скачать книгу бесплатно
– Ну, ладно… Делать нечего, государь… – Макрий нахмурил лоб и, как можно спокойнее, предложил. – Пошли к Федору бояр Морозовых! А я вслед за ними…
Иван кивнул и тут же обратился к Морозовым:
– Слышали?.. Ступайте… Выручайте, бояре… Владыка Макарий пойдет сразу же за вами следом… А потом уж я за владыкой…
Кто-то из Морозовых сердито засопел носом:
– Ты уж, государь, в такое дело лихое не скуйся…
– Не ровен час, государь…
– Как бы лиха не вышло, государь…
Макарий пожевал губами, что-то обдумывая, наконец, тоном наставника произнес со значением:
– …Бояре в чем-то правы… Нельзя тебе, Иван, сейчас под горячую руку им попадаться… Озверели они – кровь жертвы почуяли… Ни перед чем не остановятся, если им перечить, обидные слова бросать в лицо… Оставайся здесь до поры, до времени… Твое дело государево – верить, что все обойдется… – Макарий показал глазами наверх. – …Да господу молиться…
– Не выдержу я здесь долго… – взмолился Иван.
– Хорошо… – сказал Макарий. – …Приходи, но не сразу… Не спеши… Пусть с них пыл сойдет, дерзость и высокомерие улетучатся…
Иван покорно кивнул головой, зная, что усидит на месте совсем немного… Но сорвется и побежит за любимым владыкой спасать друга… Хватит, хватит унижений – сначала друга Федора, потом его, государя, – не хватало еще унижений митрополита Макария на его Ивановых глазах…
Иван послал митрополита и бояр Морозовых к Шуйским сказать им, гордецам и интриганам, что если Федору Воронцову и сыну его нельзя уже – по боярскому разумению – оставаться в Москве, то пусть пошлют хоть на службу в Коломну… А Иван остался у себя ждать в тревожных мыслях – «Наверняка, Шуйским и Коломна для Федора может показаться близкой к столице и весьма опасной… Если оставят живым и невредимым Федора, наверняка запсотят его куда-нибудь в «Тмутаракань», в Кострому, а то и поближе к Казани враждебной…»
Бояр Морозовых у Шуйских никто даже слушать не стал, когда те стали говорить в защиту Воронцова – оттеснили в сторону, затолкали, запихали. Тогда те пригрозили митрополитом, что идет за ними следом по государевому наущению.
– Идет, идет!.. Сам владыка Макарий идет! – закричали громко в окружении Шуйских.
Вонзая в пол острие митрополичьего посоха, с гордо поднятой головой и живыми блестящими глазами вошел владыка Макарий. Увидев на полу распростертое тело Федора Воронцова в окружении многих бояр и детей боярских – ярых сторонников партии Шуйских, митрополит вскинул вверх сильную сухую руку и пригрозил мучителям Федора, как бы обращаясь за заступничеством к Господу.
Поскольку митрополит не произнес ни слова, а глаза его были полны тихого сострадания к жертве, то его грозящего пальца над их головами мучители испугались – моментально разбежались в стороны. Этого было достаточно, чтобы подняться с колен Федору и кинуться навстречу митрополиту. Лицо его в ссадинах и подтеках было черно-синим от побоев. Уцепившись ледяными руками за руку владыки и целуя ее пепельными губами, избитый Федор лепетал:
– Спаси, спаси меня от смерти, владыка…
Андрей Шуйский презрительно бросил:
– Сейчас жалкий вид имеет… Зато каким гордецом ходил промеж нас, дружок государев… Видали мы таких фаворитов…
Макарий метнул в Шуйского гневные расширенные зрачки и, чеканя каждое слово, выдал князю:
– А если бы тебя так, как его… Тоже, небось, жалкий вид имел бы…
Шуйский усмехнулся:
– Нашел, кого жалеть, владыка… Не боишься заступником выступать фаворита низкого?
– Он не фаворит… – Макарий, овладевший собой и похожий на икону древнерусского письма, говорил спокойно и без всякого трепета и страха. – Он друг государя-Ивана… Я выполняю просьбу государя защитить его друга от посягательств на его жизнь…
– Бояре прогневались на государева друга… Знать есть за что… – крикнул срывающимся голосом клеврет Шуйских, Фома Головин. – Ты бы, святой отец, был бы помягче с боярами Шуйскими… Как бы не осерчали они на тебя…
Макарий опустил указующий и грозящий перст и сделал шаг навстречу Андрею Шуйскому. Кивнув на озлобленного Головина, приблизившегося к нему, спросил спокойно Шуйского:
– Так кто же серчает на меня – ты, князь Андрей или этот?.. За что серчать, когда пастырь за жизнь человеческую вступился?..
– А зря ты, владыка, вступился…
Шуйский не успел ответить, в дверях своей палаты он увидел государя Ивана и остановился в замешательстве… Все обернулись разом на вошедшего Ивана – и Федор, и Макарий, и Фома…
– …В народе уже кричат, будто боярина Федора убивают… – тихо промолвил, бледный, как полотно Иван-отрок.
– Еще не убили… – зло хмыкнул Андрей Шуйский. – А надо бы… За дело бы вышло… Народ все понял бы…
– Посули блага и милости народу, так – того и гляди – он ворвался бы во дворец нам на подмогу… – вякнул Фома Головин. – …Бить государевого друга Федора… Не любит народ горделивых…
– Не клевещи на народ, Фома… – возвысил на Головина голос владыка Макарий. – И ты не гневи Бога, князь Андрей.
– Не время сводить счеты, … – тихо молвил Иван. – А друга своего Федора в обиду не дам…
Иван подошел к митрополиту и встал вместе с ним стеной на пути бояр к Федору Воронцову, оказавшемуся за их спинами.
– Вот как… – ухмыльнулся Андрей Шуйский, угрожающе засопел и подмигнул своим клевретам.
Самый шустрый из клевретов Шуйских, Фома Головин схватил своей огромной рукой за ворот мантии Макария и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока в ней чего-то не треснуло. Иван закрыл глаза, чувствуя, что от бессилия что-либо предпринять теряет сознание. Если бы не Федор, подставивший ему плечо, отрок упал бы на пол. Но Иван удержался и открыл глаза, полные бессильных беззвучных слез. Озверевший Фома Головин под одобрительные взгляды Шуйский дошел до того, что, наступив на мантию митрополита, сдернул ее, треснувшую во многих местах, и изодрал ее…
Макарий стоял, как голый, в подряснике, сжав до хруста пальцы в кулаках. Он не проронил ни слова. Иван беззвучно плакал. Макарий положил свою ладонь на голову отрока, погладил ее и сказал:
– Не надо, Иван… Не плачь… Ты спас друга – это главное…
На следующий день Федора Воронцова Шуйские сослали в Кострому…
4. Страх государя Грозного
Проведя бессонную ночь в злых слезах и терзаниях уязвленной души – еще бы, на его глазах унизили не только близкого друга, но и дорогого наставника-владыку – Иван провалился в сон, как в черную бездонную яму лишь под утро…
Проснувшись от какого-то внутреннего толчка, как всегда бывает после сильнейшего потрясения и огорчения – с высохшими слезами на щеках, с пересохшим горлом и горячечным румянцем – он с каким-то дотоле неведомым чувством отчаяния выдохнул:
– Жив, а зачем?..
Конечно, он осознавал, что вчера даже во время страшного боярского грубства и жуткого унижения друга и наставника все таки не было явной угрозы его жизни… Но кому нужна такая пустая никчемная жизнь государева, если он не мог защитить близких ему людей от неправедного посягательства на их жизнь, честь?..
Он смотрел на еле засветлевшее поутру окно, за которым тихо разгорался сентябрьский денек, и это траурное окошко почему-то напомнило лик его умершей матушки. И это безжизненное трагическое лицо, такое родное и любимое, чем-то укоряло его. Он пристально всматривался в это лицо, как в странное видение, полное немого укора. И чувствовал что какая-то немыслимая непреодолимая сила притягивает его сухие, выплаканные за ночь глаза к этому безжизненному, но укоряющему лицу. Немота укора была настолько поразительна, что он, потрясенный этим, не мог оторвать от печального лица матери своего взгляда…
Воображение не обманывало его: лицо покойной матушки было недовольно сыном, оттого было так неспокойно и худо на душе. Он знал точно – в чем суть укора и недовольства лица матушки, хотя и догадывался… Наверное, вчера был день конца его отроческих иллюзий о доброте и порядочности человеческой природы… И вот пора расставаться с отроческими мечтами и надеждами… Хватит жить в своем придуманном мирке всепобеждающего добра, отгородившись забором от реального жестокого мира, где зло и грубство всесильны и всевластны… Может, и укор матушкиного лица, заглянувшего в утреннее сентябрьское окошко, связан с тем, что детские наивные мечты и надежды ее сына заменяют страшную жестокую действительность?.. Матушкин лик с его укоризной не направлял его думы в сторону – как бы поскорей прикипеть душе и сердцу к жестокости реального мира, мирясь со злом, беззаконием, творимом в нем… Нет, трижды нет… Только нельзя быть таким слабым и беззащитным в реальном мире, а не в придуманном тобой идеальном мирке, когда ты, даже будучи государем своей земли, не в силах остановить зло и беззаконие, чинимое на твоей земле, к тому же на твоих глазах… Лик матушки в осеннем окошке по мере наполнения светом спальни постепенно исчезал, пока, наконец, полностью необратимо не растаял в дымке разгорающегося спокойного утра…
А Иван по-прежнему не отрывался от матушкиного окошка, в думах, как в забыть, совершенно потеряв счет времени, не осознавая полностью своего положения во времени и пространстве, испытывая какое-то неизъяснимо-грустное чувство признательности, что его так тонко и мудро укорили в слабости и отроческой неприспособленности к проявлению жестокости, грубства, беззакония…
– Да я еще так слаб и так несчастен… – прошептали его губы. – А счастье не постигается умом и сердцем – оно постигается жизнью… Матушка в который раз что-то хочет мне сказать, предупредить меня, предостеречь… Но она тихо укоряет меня – нельзя, будучи природным государем, быть тюхой да матюхой… Конечно, ей не по сердцу будет жестокость и грубство сына… Но ведь она, став по смерти отца-государя, правительницей, фактически царицей, сама ради интересов престола, идти на вынужденную жестокость… Господь ей судья, если избрал ей смерть от яда страшного… Но, как правительница-царица, матушка укоряет своего сына-государя – это главное… Надо меняться, как меняется чахлая, пыльная природа в спертом воздухе пред грозою, чтобы после сильной очистительной грозы все лишнее отлетело и уничтожилось – пыль, грязь, чахлые ветки и сучья на деревьях – и все снова, все с нового начала – свет, жизнь, чистый упоительный воздух… Когда хочется жить после грозы, а не подыхать бездарно… Укоряет матушка: далеко мне еще до царя грозы, Ивана Грозного – ой как далеко… Но ничего, будем исправляться мало-помалу…
Иван задумался: «Высшая истина – это пролившаяся во время очистительного грозового ливня чистейшая живительная влага, которую дано нам воспринять в свою душу без всяких оговорок и разрушительных сомнений… Только можно ли в нечистый или в трещинах сосуд душевный воспринять эту божественную грозовую влагу и судить о ее чистоте и наличии… Сквозь трещины сосуда вся божественная влага просочится и исчезнет… Если сам сосуд грязен или замутнен нечистотами лжи и ереси, то и грозовая чистейшая влага в нечистом сосуде замутится и предстанет фальшью и ересью… Только внутренним очищением собственной души до предельной чистоты можно воспринять грозовую влагу как божественную, ничем незамутненную истину… Изменить, очистить улучшить себя изнутри – и по мере очищения познать истину и мудрость божественного бытия… Но надо и жестокие уроки жизни выучивать и затверживать… Несчастны те, кто слабы и беззащитны – а царю-государю будущему не гоже быть слабым и беззащитным, не способным защитить своих друзей и наставников!.. Иначе будут вечные укоры матушкиного печального лика мерещиться… Надо учиться – как стать царем-победителем, как победить жестоких бояр!.. Царю-победителю, победивших жестоких и немилосердных бояр, его подданные простят все – как с грозой смиряются и прощают ей сломанные ветки и сучья, выкорчеванные деревья… Царю грозы, победителю грозному прощается все!»
Именно в ту осень, с того злополучного утра тягостных размышлений тринадцатилетний Иван стал проливать кровь тварей бессловесных, бросая на землю кошек и собак с крыльца и высоких теремов, постигая самостоятельно мучительные уроки жестокости…
Ведь поначалу, бросая на землю малых тварей бессловесных, он себя воображал жертвой палачей Шуйских: даже интересно было успеет или не успеет тварь извернуться, брошенная спиной оземь, и приземлиться на все четыре лапы… «Своих» тварей он бросал с небольшой высоты – и все равно удивлялся редкой их изворотливости и живучести… Обратил внимание наблюдательный отрок за неуловимыми для равнодушного нелюбопытного глаза движениями хвоста твари, благодаря которому живому существу удается скоординироваться и не грохнуться хребтом о твердь, а ловко и пластично приземлиться.
Пока под испытуемой, а лучше сказать, под пытаемой тварью государь воображал себя, пытаемого Шуйскими и прочими доброхотами, исследование хвостатых подопытных не было еще столь жестоким кровавым. Все-таки радовалось сердце отрока, как ловко он, воображаемый государь в облике твари, легко и изящно избегает палаческих усилий сломать твари хребет. Твари, даже с силой брошенные спиной на землю с небольшой высоты, успевали скоординироваться – за счет бешенного вращения хвоста – и не разбиться, встать на лапы… «Пусть больно – зато вольно! – шептал Иван, поглаживая по голове тварь-жертву палаческих усилий, своих ли, боярских ли во главе с Андреем Шуйским. – Зато живы, и не лживы… Удивительны цари – не убьешь их на пари…»
Но удовлетворив жестокое любопытство насчет природной координации бессловесных бескрылых тварей, Иван уже не останавливался в своих палаческих опытах. Оставив «себе – государю», как пытаемой, бросаемой на твердь твари, шанс выжить и не покалечиться, правда, с не слишком высокого крыльца, Иван переходил к «пыткам тварей-бояр», бросаемых с высоких теремов…
Посмеивались проходящие мимо бояре в усы и бороды над проказами отрока-государя, не понимая, что им такая пытка уготована. Даже поощряли смешливыми возгласами палаческие предприятия озорника отрока:
– …Пусть Державный с тварями бессловесными веселится…
– …Пусть душа озорная возрадуется…
– …Пусть тешится государь и сердце от пыток не содрогается…
– …О, храбр будет новый царь и мужественен…
– …Жестокий в отроческих играх, глядишь, ласковым к подданным будет взрослый царь…
– …Чем бы дитя с тварями не тешилось, лишь бы кровь живых людей не лило потом…
– …Ждешь одного, а дождешься иного…
Хвалили и поучали дурашливые бояре отрока, как побольней и покровавей твари бессловесной и бескрылой сделать, а сами слухи дикие и нелепые распускали про растущего государя. Мол, тот от бросания кошек и собак с высоких теремов к новой забаве перешел: глаза выкалывает птицам, которых самолично отлавливает, вспарывает ножом им брюшко – но не до смерти – и кого отпускает без глаз на волю, а бывает, наслаждается видом агонии живого существа…
Насчет выколотых глаз птицам и вспоротых животов – то было очередным враньем про жестокость отрока-государя… Не мог выкалывать глаза тварям отрок, правнук несчастного Василия Темного, у которого самого князья – двоюродные братья – глаза вынули за грехи беззакония… В памяти Ивана с самого раннего детства из матушкиных рассказов слишком остро врезались слова предупреждения – «Если твоих праотцев глаз за дело лишали, не лишай глаз живых существ даже без дела».
…Царя грозы – Грозного и страшного для врагов земли Русской – его заклятые иноземные и доморощенные враги и ненавистники никогда не будут величать Иваном Грозным, зато всегда, во всех временах – и поныне – про «Иоанна Мучителя» будут распространять бредовую ложь, что тот в отрочестве выкалывал глаза и вспарывал брюха птицам и тварям бескрылым…
Новое усиление Шуйских во власти после публичного унижения митрополита Макария и ссылки Федора Воронцова ознаменовалось не только усилением власти наместников от их партии, но и решимостью отрока-государя посчитаться с Андреем Шуйским и начать отсчет времени своего правления с нападения на последнего, самого наглого и жестокого временщика.
Но медленно копившаяся ненависть в сердце к Шуйским, помноженная на палаческие уроки жестокости с тварями бессловесными, взывала к отмщению Андрею Шуйскому, но без излишней страстности, а наоборот, хладнокровно, бесстрастно… Кому нужен страстный царь-палач?.. Казнить нужно за дело спокойно, без лишнего трепета, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, чтобы кровь в жилах не кипела – хладнокровное мщение потрясает неизбежностью кары злых лукавцев и наглых лихоимцев!
К тому же положение в государстве с приходом к власти «новых Шуйских» становилось невыносимым не только для отрока-государя, но и для других противоборствующих властителям боярских партий. Несмотря на бдительность Шуйских, той же осенью параллельно с «уроками жестокости» государя сочувствующие ему бояре составился заговор против князя Андрея Шуйских, во главе которого стали ближайшие родственники Ивана, честолюбивые дядья Юрий и Михаил Васильевичи Глинские.
Заговор созревал долго и во главе его встал конюший Михаил Васильевич Глинский, «злу над всеми Шуйскими начальник», к заговору примкнули клевреты партий Захарьиных и Морозовых. Иван не был посвящен во все контр-интриги своих дядьев и их сторонников. Однако ему важно и дорого было другое – двор, словно, ничего не знал о заговоре. К тому же униженный Шуйскими митрополит Макарий не предпринимал никаких попыток натравить своих сторонников на своих обидчиков Шуйских. Во время нескольких встреч с Иваном владыка держался спокойно и невозмутимо, словно позабыл про прошлые сентябрьские унижения.
Прочитав в глазах своего ученика немой вопрос: «Как же действовать, владыка? Когда выступать – и стоит ли?», Макарий невозмутимо посоветовал отроку:
– Утро вечера мудренее… Наберись терпения, государь… – Он сделал многозначительную паузу. – …И сил свежих, чтобы все выдержать, выстоять и победить… Поезжай, государь, помолиться в Троицкую лавру – Сергию Радонежскому, как твои праотцы молились… Да и на охоте в Волоке Ламском душу отведи от печали… А уж после Рождества, когда на радостях рождения Сына Господь Бог все силы отпускает на волю – и светлые, и темные, тогда и решай, государь… Господь до Крещенья все грехи людские прощает…
Так и сделал Иван: поздним ноябрем ездил молиться в Сергиеву лавру, по снежку первому декабрьскому – на охоту в Волок Ламский, с боярами-заговорщиками… Потом весело праздновал государь Рождество Христово в Москве…
А спустя несколько дней после празднования Рождества 1544 года, государь Иван пригласил всех знатнейших бояр к себе на пир во дворец… Он решился не потому, что знал о заговоре дядьев Глинских… В конце концов, Глинские и сами могли бы разделаться с Шуйскими, если бы могли, если бы хотели… Но наказывать Андрея Шуйского дано было не «иноземцам» Глинским, или обиженным за митрополита его сторонникам… Впервые на сцену московской власти – в новом качестве государя карающего! – должен был выйти 13-летний Иван… Все бояре, друзья и недруги должны были увидеть не отрока бессильного, а мужа зрелого, грозного, впервые в своей жизни карающего – за дело!
Он верил в свое царское происхождение – уроки наставника Макария прошли недаром. Он верил в себя, ужаснувшись собственным урокам жестокости: не его, государя как тварь бессловесную сбросят с высокого терема злые бояре, а он по праву карающего зло сбросит с высокого терема обреченного князя Андрея Шуйского вниз хребтом. Обреченного последнего временщика не только потому, что у того нет хвоста… Впрочем, от большой высоты и хвост не помогает, вдребезги тулово и голова тварей разбиваются… Последний опекун-временщик Андрей Шуйский по воле царя-государя, готовящегося к венчанию на царство Русское, должен был страшно казнен только потому, что оскорбил не только дружбу царя юного, но и наставничество святое в лице добродетельного мудреца-книжника владыки Макария, возмечтавшего о скором венчании царя грозы – Ивана Грозного…
Именно царское божественное происхождение Ивана-государя, что от римских и византийских императоров, внушенное ему митрополитом Макарием, позволяло ему рассчитывать на покровительство Небес, Защиту Пречистой Царицы Небесной – Богородицы и меч Грозовой «Русского Бога» Николы Можайского Чудотворца…
Собрав бояр на пиру, встав на возвышение перед своими пьяными, веселыми бородатыми гостями, Иван обратился к ним твердым звонким голосом мужа карающего. Объявил боярам, в первую очередь из партии Шуйских, что знает, как многие участвовали в хищениях и неправдах, как они злоупотребляли его малолетством, выносили смертные приговоры безвинным, грабили землю Русскую…
Иван говорил и гневно глядел в упор только на одного боярина, главного обидчика митрополита Макария, боярина Федора Воронцова, себя, наконец. Произнося обвинение, а все присутствовавшие на пиру догадывались, что главный обвиняемый – князь-опекун Андрей Шуйский, Иван немного ужасался своей смелости отрока-государя. «Послушается ли стража тринадцатилетнего государя? Возьмут ли мою сторону бояре? А вдруг у моих дядьев ничего не подготовлено в случае кровавой стычки? Не воспользуются ли Шуйские и сочувствующие князю Андрею бояре, чтобы схватить меня и разорвать злыми собаками на части?» – такие тревожны мысли мелькали в голове Ивана, но внешне он был, как никогда спокоен и грозен.
Иван все поставил на кон и приготовился к решающему прорыву… Он знает, что пришло время объявить себя действительным самодержцем и свергнуть последних временщиков, оскорбителей государевого наставника и друга… Прочь с его дороги, временщики «последние Шуйские», тиранящие народ и вельмож многих, угрожающие смертью всякому, к кому он, государь, прикипает всем сердцем!.. Об этом кричат живые глаза Ивана… Все уже все понимают… Все, кроме пьяного и надменного князя Андрея Шуйского…
– Среди вас, бояр много таких, что чинили беззакония, грабили землю и народ, тиранили… – Иван возвысил голос… Но теперь достоин казни только главный советник тиранства, виновнейший из виновнейших – князь Андрей Шуйский.
И произошло чудо с явлением на людях мужа карающего, царя-государя Грозного Недавние бородатые сотрапезники государя на званном пиру, пораженные властностью и силой слова мужа тринадцатилетнего, встали без дыхания по стойке смирно, боясь шевельнуться. Еще бы – у них появился Господин, взросления которого они до этого не замечали, считая его чуть ли не ребенком, младенцем…
Слова государя Грозного быстро дошли до тех, кому по роду своей службы велено исполнять государевы приказы. Стража, которая всегда начеку, при полном безмолвии бояр схватила Андрея Шуйского и отдала псарям на растерзание. Псари, волоча Шуйского к тюрьме, как бы случайно, на виду у всех дали загрызть князя живьем натравленным охотничьим собакам…
Труп тщеславного потомка Александра Невского в устрашение интриганам-боярам долго валялся на заднем дворе…
Поникшая боярская партия Шуйских с их многочисленными клевретами безмолвствовала. Замордованный народ же, устав от боярского беззакония, изъявил удовлетворение при явлении царя Грозного. Удовлетворение народное возросло, когда публично огласили злодеяния убиенного корыстолюбивого князя. Написали, что Шуйский под видом купли отнимал незаконно дворянские и крестьянские земли, что даже многочисленные слуги его господствовали и тиранствовали на Руси, ничуть не боясь ни законов, ни судей…
Советников умерщвленного князя Андрея Шуйского – Фому Головина и князей Федора Шуйского, Юрия Темкина и других, учинивших оскорбление и унижение митрополита Макария, сослали. А могли бы тоже отдать псарям, если бы против этой вопиющей противозаконной мести не выступил сам оскорбленный, но совсем не мстительный, мудрый владыка…
Иван ничего не объяснял своим друзьям относительно своего «прозрения на рождественском пиру», но своим потенциальным врагам и тем, которые «ни вашим, ни нашим», объявил со спокойной усмешкой: мол, случилась досадное недоразумение, он повелел отвести в темницу возомнившего о себе невесть что думного боярина, главного временщика, а потом уже за темные дела судить того, «вполне достойного казни»… Да вот глупые, обозленные на государевых врагов псари почему-то неправильно истолковали приказ государев – до тюрьмы не довели, отдали на растерзание своим охотничьим собакам…
И напишет современник будущего царя Ивана Грозного о «случайном убийстве» последнего временщика Андрея Шуйского: «Вот с того времени бояре и начали иметь страх от Государя…»
5. Страсти до венчания
Вряд ли убийство Андрея Шуйского можно назвать началом царствования 13-летнего государя, поскольку, оценив свои силы, правления на себя Иван не принял, а положился на своих дядей, Михаила и Андрея Глинских, и ближнего дьяка Василия Захарова. Только опалы и жестокость нового государева правления «при Глинских», хитроумно не причисливших себя к опекунам-временщикам, еще более устрашили русские сердца…
Но было и одно доброе дело юного государя. Сразу же после казни Андрея Шуйского первым делом Ивана было возвращение из костромской ссылки своего старшего друга Федора Воронцова, который снова приобрел былое расположение государя, возвратившись ко двору с большим торжеством и «блистательно отомщенным». Правда, к разочарованию Ивана друг после всех злополучных событий стал больше думать и подталкивать его к тому, чтобы самому занять место убитого Шуйского, одному управлять всем и раздавать милости юного государя. Сразу по возвращения Федора из ссылки, восстановлении в боярском звании и его бурной деятельности при дворне у Ивана родились тревожные мысли: «Раньше его Шуйские со свету сживали, теперь дядья начнут подсиживать, если друг дядьев не опередит в этом занятии… У боярских партий так уж заведено – ревнуют друг к другу до крови, а то и до смерти соперника… И чего так рвутся в опекуны, если толку от них никакого?..»
Государь Василий Иванович велел боярам-опекунам «беречь сына-первенца» до 15 лет, поры совершеннолетия в то время, после чего Иван должен утвердиться в роли самостоятельного правителя. Именно в этом возрасте совершеннолетия дворянские дети поступали «новиками» на военную службу, в то время как боярские дети уже получали первые придворные должности. Перед смертью отец-государь Василий надеялся, что супруга-правительница Елена Глинская и назначенные им опекуны-бояре к возрасту совершеннолетия приобщат его престолонаследника ко всем делам государственного управления. Как говорится, «человек предполагает, а Господь располагает». Только много у Господа оказалось далеко не бескорыстных «мистических» кукловодов и добровольных доморощенных помощников в творении смуты и зла вокруг русского престола – что до, что после появления на свет престолонаследника, при подрастании юного, якобы «опекаемого» государя…
Конечно, преступления против Царской семьи последних Рюриковичей начались гораздо раньше развода Василия и бездетной Соломониии и второго «брака-блуда» Василия и Елены. Но уже с «вынужденных» убийств в развернутой династической войне правительницей Еленой с фаворитом Овчиной братьев мужа-государя, ответного подстроенного темными силами, враждебными Руси, отравления Елены Глинской эти преступления примут настолько «роковой и системный» характер, что можно уже говорить о войне против Русского престола всех враждебных ему внешних и внутренних сил…
Тому были глубинные причины: военное противостояние Москвы с Литвой и с осколками Золотой Орды, Крымским и Казанским ханствами, религиозное противодействие православной Руси и латинского Запада и вмешательство в него в своих интересах иудейской партии Литвы и Крыма. Римский папа и правители Венеции и Священной Римской империи делали все возможное, чтобы привести «греческую веру» к унии с Римом, привлечь Москву к военному союзу против Турции и организовать крестовый поход христиан против неверных. Тайные же иудеи, по-своему используя острейшую духовную борьбу религиозных течений в Русской Церкви – стяжателей и нестяжателей – к греческой вере, сопротивляющейся латинской, примешивали ересь, противную духу христианства. Через распространение «ереси жидовствующих» и привлечение на свою сторону сторонников-нестяжателей тайные иудеи разворачивали в нужном направлении для иудейской литовской партии династические войны за московский трон и борьбу за митрополичий престол, и не щадили в этой беспощадной войне и борьбе жизней и судеб «последних Рюриковичей» и православных церковных иерархов.
В свете вышесказанного для необъявленной войны царскому семейству были задействованы взаимосвязанные и взаимовлияющие силы: династические, государственно-политические, идейно-религиозные, когда борьба боярских и православных партий за власть, царский трон и духовный престол тесно переплеталась с давлением внешних латинских врагов Православной Руси и тайными внутренними еретическими поползновениями на греческую веру отцов и дедов.
И волей судеб на острие этой войны сейчас находился отрок-государь Иван, уже внушивший первый страх государя Грозного боярам, но совсем не подготовленный к роли правителя бурно развивающейся православной державы в скорых столкновениях с Думой и своими новоявленными опекунами…
Иван, словно догадываясь, что скоро ему придется предпринять самые энергичные попытки избавиться от боярской опеки в полном согласии с завещанием отца при поддержке наставника-митрополита, для поднятия духа и обретения новых сил выехал на богомолье по русским монастырям – паломником в сопровождении «бояр множества». Государь уловил, что настало самое время поднабраться опыта духовной и народной жизни во время «первого страха боярского», тем более что до поры до времени его участие в управлении государством представляется одной видимостью, к тому же Дума вряд ли будет противиться, когда он просится паломничать в далекие монастырские края на богомолье.
Почему Иван пристрастился тогда много ездить по разным землям своей державы, совмещая паломничество по древним русским монастырям и охотничью потеху в диких лесах, словно переняв эстафету у своего батюшки, неисправимого охотника, больше всего на свете обожающего звериную ловлю?.. Ведь догадывался юный государь, да и тонкие намеки митрополита-наставника воспринимал верно: путешествия по монастырям, совмещаемые с охотничьей забавой стоят много денег его подданным, поскольку двор государев требовал угощений и даров, к тому же забавы звериные мешают видеть слезы, печали и бедность народные и мешают даже монастырскому покою и уединению паломника…
Но Иван неожиданно напомнил владыке Макарию, что он паломничает в святые монастырские места по примеру своих почивших родителей, моливших с его помощью о долгожданном рождении престолонаследника. Потому в свои 14 лет по примеру своих родителей с сонмом бояр, чиновников и слуг он и отправляется в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда в Ростовские и Ярославские монастыри, а потом в северные земли – в обители Кирилло-Белозерскую, Ферапонтову, Конильев-Комельскцю, Павлово-Обнорскую…
Пафнутьев монастырь в Боровске, где, по рассказам матушки, после молений у мощей святого отца Пафнутия, основателя монастыря, постригшего владыку Макария, также молившегося за чадородие венценосных супругов, был зачат престолонаследник, Иван в первый раз паломничества объехал стороной… Не о наследнике пока думал государь юный, охотясь и паломничая, а о том, как бродящие плотские страсти юношеские обуздать и Господа отступлениями и преступлениями невольными, «детскими грехами» не прогневать…
Владыке же Иван с непритворным удивлением рассказывал о холодности иноческого приема государевой процессии: монахи не особенно-то чинились с венценосным паломником-охотником. Больше всего Ивану запомнился прием в обители святого Кирилла Белозерского: он со свитой прибыл туда глубоким вечером, когда монашеская братия давно уже завершила скромную трапезу и все съестные припасы припрятала в погреб.
