не сидел по навету. А я по натуре не авантюрен и не сидел. Родился, закончил школу, поступил в институт, кое-как – с разного рода безалаберностями – проучился в институте, женился, семейная жизнь складывалась сложновато: мы жили в разных городах семь лет, семь лет строили кооперативный дом… Поступил в Союз писателей… Зарабатывал деньги журналистикой и переводами, хотя переводами занимался всерьез и до сих пор считаю переводное дело одним из самых интересных и сложных литературных занятий».
Я помню, что в журнале «Иностранная литература» в переводе Асара Эппеля вышло несколько произведений папы Иоанна Павла II, которые были написаны ещё в его бытность в Польше под именем Кароля Юзефа Войтылы: несколько очень интересных сонетов и пьеса под названием «Лавка ювелира». Войтыла любил театр, знал театр, сам выступал на сцене. После публикации в «Иностранной литературе» вышло отдельное издание этой пьесы. В один из приездов Асара в Италию мне удалось организовать ему встречу с Иоанном Павлом II: перед очередной всеобщей аудиенцией в соборе святого Петра я представил Аса-ра папе. Гость подарил Его Святейшеству свою книжку и взял у него автограф на своем экземпляре. Мы оба были счастливы.
Асар был очень наблюдательным человеком, с потрясающим чувством языка. Он, как настоящий полиглот, многие слова понимал сходу. Никогда не забуду, как увидев однажды карабинерский автомобиль с надписью карабиньери на борту, он, моментально скаламбурив на незнакомом языке, добавил: карабиньери, карабиноджи, карабиномали. Карабины вчера, сегодня, завтра. И сказал:
– Вот это вся Италия.
Он был хороший рассказчик, искренне проникался чужими делами и проблемами, вникал в них, всегда стремился помочь.
У меня есть небольшая подборка сказок. Признаюсь, сказки – мой любимый жанр. У нее довольно комичное происхождение – она появилась благодаря Асару Эппелю. Приехав однажды в Италию, он привёз мне в подарок два листа, вырванных из русской версии журнала «Плейбой», с его рассказом эротического оттенка. Я, конечно, обиделся: что, тебе жалко было привести целый журнал? «А чтобы ты не отвлекался», – парировал он. И объяснил, что написал этот рассказ давно, но сейчас представился случай его опубликовать, потому что его знакомый работает в «Плейбое», он взял рассказ в журнал и даже заплатил хорошие деньги. Я тут же подхватил:
– Я тоже написал тут одно произведение несколько фривольного характера. Это японская сказка, называется «Нацико». Может, покажешь своему другу, если у тебя такой замечательный блат?
– Ну-ка, дай почитать.
Я принес листочек – сказка на одном листке написана. Он прочёл.
– А знаешь, хорошая история, – сказал. – Но понимаешь, ты же журнальный человек, они не могут напечатать одну сказку. Надо сделать подборку сказок. Тогда я попрошу приятеля, может, он что-то и сделает.
Асар на два дня уехал в Салерно, где у него была запланирована лекция, а я с его подачи сел за подборку: к японской сказке добавил еще несколько по национальному признаку, закончив русской. Подбор был довольно случайный. Он объяснялся сюжетом. Но я старался находиться в поле своего знания. Для каждой сказки был свой толчок. Так появилась целая сказочная подборка, которую я вручил своему другу, и она отправилась в Москву. Но за время отсутствия Асара его приятеля перевели в другое издательство, и сказки остались неоприходованными. Правда, они были напечатаны очень маленьким тиражом для друзей с прекрасными рисунками моего друга художника Миши Шульмана. И вот я думаю – не предложить ли их теперь читателю? Хотя бы в память об Асаре Эппеле. Я ощутил большую потерю, когда его не стало. Трудно привыкнуть, что его нет.
Моя любимая Танечка
Несколько добрых слов в адрес любимой подруги Татьяны Анатольевны Тарасовой. Я не буду здесь говорить ей комплименты, потому что их придется говорить слишком много. Она умна, остроумна, талантлива, она потрясающий профессионал. Вся страна видит, как она продвигает спорт на грани с искусством. Для развития спорта в нашей стране она сделала, может, больше, чем кто-либо другой.
Мы знакомы с Таней очень давно. Познакомились через ее мужа, выдающегося пианиста Володю Крайнева, с которым дружили. К числу несомненных достоинств Тани относится преданность его семье, его маме – Рахили Моисеевне, сделавшей всё возможное и невозможное для своего талантливого сына. Сама она врач по профессии, во время войны три года работала во фронтовом госпитале, потом была отправлена в Красноярск, где и родился Володя. После окончания войны вернулась с сыном в родной Харьков. Там он в пять лет поступил в специальную музыкальную школу при консерватории, и мать, видя одаренность сына, работала, не жалея сил, чтобы купить ему рояль и учить музыке. Невольно на память приходит высказывание выдающегося скрипичного педагога Петра Столярского: «Мне не нужны талантливые ученики, мне нужны талантливые родители». Это как раз про маму Крайнева. Она посещала вместе с ним все уроки музыки, слушала и запоминала все замечания преподавателей, потом привезла сына в Москву, где он поступил в ЦМШ при консерватории, и сопровождала его всю жизнь – ездила с ним на гастроли с плиткой и курицей, кормила в Москве и в Ганновере, куда он потом переехал, его учеников, живших в доме у учителя. Ей пришлось пережить самое страшное – смерть сына, скончавшегося в 67 лет от разрыва легочной артерии. Когда Володи не стало, Таня продолжала покровительствовать его маме, оказывать ей всяческую помощь. Если вы слушаете ее выступления на разных соревнованиях и показательных выступлениях, то заметили, что она обязательно цитирует свою любимую свекровь, которая недавно, к сожалению, ушла из жизни.
Каждый раз, бывая в Москве, мы пользуемся Таниным гостеприимством. Помню, как однажды мы должны были поехать к нашим друзьям на какое-то застолье. Мы заехали к ней в Ледовый дворец спорта, чтобы вместе дальше ехать. Смешной эпизод: мы застали Таню на тренировке. Она громко делала замечания своим подопечным, то требуя как-то особенно потянуть ногу, то повторить какие-то невероятные вращения. Наконец она раздала все замечания и наставления, пошла переодеваться, и тут мы увидели девочку из её команды. Она безупречно выполняла все инструкции тренера, демонстрируя безукоризненную технику, очень красиво каталась. Мы даже ей сказали, через бортик – какая ты молодец! Она смутилась, ответила: спасибо большое. Когда вышла Таня, Галя ей сказала:
– Какая у тебя хорошая девочка, казашка, наверное. Как старательно она все делает, как хорошо.
– Ну, во-первых, она не казашка, а японка. А во-вторых, еще бы она плохо делала, она чемпионка мира по фигурному катанию…
Этот крепкий кедровый орешек
Бывает у людей одна, но пламенная страсть. Вот таким страстным человеком был Геннадий Наумович Стронгин. Для меня это было замечательное знакомство, и я сердечно вспоминаю этого человека.
В журнале «В мире книг» была такая рубрика – «Книжная дата». Поскольку редактора, ответственного за неё, не было, то мы все по очереди писали «датские» материалы на интересующие нас темы. И я с большим удовольствием к юбилею выхода в свет книги «Пиноккио, или Похождения деревянной куклы» написал историю о том, как родилась эта книга, рассказал об её авторе и её дальнейшей судьбе. Это одна из самых смешных и самых трогательных книг мировой литературы. Деревянного длинноносого Пиноккио, доброго и несносного, остроумного и глупого, упрямого и великодушного, знают во всех странах. А в маленьком итальянском городке Коллоди, в честь которого детский писатель Карло Лоренцини взял себе псевдоним, стоит памятник деревянному мальчишке с надписью: «Бессмертному Пиноккио – благодарные читатели в возрасте от четырех до семидесяти лет».
На тосканском диалекте «Пиноккио» означает «кедровый орешек». Крепким оказался этот орешек, не подвластным времени!
На отдельные материалы мы получали читательские отзывы. Вот и на этот раз пришло письмо от ленинградского инженера-строителя и коллекционера Геннадия Наумовича Стронгина. Он поблагодарил журнал за публикацию и сказал, что собирает всё, что связано с Пиноккио и его русским братом Буратино. И если кто-то из сотрудников журнала или автор публикации будет в командировке в Ленинграде, то милости просим, он покажет свою коллекцию. А я как раз собирался по служебным делам в город на Неве. И естественно, отправился на встречу со Стронгиным.
Геннадий Наумович оказался необыкновенным человеком и замечательным рассказчиком. Он был блокадником и вспоминал множество историй, связанных с тем страшным и героическим временем. Рассказывал, в частности, как мальчишкой дежурил у Медного всадника, охраняя картошку и другие овощи, посаженные на земле вокруг памятника жителями осажденного города.
Он действительно оказался страстным поклонником Коллоди и его чудесной книги. У него была огромная коллекция всего, что связано с деревянным человечком: куклы, маски, марки, открытки, издания книги на всех языках, игрушки – огромное богатство. Он не только выискивал и собирал все эти вещи, но нередко и сам инициировал их создание. Например, при помощи своих знакомых заказал в Узбекистане ковер с изображением Пиноккио. Написал министру связи и добился выпуска почтовой марки с Буратино, посвященной юбилею выхода книги о деревянном человечке. Он показывал мне отдельные вещи, приносил их в гостиницу. Меня это удивило.
– А где же сама эта коллекция? – поинтересовался я.
И выяснилось, что коллекция хранится… в чемоданах под кроватью в доме у тещи на Лиговском проспекте. Дело в том, что семья Стронгина живёт в коммуналке, ему как блокаднику полагается квартира, но только однокомнатная. А ему нужна хотя бы двухкомнатная, чтобы в одной выставить свои игрушки. И тогда…
Я приехал в Ленинград взять интервью у тогдашнего директора Эрмитажа Бориса Пиотровского – мы в журнале готовили цикл статей на тему «Книга в музее». Борис Борисович совершенно замечательно меня принял и, узнав, что я много лет работал в Африке, сообщил:
– Мы сделали выставку нигерийских масок. Если вы еще не видели её, я вам с удовольствием покажу.
Он вышел из кабинета и, быстро шагая, повел меня куда-то. Помню, мы долго шли по длинным коридорам, и смотрительницы при виде директора почтительно вставали. Он показал мне коллекцию масок, ответил на все мои вопросы и, я, прощаясь, сказал:
– У меня, профессор, к вам неожиданная просьба. Что такое эрмитажная коллекция, знает весь мир. Но в нашем с вами городе (тут я немного примазался к ленинградцам) есть уникальная коллекция, о которой никто не знает.
И рассказал про Стронгина и его сокровища. Попросил:
– Если бы вы на бланке Героя социалистического труда или Академии наук СССР написали в горисполком, что по вашему мнению он должен получить на одну комнату больше, чем ему предназначено, то я думаю, это бы сработало.
Пиотровский не колеблясь согласился, мы составили такое письмо, и оно действительно сработало. Стронгин получил квартиру и успел выставить в комнате свою коллекцию, даже водил туда детей. Но он не успел насладиться новообретенным жилищем. У него было больное сердце, и он умер, будучи в командировке в Нижнем Новгороде. Сейчас его коллекция хранится в одном из петербургских музеев. Знаю, что туда ходят дети. У меня было для него приглашение от фонда Коллоди, и я надеялся организовать ему поездку на родину Пиноккио. Представляю, что бы с ним было, если бы он попал хоть в один магазин сувениров, где этот Пиноккио со всех полок кричит и показывает свой нос. Он был бы счастлив. Но, к сожалению, этого не случилось.
А мне он очень помог, этот замечательный человек Геннадий Наумович Стронгин. С его легкий руки я задумал фильм «История деревянного человечка». Написал сценарий. Снять фильм взялась режиссер Катя Андриканис. По сценарию ведущий (его играет известный артист Евгений Вестник) разговаривает с деревянным человечком. Они друг другу рассказывают судьбу деревянного мальчугана. В фильме много героев и прекрасных актёров – Булат Окуджава, Рина Зеленая, другие. Не хватало лишь хорошей куклы, которая сыграла бы самую главную роль. На помощь пришёл наш новый друг, влюблённый в Пиноккио. По его заказу в мастерских ленинградского театра кукол нам сделали чудесного деревянного мальчугана, который блистательно справился с поставленной задачей. А его «крёстному отцу» – Геннадию Стронгину мы в своем фильме выразили искреннюю благодарность. Такая вот осталась память о хорошем человеке.
Кто старое помянет…
Я уже говорил, что мне повезло: я учился в МГИМО в годы хрущевской оттепели. Об этом времени много сказано и написано. Обстановка была довольно специфическая, мне же особенно запомнился период, когда мы, будущие дипломаты, присматривались к событиям в Китае, с которым ещё недавно нас связывала, казалось, нерушимая дружба. Паролем её была песня «Сталин и Мао слушают нас…», которую с одинаковым энтузиазмом распевали в обеих странах. Но разоблачения сталинизма на XX съезде КПСС, хрущёвский курс на постепенную либерализацию в экономике при политике мирного сосуществования китайский лидер счёл изменой коммунистической идеологии, отношения начали портиться, хотя такого сильного противостояния с Китаем, который потом случился, ещё не было. До нас доходили какие-то смутные сведения о хунвейбинах – «красных охранниках», молодёжных отрядах, созданных для борьбы с противниками Мао Цзэдуна, самых активных и жестоких участниках «культурной революции». Мы на все лады склоняли незнакомое слово – «хунвейбины» и вслед за Высоцким иронизировали:
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся.
Но чтой-то весьма неприличное
На язык ко мне просится:
Хун-вей-бины…
Помню, это было в начале второго курса. У нас проходило комсомольское собрание, которое потом окрестили «собранием по китайскому методу». Что это значило? Это значило критиковать, невзирая на лица, резать правду-матку так, чтобы ославить человека, пригвоздить его к «позорному столбу». Собрание было посвящено итогам летней практики. После первого курса она была у нас, так сказать, рабочая. Это потом, когда мы выучили языки, нас использовали как переводчиков. А тогда нас посылали на стройки – большие и маленькие, как придётся. Помню, мне как-то довелось участвовать в строительстве метромоста через Москва-реку. А та практика, итоги которой мы обсуждали на собрании, проходила в Серебряном бору на строительстве больницы. Рабочее место было чудесное – река, лето. Естественно, после работы мы бежали купаться на канал. Было такое развлечение. И вот теперь докладчик довольно бойко приводил какие-то цифры, рассказывал, что мы выполнили такие-то нормы, построили такой-то корпус. Выступили с отчётом ещё пара человек. Мы довольно вяло слушали, с нетерпением ожидая конца собрания. И вдруг один мой товарищ, Вадим Перфильев, поднимает руку и говорит:
– Вот мы здесь выступаем, рассказываем о наших успехах. И я хочу оценить эту работу. Мы действительно хорошо работали на строительстве больницы, но я хотел бы несколько слов сказать о том, как работал Алеша Букалов. А работал он так: всегда дотягивал до обеденного перерыва, а после обеденного перерыва очень часто не возвращался на работу, потому что шел купаться на канал. Я считаю, что это неправильно и нужно об этом сказать.
У меня отвисла челюсть – да и не только у меня. Я на него посмотрел. У нас на курсе – я раньше уже упоминал об этом – было очень немного бывших школьников. В основном тогда в МГИМО пришли люди в военных гимнастёрках, успевшие понюхать фронтового пороха, или прямо от рабочего станка. И мы, салаги, дружили, держались вместе. С Вадимом мы вместе готовились в институт. Он, правда, был из французской группы. Он учился во французской школе в Москве, и мы очень ему завидовали, потому что он, еще будучи школьником, с группой одноклассников уже ездил во Францию. Это было невиданно – ведь мы дальше нашей околицы нигде не были. И вот этот мой товарищ выступает с обличительной речью.
Мне влепили выговор по комсомольской линии. Правда, без занесения в учётную карточку или в другие какие-либо документы. Это было такое предательство, которое я с трудом пережил. Однако со временем забыл об этой истории и никогда её не вспоминал. Но о дипломатической карьере Вадима знал – мы все старались быть в курсе дел наших однокашников. А он сделал очень хорошую карьеру. Работал в посольстве в Алжире, потом в Париже, затем – в отделе печати МИДа. По рекомендации Москвы его приняли в Секретариат ООН на пост начальника отдела печати. В Америке он женился на своей коллеге из украинской делегации, родили мальчика. У него еще был старший сын. Когда закончился его контракт, он остался в США, получил очень приличную ООНовскую пенсию. Где-то сотрудничал, возможно, в какой-то газете.
Когда я был в Нью-Йорке, я ему позвонил, мы встретились и пошли пообедать. И вдруг он мне говорит:
– Ты знаешь, я разговаривал по телефону с Андреем Грачевым, он в Париже, и я сказал ему, что завтра мы с тобой увидимся.
Это был проверочный рассказ – он хотел посмотреть на мою реакцию. Я молча слушал, а он, выдержав паузу, продолжал:
– И на это Грачев спросил у меня: «Неужели после того собрания Букалов захочет с тобой встречаться?»
Я засмеялся и сказал:
– Вадим, кто старое помянет, тому глаз вон.
Мне показалось, что его как-то отпустило. Вадим, конечно, человек способный, общаться с ним было интересно. Мы договорились встретиться в ближайшее время – на 65-летии Виталия Чуркина, который был тогда постоянным представителем России при Организации Объединённых Наций и в Совете Безопасности ООН. С Виталием – он младше меня на пару лет – мы были знакомы ещё по дипломатической академии, где готовили руководящий дипсостав. Оттуда я, покинув мной любимый африканский континент, попал в европейский отдел МИДа. Потом мы виделись в Италии, он приезжал к нам в Рим, мы приятно проводили время – он остроумный, веселый человек, всё знал, всё понимал.
Теперь в предвкушении новой встречи я раздумывал – могу ли пойти на юбилей, не имея соответствующего вечернего костюма. В Нью-Йорк я приехал по личным делам и не предполагал, что попаду на мероприятие, требующее определённого дресс-кода. Поделившись своими сомнениями с Вадимом, я пошутил: «Может, возьму костюм напрокат? Или одолжу у тебя?»
Но встреча не состоялась. Виталий Чуркин скоропостижно скончался от сердечного приступа, случившегося в его рабочем кабинете. Одного дня не дожил он до своего юбилея. Вот такая драматическая смерть на посту. Почти одиннадцать лет дипломат настойчиво отстаивал интересы нашей страны в ООН. Должности, которую он занимал, не позавидуешь. Она требовала не только опыта и знаний, но и сил, терпения, убежденности в своей правоте и отменного здоровья. Сам он уподоблял труд дипломатов в постпредстве при ООН в Нью-Йорке труду сталеваров в горячем цехе, отмечая при этом, что ежедневный 12-часовой рабочий день и периодические ночные бдения на длинных и сложных заседаниях являются у них правилом, а не исключением. Чуркин был нормальный человек. Это очень высокое звание.
Центр притяжения – Венеция
В Риме мы поддерживали приятельские отношения с общими друзьями, с которыми когда-то познакомились и сблизились ещё в Москве, или с друзьями друзей, с которыми нас связывали общие интересы. Среди них оказалась переводчица и преподаватель-русист Сильвана Давидович, очаровательная женщина славянских корней. Одно время она работала в Москве, мы с ней встречались на каких-то презентациях, литературных вечерах и творческих встречах. А тот вечер, который подарила нам Сильвана, стал для меня едва ли не лучшим за все годы, проведенные в Риме.
1995 год. Сильвана пригласила нас с Галей и нашего Алёшу, приехавшего на каникулы из Вены, к себе домой на рождественский ужин. С нами пришла еще одна пара. Это был Феликс Стаевский – дипломат, тоже приятель Сильваны. В то время он был советником посольства в Риме. Мы с ним вместе учились у Юлии Абрамовны Добровольской, и это нас сближало. Он был со своей женой Людочкой, умницей и автором замечательной книжки «Рим. Прогулки по Вечному городу». Вот такой компанией с цветами и подарками мы приехали к Сильване. Она жила в самом центре Рима, недалеко от площади с красивым названием Кампо деи Фьори – поле цветов. Чудесная старая квартира, заполненная русскими книгами, иконами, сувенирами из России, фотографиями – много знакомых лиц. У нас было много общих друзей. Среди них мы увидели снимки Мераба Мамардашвили – их с Сильваной связывали особые отношения.
Гостей в комнате ждал роскошно накрытый стол в праздничном убранстве, и тут я обратил внимание, что приборов на столе на одно больше, чем присутствующих.
– Сильваночка, мы кого-то ждем? – заинтригованный, спрашиваю я.
– Да, я позвала одного своего давнего приятеля, но он опаздывает. Давайте сядем, и он быстрее появится. Такая примета.
И правда, только мы расселись, раздался звонок. Хозяйка открыла дверь, и в комнату вошел человек с букетом цветов и бутылкой вина. Он улыбался, видно было, что человек в прекрасном настроении. Все замолчали, повернувшись к двери, и в этой тишине громко прозвучал голос Алёши:
– Мама, это же Бродский!
Действительно, на пороге стоял Иосиф Александрович. Он извинился за опоздание и сел к столу. Мы познакомились.
Он совершенно не походил на тот портрет, который сам себе создавал. Бродский искрился остроумием, блестяще рассказывал, охотно отвечал на вопросы, шутил, смеялся. И совсем не выглядел тем нелюдимым букой, каким бывал, по некоторым воспоминаниям, в незнакомой компании соотечественников. Видно было, что ему приятно находиться в этом доме, где можно просто отдохнуть душой, что он чувствует себя среди своих, среди друзей, которые его любят и понимают. Я рад, что видел Бродского счастливым.
Он пил довольно много вина, но абсолютно не был пьян. Как говорится, ни в одном глазу.
Рассказал, что только что вернулся из Венеции, где пытался купить квартиру, но быстро понял, что квартиру в Венеции он может купить только в долг. Но если покупаешь в долг, сказал Иосиф Александрович, «то покупаешь не дом, а долг». А на светский вопрос Алешки, который тоже участвовал в разговоре, что, мол, там, в Венеции, он ответил совершенно замечательным каламбуром: «Знаете, на этот раз почему-то было очень много немцев, сплошная дойче вита».
Феликс как дипломат и человек официальный, всё пытался перевести разговор на широкие международные проблемы. Но когда он вдруг начал говорить что-то пафосное про СНГ, Бродский быстро всё расставил по местам. «Да, – скаламбурил он, – это как прошлогодний СНГ…»
Мне же хотелось задать вопрос, который очень волновал меня, да и его, наверное, тоже. Тем более повод был: в 1995 году, буквально накануне этой встречи, был подписан указ о присвоении Бродскому звания Почетный гражданин Санкт-Петербурга. И я спросил:
– Иосиф Александрович, мы все, конечно, знаем эти строки «на Васильевский остров я приду умирать». Но вот сейчас, когда вы стали почетным гражданином нашего общего родного и любимого города, может, вам было бы интересно туда приехать?
– Ну, если отвечать честно, то скажу так: не хочу встречаться со своей первой женой.
И, наверное, поняв, что это не аргумент, добавил: «А если серьёзно, не хочу приезжать богатым иностранцем в бедный город. Есть у меня такой комплекс по этому поводу. Но не знаю, может и доберусь».
Но, как известно, не добрался.
А следующая моя встреча с Бродским была трагичной – уже на его похоронах. Точнее, на перезахоронении его праха на острове Сан-Микеле в Венеции 21 июня 1997 года.
Иосиф Бродский, как известно, скоропостижно скончался в ночь c 27 на 28 января 1996 года, не дожив четырёх месяцев до своего 56-летия. 1 февраля 1996 года его отпевали в Епископальной приходской церкви Благодати неподалёку от дома, где он жил, а затем состоялось временное захоронение в склепе на кладбище при храме Святой Троицы на берегу Гудзона. Больше года ушло на решение вопроса об окончательном месте упокоения поэта. Вполне закономерно остановились на Венеции – это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Бродский любил больше всего.
О дне похорон мне сообщила по телефону всё та же Сильвана Давидович. В это время в Риме проходил советско-итальянский семинар по культурным связям, в организации которого я участвовал. На него прибыли специалисты из России, журналисты. Все они выразили желание поехать на прощание с Бродским. В их числе был и мой школьный товарищ и давний друг Сережа Красавченко, в то время помощник президента Ельцина по культурным связям. Я взял напрокат «рафик», а Серёже поставил условие: как лицо официальное ты должен привезти венок от президента.
– Но как я это сделаю? Я же в отпуске! – возразил было он.
