Пастух

Алексей Будищев

Пастух

Порфирий подбросил в костер несколько сухих веток и, выбрав из неопрятного посконного мешка с десяток крупных картошин, посадил их в золу. Затем он взял маленький закоптелый котелок и заковылял (левая нога была у него несколько короче правой) к небольшому озеру, прятавшемуся в зеленые поросли лозняка. Через минуту он вернулся оттуда.

Это был парень лет двадцати двух, тонкий и высокий, с узкими покатыми плечами. Лицо его, бледное и безбородое, с красивыми тонкими чертами, носило следы болезненности; темные глаза, большие и мечтательные, умно глядели из-под тонких, красиво выведенных бровей; целая копна темно-русых кудрей беспорядочно обрамляла его голову. Одет он был неряшливо во все посконное.

– А караси-то, Васютка, на озере так и плещутся! – выговорил он протяжно. – Другой – выскочит, ровно золотой весь! Что удочек-то не припасешь? – Порфирий улыбнулся.

Васютка, белоголовый и голубоглазый мальчик лет двенадцати, придвинулся поближе к костру; он лег на живот и, подперев руками голову, заболтал ногами.

– Неохотник я до рыбы-то! – лениво ответил он, не переставая постукивать босыми ногами.

Сумерки сгущались; становилось темнее, заря уже догорела, и только зеленая, как морская вода, полоска светилась на западе мягким и ровным сиянием; станица серо-лиловых туч неподвижно стояла там, как корабли в гавани, и их серые, косматый, как изодранные паруса, верхушки горели по краям золотой бахромой. Поймы задымились сизым туманом. Озеро потемнело и словно застыло; только плеснувшая рыбка разбивала порою его тусклое стекло, вызывая на поверхности серебристые круги. Плакучие ветки лоз ниже склонились к воде.

Лошади и волы широко разбрелись по лугам, пощипывая траву; грациозные жеребята весело резвились, позванивая бубенцами, и звонко ржали.

– Ишь они, что дети малые! – задумчиво произнес Порфирий, шевыряя в костре обгорелым сучком.

В небе загорелись звезды.

– А вон звездочка скатилась! – проговорил белоголовый Васютка, – знать помер кто!

– Нет, это посол Божий летит! – Порфирий посмотрел на восток.

– А месяц еще не скоро в дозор пойдет; ишь тучки-то какие хмурые стоят; соскучились, видно, ждамши, холодно им без него, – добавил он также задумчиво.

Порывистый ветерок прибежал с поля, дунул на костер, раздул его угли, смел легкий слой золы и полетел дальше, шаловливо кувыркая перед собой сухие стебли где-то подхваченной соломы.

Зеленые поросли лозняка, мирно дремавшие дотоле над тихим озером, тоже встрепенулись, задрожали и испуганно зашептались меж собой. Этот шалун ветер вечно постарается напугать их и помешает помечтать па досуге.

– Вот ветер тоже, – степенно произнес Васютка, встряхнув ковыльными волосами, – другой раз вихрем по полю бегает, длинный предлинный вырастет, инда до неба достанет! «Нечистые», сказывают, в те поры в нем кувыркаются! Правда? – спросил он, серьезно нахмурил белесые брови и даже перестал болтать ногами.

– «Нечистый», Васютка, в людях живет; «нечистого» нет в поле, – ответил Порфирий; – здесь все свято: и вода, и земля, и небо! Вишь оно какое ласковое да приветное! – Глаза Порфирия заискрились; он поднял голову к небу, и неопределенные тени скользнули по его болезненному лицу. Пастух задумался.

Сумрак, меж тем, сгущался; облачные тени поползли кое-где по лугам, как гигантские пауки. Лошади и волы собирались в группы. Заботливые матери беспокойным ржанием то и дело окликали жеребят.

Пастухи вынули из золы горячий, слегка обуглившийся картофель, приготовляясь к ужину. И вдруг до них долетели визгливые трели гармоники:

Милка, душка, мой секрета,Скажи, любишь или нет?

пел высокий визгливый тенорок, делая жеманные паузы и кокетливые пассажи.

Порфирий заерзал на траве; лицо его побледнело и приняло какое-то растерянное и словно виноватое выражение. Васютка тоже встрепенулся и с любопытством вглядывался в окружающий мрак.

– Они это, Порфирь, беспременно они: Стешка с конторщиком! – сказал затем Васютка. – Эх, Порфирь, Порфирь! – добавил он, укоризненно тряхнув ковыльными волосами. – Больно добер ты, ох, как добер! – Мальчуган торопливо проглотил тормозившую его язык картошину. – Все на деревне смеются, а ты никогда и не поучишь ее! Да ежели бы я, к примеру, ейный муж был, уж и ввалил бы я ей, у меня стала бы по закону жить!

Васютка посмотрел на Порфирия и брезгливо оттопырил губы.

– Порфирь, ведь это конторщик к себе ее ведет? Тьфу, ты, проклятая, ровно на смех к мужу с полюбовником катит! – Васька даже плюнул и сердито свел брови.

– Порфирь, а Порфирь, – заговорил он через минуту, тронув за рукав старшего пастуха, – проводи ты их отселева арапником, чтоб неповадно было? А?

Порфирий улыбнулся застенчиво и робко.

– Мал ты, Васютка, не понимаешь всего!

Пастухи замолкли настороженные, и тогда послышались поспешные шаги; к костру подошли двое: мужчина и женщина. Это были конторщик и жена Порфирия, Стеша. Конторщик приподнял картуз с жирно напомаженной головы и произнес с широкой улыбкой:

– Наше вам нижайшее с кисточкой!

По виду конторщик был молодой человек, безбородый и белокурый, толстолицый и некрасивый, но сильный и франтовски одетый. Люстриновый пиджак, шитая белая сорочка и высокие бутылками сапоги, – все выглядело на нем новым и щеголеватым. Он, очевидно, был выпивши, его узенькие серые глазки маслились и поминутно подмигивали кому-то.

Стеша стояла рядом с конторщиком и пристально в упор глядела на Порфирия. Её тонкий стан, туго стянутый ременным кушаком, был строен и гибок; множество бус позвякивало на её высокой груди. Лицо её было бы красиво, если бы его не портило нахальное и вызывающее выражение больных, выпуклых глаз.

Порфирий сидел потупясь. Несколько минут длилось молчание. Вокруг было тихо. С озера тянуло холодком, жеребята более не резвились по лугам и боязливо жались к матерям; звезды разгорались ярче, но месяц все еще не показывался; темные тучи тихо передвигались на востоке; порой они собирались в тесные группы, словно совещаясь о чем-то в высшей степени важном. Долгое отсутствие месяца, очевидно, беспокоило их. Наконец Стеша придвинулась к мужу; тот поднял на нее глаза.

– Вот что, Порфирий, я к тебе деньжонок попросить, – сказала она холодно и нагловато. – Сегодня мне срок за фатеру платить, а у меня денег-то нет, и Кириллу Ивановичу до жалованья далеко! – Стеша кивнула на конторщика.

– Это правильно! – подтвердил тот и икнул.

Порфирий вскочил на ноги.

– Ах, отцы мои! – заговорил он скороговоркой и взвизгивая, – ах, отцы мои! ровно смеется она над мужем-то! – Он всплеснул руками и торопливо заковылял вокруг костра. – Слыханное ли дело? С полюбовником к мужу законному денег просить идет!

Конторщик икнул.

– Это ты правильно Порфирь; это точно! Стеша – Конторщик тронул ее за пояс.

– Не бреши! – сердито огрызнулась та, и её черные брови зашевелились, как пиявки.

– Как угодно, Порфирь Демьяныч. – Стеша жалобно потупилась. – Стало быть, вы готовы законную жену по миру пустить! – Она поднесла к лицу свой пестрый нарядный фартук, будто бы готовясь заплакать, в то время как её красивые глаза так и светились задором и дерзостью. – Что же мне не емши: сидеть, что ли? – спросила она мужа.

Порфирий подскочил к ней с сжатыми кулаками.

– Молчи! – визгливо крикнул он и задохнулся. – Молчи! пиявка ты, измучила ты меня всего, иссушила! Ведь тебя убить мало!

Он с трудом перевел дыхание.

Стеша подняла на него вспыхнувшие глаза; её румяное лицо слегка побледнело; она презрительно двинула губами.

– Не сладишь, Порфиша! Вишь, ты какой у меня быстроногий! – сказала она с презрением, пожимая полными плечами; бусы на её груди звякнули. – Послушай – Она ближе придвинулась к мужу, и её голос зазвучал вдруг ласковей. – Послушай, а зачем ты брал меня за себя? Нешто я тебе не говорила, что замуж иду не любя, что пропащая я? Нешто я лукавила?

– Вон поскудница! – вне себя закричал Порфирий, и лицо его передернула судорога; оно все позеленело. – Уйди от греха!..

– Идем! – меланхолично согласился и конторщик, трогая руку Стеши. Они молча двинулись дальше. Её гибкая фигура сквозь трепещущий дым костра показалась какой-то призрачной. Вот-вот она совсем утонет во мраке, как русалка в тусклых водах болота.

– Стеша! – робко позвал Порфирий. – Стешенька! – Он закричал, будто ему сдавили горло, страшным криком необъятной любви и невыносимых мучений.

Она подошла к нему, красивая, с безучастными глазами.

Порфирий торопливо пошарил в кармане, достал, оттуда грязную тряпицу, из которой извлек засаленную трехрублевку. – Больше нет, – сказал он коротко и подал ей бумажку. Стеша хотела идти.

– Постой! – Порфирий опустил голову и тихо про-шептал: – Прости меня, Стеша! – Губы его задрожали. Он заморгал глазами и опустился на траву.

Стеша с минуту простояла как бы в нерешительности, а потом она задумчиво повела плечами и повернула к конторщику.

Васютка участливо глядел в глаза Порфирия.

– Прост ты, Порфирь, ох, как прост!

Он вытащил из золы картошку и стал есть ее с хлебом, запивая свой ужин водою.

– Поешь, Порфирь! – предложил Васютка и Порфирию с тем же участием на своем еще ребячьем лице.

Порфирий закусил было картошку, но снова положил ее на траву. Он порылся в посконном мешке и достал две тростниковые дудки и бычачий рог; вставив свирели в отверстие рога, он заиграл. Первые отрывистые и резкие звуки вырвались как испуганные крики. А потом в их черную тоску нежно вторгся печальный голос все примиряющей любви. – Мелодия была проста и незатейлива, но она так гармонично сочеталась с грустной музыкой летней ночи. Это не была песня; пастух импровизировал, передвигая пальцы по дыркам свирелей.

Это плакало пастушье сердце.

Месяц, как золотой щит, встал над отдаленной горою; золотистая тучки задвигались, заволновались вокруг и окружили его, как верная свита.

Поймы просветлели.

Конторщик и Стеша стояли и слушали песню пастушьей свирели.

Конторщик слушал, икая и повторяя:

– Хорошо, разбойник! Ловко вывел, мошенник!

А Стеша стояла молчаливая и встревоженная.

Мечтательная грусть засветилась в её широко раскрытых изумленных глазах; её черные выпуклые брови шевелились, как пиявки, полная грудь высоко и порывисто, вздымалась, звякая бусами. Она сама не понимала, что творилось с ней. Её сердце сладко замерло, раскрылось, как внезапно распустившийся цветок, и с мучительной тоской просило ласки нежной и тихой, как эта пастушья жалоба.

Огни недалекой барской усадьбы глядели с невысокого холмика на задумавшуюся парочку. Сейчас они пойдут туда, на квартиру конторщика, и будут там пить пиво и играть на гармонике.

Стеша очнулась, сердито дернула за рукав Кирилла Ивановича и сурово произнесла:

– Идем!