Слепые и жадные

Юрий Буйда

Слепые и жадные

Родители развелись, когда Ефиму было пять.

Его мать, театральная художница, вскоре вышла замуж и исчезла из жизни сына, а отец, известный врач-невролог Истомин, маленький и пузатый, женился чуть не каждый год, всякий раз заводя при этом и любовницу. Одной из его жен была внучка легендарного героя Гражданской войны Вершинина.

Однажды Ефима отвезли на его дачу – там он и остался, там рос, там ходил в школу, в секцию карате, в кружок рисунка и живописи. Он считался правнуком генерала – огромного бритоголового старика с буденновскими усами.

– Почему Ефим? – строго спросил генерал, когда впервые увидел мальчика. – Из жидов?

– Дед, как тебе не стыдно! – сказала внучка. – Да у тебя каждая вторая жена была еврейкой!

– Русские мы, Иван Софроныч, – сказал доктор Истомин, – тверские русаки.

Генерал, которому тогда было за восемьдесят, вставал с рассветом, делал зарядку, хрустя суставами на весь дачный поселок, плотно завтракал, пил крепкий чай, а потом весь день занимался садом и огородом. Он пел песни яблоням и грушам, заигрывал с розами и отпускал грубоватые шуточки в адрес вьетнамских кабачков, всячески обыгрывая их фаллическую форму. Хорошо выспавшись после обеда, он звал Ефима на речку. Старик долго и с удовольствием плавал, а потом прогуливался по берегу упругим шагом, хищно поглядывая на полуобнаженных дачниц, которые смущенно хихикали и отпускали комплименты генералу, поджарому и длинноногому, от плеч до пяток покрытому черным волосом.

Каждый день генерал упражнялся в стрельбе. Посылал Ефима за браунингом, который хранился в верхнем ящике письменного стола, и учил мальчика стрелять. У Ефима получалось не очень, а вот старик с двадцати шагов попадал в левый глаз артистки Судаковой, бывшей его жены, оставившей после себя на чердаке толстую пачку афиш.

По вечерам, выпив за ужином самогона, который он гнал в садовом домике, старик пускался в воспоминания о конармейской юности, восхищаясь прирожденным воякой Буденным, которого называл «батькой Семеном», и ругая луганского слесаренка Ворошилова, «подхалима, комиссаришку и бездарь». Он вспоминал о трубачах Первой конной и стотысячных лавах, с ревом срывавшихся в атаку, о жестоких боях под Горловкой и Дебальцево, о еврейках и польках, всласть настонавшихся под красными конниками, о кровавых рассветах революции, занимавшихся над Европой, над всем миром, о героях и предателях…

– Мы были настоящими дикарями, – говорил старик, – мы мечтали о воле, о звериной воле, а вовсе не об это сраной свободе, которую придумали кремлевские счетоводы! Мы были из железа, крови и спирта, а они – они из чернил и сиропа! Какое время было, какое время… – Закуривал папиросу, ломал спичку. – А потом пришли свиньи и все сожрали…

– Какие свиньи? – спрашивал Ефим.

– Потом всегда приходят свиньи, Ефим…

Старику было мало Оксаны – ладной кобылки из Винницы, которая готовила еду, стирала, мыла полы и исправно служила в генеральской спальне. По субботам и воскресеньям к старику приезжали гостьи. Это были женщины от тридцати до шестидесяти, разодетые и надушенные, в туфельках на тонких каблуках, все как одна в теле. Генерал устраивал по такому поводу ужин с вином и цветами, надевал костюм и белоснежную рубашку, был галантен и импозантен, играл на гитаре и пел старинные романсы, а после ужина провожал даму в спальню, где потом долго гремела кровать и раздавались женские вопли…

К завтраку старик выходил свежим и бодрым.

– Любовь, душа… – Он пренебрежительно фыркал в чашку с чаем. – Душа – дура, всегда лжет и заплетается, а вот тело никогда не врет…

Ефим не мудрствовал о душе и теле – он просто трахался напропалую с соседскими девчонками и их матерями, которые занимались сексом из любви к искусству или от скуки, и с дочерьми прислуги, пока они не поняли, что он не наследник дома и денег генерала.

В его комнате по стенам были развешаны листы ватмана, на которых карандашом и углем он запечатлел всех своих женщин.

Один из обманутых мужей нанял громил, которые должны были проучить юного ловеласа, но Ефим избил громил до полусмерти, а «мерседес» обманутого мужа сжег вместе с гаражом. Впрочем, доказать причастность Ефима к этому пожару так и не смогли.

Старик умер в саду, упал в розовый куст и замер.

Как только Ефим понял, что генерал мертв, он оставил Оксану рыдать над телом хозяина, а сам бросился в кабинет за браунингом. Пистолет он спрятал в саду. Милиционеры забрали из дома все наградные сабли и пистолеты, но про браунинг и не заикнулись: похоже, старик зарегистрировал не все свое оружие.

В тот же день отец отвез его домой, на Покровку, но через полгода доктора Истомина арестовали, судили и надолго посадили: он годами помогал детям из хороших семей уклоняться от службы в армии, зарабатывая на этом огромные деньги.

Во время последнего свидания доктор Истомин попросил Ефима не продавать квартиру на Покровке:

– Ни за что, понимаешь? Вернусь – заживем, поверь мне.

На следующий же день после вынесения приговора Истомину-старшему на Покровке появилась мать Ефима, которую он не видел десять лет. Суд назначил ее опекуншей над несовершеннолетним сыном. Кира Георгиевна увезла сына к себе, в Подмосковье, а московскую квартиру сдала грузинским бандитам.

На новом месте Ефиму не понравилось: огромное кочковатое поле с кучами строительного мусора, металлолома и московскими высотками на горизонте, двухэтажный поселок, клуб с обшарпанными колоннами, продуктовый магазин с пьяницами под дверью, закрытый военный завод с битыми окнами, школа с недостроенным бассейном, в котором кисла и пузырилась зеленая жижа, грязный лес, тянувшийся до станции пригородной электрички, унылые субботние пикники на берегу озера, образовавшегося на месте заброшенного карьера…

– Серый, серая, серое, серые, – резюмировал он свои впечатления о поселке.

– Уважение к серости дается труднее, чем уважение к святости, – наставительно проговорил дед по матери, бродивший по квартире в кальсонах. – И вообще, держи-ка ты язык за зубами, люди тут могут тебя правильно понять – хайло-то набьют…

Впрочем, через месяц деда не стало. На кладбище пришли десятка два стариков, работавших когда-то на военном заводе, где дед был начальником цеха. Один из пьяных оркестрантов упал в яму, и его вытаскивали всем миром, чертыхаясь и хохоча, а потом в эту яму опустили гроб с телом деда.

Ефим сам отскоблил и отмыл комнату деда, сменил дверной замок, развесил по стенам свои рисунки и спрятал браунинг в надежном месте.

Мать ходила по дому в шелковом халате, пила водку и перебирала эскизы театральных декораций, за ужином рассказывала, как сегодня хорошо поработала, то и дело роняла вилку и высоко вскидывала голову, чтобы никто не подумал, что она пьяна.

Третьим жильцом дома была Венера. Эта девочка, ровесница Ефима, была дочерью двоюродной сестры Киры Георгиевны – Эльвиры, покончившей с собой из-за несчастной любви. Невысокая, крепкая, с глянцевой кожей и раскосыми глазами, Венера редко открывала рот и смотрела на всех исподлобья. С утра до вечера она не снимала фартука, в котором позвякивали ключи от дома, подвала и кладовок: девочка была при Кире Георгиевне и уборщицей, и кухаркой, и прачкой.

Через несколько дней Ефим познакомился с человеком по фамилии Дарьялов-Пропись, пожилым актером, любовником Киры Георгиевны, ради которого она сходила в парикмахерскую, надела платье с блестками и купила коньяк.

Дарьялов-Пропись привез фрукты – полкило неважных яблок, цветы и только что вышедшую книгу своих мемуаров под названием «Жизнь моя, сцена!». Кира Георгиевна ахала, прижимала книгу к груди и закатывала глаза, а Дарьялов-Пропись, выпивший на скорую руку стакан коньяка, снисходительно поглядывал то на нее, то на Ефима, постукивал по столу пальцами, унизанными кольцами и перстнями, и рокочущим баритоном жаловался на интриганов, которые опять лишили его главной роли в каком-то «упоительно свежем спектакле». Его мясистое лицо с тщательно пробритыми складками оставалось при этом неподвижным.

Дарьялов-Пропись провел в их доме три дня, бродил по комнатам в махровом халате, чесался, курил трубку, ел, пил и говорил, скучливо позевывая, но оживлялся, как только в комнату входила Венера, которую он называл Верочкой.

– Вам бы маленькое платье и шелковые чулочки, Верочка, – говорил он, ощупывая взглядом фигуру девочки. – Что-то летящее, легкое… брюки вас тяжелят…

Ефим видел, как перед отъездом Дарьялов-Пропись поймал Венеру в коридоре, прижал животом к стене и зашептал что-то ей на ухо. Она стояла, покорно опустив руки, и не шелохнулась, пока он ее лапал.

Вечером она поднялась к Ефиму, прошла вдоль стен, увешанных рисунками, и спросила:

– Меня можешь нарисовать?

– Могу, – сказал он.

Венера сняла фартук, свитер, брюки, лифчик, трусы.

– Носки, – сказал Ефим. – И сядь там.

Она сняла носки и села на стул.

– Повернись… грудь вперед, еще… голову повыше… левое бедро чуть ниже… вот так…

Через час рисунок был готов.

– И все? – спросила она.

– Зачем я буду старику ломать кайф? – сказал Ефим. – Ему же целка нужна.

– У твоей матери экзопротез, – сказала она. – Рак молочной железы. Вместо груди – контурированный экзопротез. И она меня кормит уже который год.

– Одевайся, – сказал он, вешая рисунок на стену. – Спокойной ночи.

С первых же дней Ефим стал в поселковой школе звездой. Рослый голубоглазый блондин, атлетически сложенный, хорошо одетый и знающий слова вроде «участь», «клейкий» или «баснословный», вызвал переполох среди девушек и злость у парней.

В первый же день он подошел на большой перемене к гиганту Шварцу и одним ударом отправил его в нокаут, а Китайца сбил с ног и вывозил лицом в луже. После этого позвал их в рощу за школой и сказал, что ему нужна помощь. Шварц и Китаец переглянулись, кивнули.

В субботу приехал Дарьялов-Пропись.

Увидев Венеру в мини-юбке, чулках и туфлях, он так разволновался, что не заметил, как напился.

– Фимочка, – сказала Кира Георгиевна, – может, вы прогуляетесь по холодку? Дмитрий Семеныч, погуляйте с Фимочкой…

Дарьялов-Пропись выпил еще полстакана коньяку, с трудом надел пиджак и плащ, прикурил сигарету фильтром, расхохотался и чуть не упал с крыльца.

На улице он взял Ефима под руку, и они двинулись к фонарю у автобусной остановки, потом свернули в кусты, тянувшиеся до опушки леса.

– Надо отлить, – сказал Дарьялов-Пропись, смеясь дурным смехом. – Отлить!

– Там болото, – сказал Ефим. – Лучше туда, направо.

Он остался на тропинке, закурил, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кустов.

Минут через пять в кустах раздался сдавленный протяжный стон, потом Дарьялов-Пропись застонал и заплакал в голос, а потом послышался глухой удар, затрещали ветки, и на тропинку вышли Шварц и Китаец.

– Все в порядке? – спросил Ефим.

– Ага, – сказал Шварц. – Я бы так нашу англичаночку…

– А он не сдохнет? – спросил Китаец.

– Не должен, – сказал Ефим. – Сваливайте, а я тут пока погуляю.

Шварц и Китаец скрылись в темноте.

Через час Ефим кое-как привел Дмитрия Семеновича в чувство и притащил домой.

С ног до головы грязный, в собственном дерьме, крови и блевотине, еле передвигающий ноги, Дарьялов-Пропись не мог сказать ничего вразумительного – только плакал от боли и унижения.

Под причитания Киры Георгиевны Венера и Ефим раздели несчастного, обмыли и уложили, а одежду бросили в стирку. Ни бумажника, ни документов при нем не оказалось.

На следующий день, едва дождавшись, когда Кира Георгиевна погладит его брюки, Дарьялов-Пропись оделся, вызвал такси и уехал.

Кира Георгиевна пила и рыдала до вечера.

После ужина она наконец ушла спать, и Венера сказала, не поднимая глаз:

– Если хочешь, я надену юбку и чулки.

– Нет, – холодно сказал Ефим, ковыряя в зубах спичкой. – Надевать ничего не придется…

Утром Венера сходила для него за сигаретами – триста метров до киоска и обратно. На нее таращились дети, бежавшие в школу, взрослые, направлявшиеся к электричке, продавец в киоске тоже таращился, отсчитывая сдачу, но она и бровью не повела. Взяла пачку сигарет левой рукой, зажала сдачу в правой, вернулась домой, отдала сигареты и сдачу Ефиму и только после этого надела трусы, лифчик, носки, брюки, свитер, домашние туфли и села чистить картошку к обеду.

По вечерам Ефим, Шварц и Китаец грабили пьяных, которые шли с электрички домой через лес. Если пьяный сворачивал в кусты, чтобы справить нужду, его били по голове гирькой, спрятанной в шерстяном носке, обирали и убегали. Чаще всего добыча была небольшой – немного денег, сигареты, но однажды повезло – в кармане пьяницы оказался мобильный телефон, который Китаец продал за пятьсот баксов. Еще раз им подфартило весной, когда они стали владельцами ноутбука. Чтобы продать его, пришлось ехать в Москву, но дело того стоило.

Сестра Китайца по пьянке рассказала о деньгах, которые рэкетиры каждую неделю собирают с ларечников и увозят в Москву. Ефим проследил за бандитами, понял, что они приезжают на одной и той же «бэхе» примерно в одно и то же время и возвращаются в Москву через деревню Кураево. Их уже пытались ограбить, но в тот раз бандиты промчались через деревню не останавливаясь, сбивая прохожих и стреляя из окон машины. Значит, действовать надо было продуманно и решительно.

Шварц сделал обрез из охотничьего ружья, принадлежавшего старшему брату, который погиб на Кавказе, Китаец раздобыл гранату Ф-1, Ефим достал из тайника браунинг, Венера извлекла из кладовки детскую коляску, надела юбочку и накрасила губы.

Бандиты издали увидели молодую женщину, толкающую перед собой детскую коляску, и притормозили, а когда она, подвернув ногу, упала и при падении перевернула коляску, вышли из «бэхи». Водителя, оставшегося за рулем, Шварц застрелил в упор из обреза, а Ефим тремя выстрелами уложил тех двоих, которые пытались помочь Венере, четвертым выстрелом добил раненого. Сумки с деньгами уложили в детскую коляску и отправили Венеру домой, а сами помчались в другую сторону.

Отбежав метров пятьдесят от машины, Китаец не выдержал, вернулся, кинул гранату в «бэху» и бросился наутек. Машину разворотило взрывом.

– Ну а чего? – сказал Китаец, догнав друзей. – Зря я, что ли, «лимонку» с собой таскал?

– Дураки мы, – сказал Ефим. – Пушки у них надо было забрать.

– Да ладно, – сказал Шварц. – У нас и свои ничего…

Венера ждала их дома. Она уже переоделась, смыла косметику и сидела на диване с учебником английского – девушка занималась по индивидуальному плану, и вскоре ей предстоял экзамен по иностранному языку. Она сделала все, что велел Ефим, не задавая никаких вопросов, и ее не интересовало содержимое сумок, стоявших в его комнате.

Денег было много, и на них решили купить доллары и дойчмарки.

Ефим нашел обменник на окраине Москвы, договорился о покупке – по семьсот рублей за доллар и по четыреста пятьдесят за дойчмарку, и на следующий день они поехали в обменник с двумя баулами, браунингом, обрезом и кавалерийской шашкой, которую Китаец нашел на чердаке в сундуке. Похоже, прадед хранил ее как память о Гражданской. Шашка была в ножнах, украшенных серебром.

В обменнике их ждали трое кавказцев и толстуха с перманентом. Руки толстухи мелко дрожали, когда она пересчитывала деньги, и пахло от нее крепким потом, смешанным с запахом французских духов, которые продавали на рынках ведрами. Кавказцы нервничали, курили, обменивались злыми взглядами и короткими репликами.

Как только Китаец закончил считать доллары и марки, Ефим выстрелил в маленького кавказца, курившего у окна, Шварц разрядил ружье в живот второму, а Китаец выхватил шашку из ножен, прыгнул с колена и проткнул третьего насквозь. Шварц помог ему извлечь клинок, застрявший, видимо, в позвоночнике кавказца.

– А эта потекла, – сказал Шварц, глядя с отвращением на кассиршу, у которой брюки в паху потемнели.

– Меня сейчас вырвет, – сказал Китаец. – Не выношу я крови…

Ефим выстрелил кассирше в лоб, они вышли с баулами на улицу, поймали такси, купили по дороге пива, чипсов и через полчаса были в поселке – как раз к обеду, который приготовила Венера.

Начальника милиции майора Гнатюка в поселке звали Мелким Прайсом: у него был свой прейскурант, и все знали, сколько стоит драка, воровство, грабеж. Говорили, что за двадцать пять тысяч баксов майор мог закрыть глаза даже на убийство. Но таких денег здесь не водилось. Что возьмешь с семьи Китайца, с его четырех сестер, готовых отдаться любому за стакан портвейна и сигарету? Что возьмешь с матери Шварца, кормившей троих сыновей яичницей из двух яиц? Что возьмешь с хозяев ржавых киосков, торгующих паленой водкой и уже обобранных бандитами?

Другое дело – Ефим Истомин. Майор Гнатюк знал, что отца Ефима посадили за липовые медицинские справки, дорогостоящие справки. Такие люди умеют прятать денежки. У Ефима чистая кожа, он всегда хорошо одет, курит дорогие сигареты. Лучший ученик в школе, спортсмен, любимец женщин. Переспал чуть не со всеми девушками и женщинами в поселке, добрался и до красавицы Адели, учительницы английского, высокомерной столичной штучки, приезжающей в школу на иномарке. Несколько раз майор видел Ефима с Аделью в «Трех соснах», роскошном ресторане в заповеднике, куда простым смертным вход был не по карману. Майор хорошо это знал – там, в дачном поселке «Три сосны», он владел двухэтажным домом.