скачать книгу бесплатно
– Бей!
С третьего удара не кричать легче сделалось. Поплыло все, потемнело. И захотел бы орать – сил не осталось.
«Слава Богу, умираю», подумал Дмитрий и, что было дальше, не видел, не слышал.
* * *
А дальше было вот что.
Когда упрямый, за державу нерадетельный вор Митька, обвис на веревке, так и не завопив, сильно дьяк заругался на Фимку. Мол, самого его нужно кнутом ободрать за дармоядение и криворучие. У прежнего палача Срамнова этакой стыдобы не вышло бы, у Яшки все супостаты соловушками пели, с первого же удара. И еще всяко.
– Ишь, чего захотел, – бурчал кат обиженно. – Яков Иваныча ему подавай. Срамнов-то ныне, хоть мала птаха, а высоко залетела. Пойдет он к вам за семишник в день ломаться, а еще за свои старания и спасибы не дождешься…
Толмачу перед иностранцами тоже было неудобно. А тут еще цесарский фрязин с неудобьпроизносимым именем насмехаться стал:
– Руськи паляч совсем плехо. Надо из Вена хароши паляч звать, много талер плятить.
Умел, оказывается, шпажный учитель по-русски, сколько нисколько.
– Господин ди-Гарда к языкам большой талан имеет, – кисло молвил Колобов. – Пока из цесарской земли сюда ехал, говорить и понимать изрядно выучился.
«Ох, наябедничаешь ты на меня, крысиный хвост», – подумал про толмача Ипатий и, впав в чувственное расстройство, сказал, чтоб цесарец не кичился:
– Еще неизвестно, какие вы сами-то мастера. Много всяких понаехало, иные лишь вино трескать здоровы.
Ди-Гарда осклабил белые зубы, над которыми перышками торчали два рыжеватых усика.
– О, господин дияк, это, мы можем вам цайген… мостраре… Показать.
Он скинул куцый камзолишко, тряхнул манжетами и плавным, почти девичьим движением вынул из ножен шпагу.
Остальные чужеземцы попятились, чтоб не мешать.
Размяв кисть (клинок описал в воздухе три свистящие восьмерки), цесарец оглядывался вокруг, на чем бы явить ловкость. Наконец придумал.
Встал раскорякой: одна нога согнута, другая, прямая, отставлена назад.
Ка-ак притопнет, ка-ак стукнет каблуком! Подскочил вверх, на добрых полсажени, в воздухе вокруг оси провернулся – и не впереруб, а точнейшим, игольным ударом пронзил веревку, подвешенную к шкиву. Бесчувственный преступник мешком повалился на пол.
Иностранцы зачем-то пошлепали ладошами, и громко – Ипатий с писцом от неожиданности шарахнулись.
– Это называется делать аплодисман, – снисходительно объяснил им Моська. – Сиречь знак одобрения изрядности в искусстве.
Суков проворчал:
– В рожу бы ему за такое искусство. Казенную вещь попортил…
Чертов цесарец на это сказал что-то своим – похоже, обидное для Ипатия. Те заржали, и Моська, иуда, тоже улыбнулся.
Потом они промеж собой еще немножко поговорили, и ди-Гарда сказал:
– Мои товарищи тоже желяют показывать свой искуссьтво. Но их искуссьтво такой, что в дом нельзя. Надо ходить улица.
Он сам себя перевел, и француз с немцем снова загоготали.
Стало дьяку любопытно. Пока еще медлительный Фимка веревку сменит, пока вопрошаемый очухается, это все одно ждать. А тут будет, что жене рассказать.
– Ну, коли недолго…
Очень быстро-то не получилось.
Француз Сен-Жиль пошел в казарму за ящиком с пистолями. Немец попросил принести из караульной десять фузей. Дотошно осмотрел стволы, замки, прицелы. Три велел заменить.
Ди-Гарда на своем ломаном, но понятном языке растолковал:
– Господин Анненхоф делать велики кунштюк: штрелять с тридцать шаг десять пуля пиф-паф в один минут, и кажди пуля попадать в один мест!
Цесарец понаблюдал, как его товарищ налаживает мишень – тряпичный лоскуток к глухой бревенчатой стене, как отсчитывает шаги и неспешно заряжает ружья. А дальше смотреть не стал. Сказал, что эту штуку уже видел. Поклонился и отбыл.
Дьяк, толмач и писец, а с ними еще дюжина зрителей, остались поглазеть. В Преображенке, этом царстве страха и муки, развлечения случались нечасто.
Вернулся запыхавшийся Сен-Жиль, принялся любовно чистить и снаряжать орудия своего ремесла, два искусной работы пистоля. Знать, было и французу что показать.
Вот мушкетный мастер раскрыл карманные часы, положил на ящик, сам изготовился. Часы звякнули, и в тот же миг грянул выстрел. Посреди лоскута зачернела дырка, Анненхоф же проворно отложил фузею, взял вторую – бам! Взял третью – бам! Он был похож на ярославскую игрушку, которую дергаешь за веревочку, а деревянный мужичок топориком помахивает туда-сюда, туда-сюда.
Зрители оглохли от пальбы, глаза щипало от порохового дыма. Уже сумерки наступали, вокруг и без дыма не очень-то видно, но ловкому немцу это было нипочем: так и сажал пулю в пулю.
Преображенцам, глазеющим на столь предивное искусство, никому в голову не пришло оглянуться на расспросную избу.
А туда, прямо на крыльцо, вынырнув из-за угла, взлетела легкая, стройная фигура. Это был шпажный учитель Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Он приоткрыл скрипучую дверь (стрельба все равно заглушала прочие звуки), скользнул внутрь.
Палач Фимка, нелюбопытственный к иноземным затеям, сидел на корточках над подследственным, протирая ему лицо мокрой тряпицей. Веревка с потолка свисала уже новая.
Железный эфес обрушился на багровый затылок труженика дыбы с отрадно сочным звуком: хряп! Фимка, не обернувшись, повалился на Дмитрия Никитина, который от этакого бремени засипел и, наконец, очнулся.
Увидел над собой давешнего цесарца, озабоченно хмурившего щипаные бровки. И сказал чужеземец на чистом русском:
– Митьша, черт бородатый! Кабы стручок приказный твоего имени не назвал, нипочем бы я тебя не узнал!
А вот Митя его сразу признал, хоть лет прошло немало. Не очень-то востроносый изменился. И веснушки никуда не делись, разве что посветлей стали. Удивился Никитин, не без этого, но не так чтоб через меру, ибо покойнику сильно удивляться не положено. Не ведаем ведь мы, бренные человеки, что там обретается, за смертным пределом. Может, старые друзья-покойники.
– Лешка-блошка, – ты? – улыбнулся Митьша. – И ты, значит, помер? А Илейка где?
– Молчи, «заговору потатчик», после поболтаем. – Алешка взвалил бессильное тело на плечи и крякнул. – Ишь, мяса? отъел, не подымешь.
Через крыльцо в другой раз не поперся, зря на рожон не полез. Потому что присмотрел в углу малую дверцу, черный выход.
Глава 2
НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ
«Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех, затем что он уже стал больше француз, нежели русский».
Д. Фонвизин
Хорошо, вокруг недостроенного приказного городка еще не успели тын поставить. Сумерки тоже помогли. Если не они, вряд ли б «цесарец» сумел подогнать запряженную тележку к самым избам. А не подогнал бы, неизвестно, как доволок бы свою нелегкую ношу. Был он хоть и гибок, строен, но силы не великой.
– Уф, – выдохнул, наконец, Алеша, сажая старого друга на край повозки. – Не приметили, помог Господь.
Он перекрестился – не по-русски, а слева направо. Спохватился, сложил персты щепотью и поправился, как должно.
– Отвык… Ты ложись, я тебя сверху закидаю. Не ровен час поскачет кто мимо в синем кафтане, а по тебе видно, что ты за птица.
В тележке валялись наскоро кинутые вещи, что под руку попались: одеяло, тощая перина, длинный камзол, плащ. Под всю эту рухлядишку Леша друга и закопал. Уложил на живот, ибо на спине страдальцу было невозможно. Когда одеяло, очень осторожно опущенное, коснулось истерзанной кожи, Митя замычал от боли. Выломанные из суставов руки торчали в стороны двумя бесполезными хворостинами.
От каждого толчка, каждого движения Никитина будто снова на дыбу вздергивало, так что говорил он отрывисто, сквозь зубы.
Опять спросил, как уже спрашивал, когда Алеша его на себе волок. Но тогда «господин ди-Гарда» не ответил, не до того было.
– …Погубил ты… себя… Хватятся они… И конец тебе… Пропадешь… Ссади… Поймают, скажу… сам уполз…
– Пустое. Где им догадаться? – беспечно ответил Алексей, соскакивая с облучка, чтобы провести лошадь за уздечку вокруг колдобины. – Никто меня не видал. С какой стати венскому фрязину государева злодея с пытки красть? Палач меня не видал. Не, не подумают. Другое плохо… – Он сострадающе поморщился на Митин сдавленный стон – одно колесо все-таки попало в рытвину. – Полечить бы тебя. Отлежаться надо. Но времени на то нет. Мне завтра утром, что хошь, но надо на службе быть, – с этим в полку строго. Терпи, Митьша. Всю ночь ехать будем. В Аникеево к отцу доставлю, обратно верхий, скачью помчу. У себя в вотчине тебе долго тоже оставаться нельзя, но это уж потом голову ломать будем. Доехать бы.
Он оглянулся. Преображенское скрылось за поворотом дороги, а главное – завечерело совсем, в холодном небе просеялись бледные звезды, луны же не было. Чего бы лучше для тайного, беглого дела?
– Пожалуй, остановимся, – рассудил Алеша еще малое время спустя. – Ну, раб Божий, кричи теперь, можно. Никто не услышит.
Он осторожно снял с друга набросанное тряпье. Вынул из кармана флягу.
– Пей. Ром это.
Дмитрий отхлебнул – подавился. Никогда такого злого вина еще не пивал.
– Хлебай, хлебай. Оно от боли полезно. Сейчас завоешь.
Влив в калеку пол-фляги, остатком Лешка израненную спину окропил.
– У-у-у-у!!! – зашелся страдалец.
– Погоди, это цветочки…
Сняв с пояса длинный шарф, мучитель бестрепетно приподнял стонущего товарища и крепко-накрепко примотал ему руки к бокам.
– А-а-а-а-а!!!
– Все, все. Ну вот, теперь легче будет. Дорога долгая, тряская.
Поехали дальше. Дмитрию теперь в самом деле много лучше стало. Только неудобно было голову выворачивать, на Лешку смотреть.
Человек – удивительное создание, – так устроен, что первейшее из чувств, какое в нем просыпается, едва отступят боль и страх, – есть любопытство.
– Блошка, ты откуда взялся? – слабым голосом спросил Никитин. – Иль ты мне снишься? Сколько лет не видались? Я ведь, как первый раз отпустили, приходил в академию-то. Сказали, сбежал ты. Не чаял, что свидимся. Ну, рассказывай, рассказывай!
Милое дело – ночная дорога. Да со старым другом, да под звездами, да под хороший разговор. А уж если сказка небывалая и рассказчик складный, обо всем на свете позабудешь, даже о суставной ломоте и всеспинном жжении.
* * *
…И взяли они меня, значит, с собой, – неторопливо сказывал Лешка, посасывая трубочку. Иногда из нее выскакивала искорка, будто падала звездочка с неба. – Гамба сначала хотел за шкирку выкинуть, но Франческа упросила. Она была девка добрая, веселая. Беспутная только и на подарки жадная. После, когда мы в Праге без гроша сидели, ушла от нас к одному тамошнему дюку. Помню, вечером плакали они оба, Гамба с Франческой, прощались. Меня она тоже поцеловала, назвала «ми повре бамбино», сиречь «болезный мой дитятко», и сгинула навсегда. А мы с контием покатили дальше, уже при деньгах. Потом еще не раз и не два случалось. Как на мель сядем, контий свою метрессу другому продает. Такой славной, как Франческа, больше не попадалось, – вздохнул рассказчик, – но девки все были зело апетизантные, красивые. В амурном авантюре Гамба был, можно сказать, наипервейший селадон на всю Европу.
Здесь Дмитрий увлекательное повествование прервал, спросил про непонятные слова. Выслушав объяснение, заметил:
– Ну так и говорил бы: «полюбовница», а то «метресса» какая-то. «Апетизантная»! Скажи: «дебелая». Не «амурный авантюр» – «плотская утеха». Не «селадон», а «ходок». Чего чужие слова красть, если у нас свои такие же есть?
На это был ответ:
– Ох, Митьша, а ты все такой же. Едва отмяк, уже учишь, что правильно, что неправильно. Будешь сказ слушать иль нет?
– Буду. Рта боле не раскрою! – пообещал Никитин. – Ты только говори понятно.
– …Так я и не узнал, как контия моего на самом деле звали. Надоест ему имя, или какая свара с полици?я (это приказные ярыжки, по-нашему), и брал мой патрон, то есть хозяин, – поправился Алеша, – другое имя. Однако непременно, чтоб конт, или граф, или на худой конец барон. Без титла в Европе больших гешефтов… то есть делов, не свершишь. Про патрона я доподлинно знаю, что родом он из итальянского Наполи. Очень тосковал по отчему городу, а только вернуться не мог. Натворил там каких-то афэров. Острого ума был человек. Великой предприимчивости и отваги. А как на шпагах бился! У них там приличному человеку без этого нельзя, особенно ежели ты шевалье-авантюрье. Картель на дуэль получишь, – снова стал сыпать непонятными словами рассказчик, – и пропадешь, как перепелка на вертеле. Это я у хозяина рапирному бою обучился, верный кусок хлеба имею. Ах, какие он прожекты задумывал! Но сколь ни ловил пресчастливую Фортуну (это вроде жар-птицы), одни перья ему доставались. Очень уж женками увлекался, прямо беда. Зачнет дело серьезное, важное, тыщ на десять золотом, а потом какая-нибудь дева пред ним жупкой махнет, и пропало все.
– Не надо так про дев, – укорил Дмитрий, не одобрявший никакого похабства.
Алешка удивился.
– Это ты про что? А, про жупку. Одежа это бабская, как нижняя половина сарафана, у них все бабы носят… Эх, весело я с ним жил. Всего не расскажешь. И на золоте едали, и сухую корку глодали. В цесарских землях долго жили, еще в Милане, в Венеции. Это, брат, такой город – краше нет. На воде стоит, и всяк прямо с крыльца выходит, в лодку садится. А лодки дивно изукрашены, будто лебеди черные по морю скользят! Лепота! Народ лиц не показывает, все в масках ходят. И девки не сказать, до чего славные. Волос у них медный, глаз блудливый, ни в чем удержу не знают. Я там, бывало, за ночь трех-четырех уламывал.
«А приврать ты по-прежнему горазд», – подумал тут Дмитрий.
– Однако презнатнейший из всех городов – Парис. Там мы королю-солнце Луису Каторзу волшебный эликсир для восстановления мужеской силы за хорошие деньги продали. Уезжать, правда, быстро пришлось, и все вещи покинули, – жалко. Пять камзолов я там оставил, рубашек батистовых две дюжины. Эх, какие у меня там метрессы были! Одна настоящая контесс, другая баронесс, а сколько простого звания, – и не сосчитать! Ты что губы кривишь? Больно?
– Не больно, – ответил Никитин сурово, – а только не след такими делами похваляться.
Приятель залился смехом.
– Ой, неужто ты все Царь-девицу ждешь? Мон дье! Сетанкруайябль!
Но Дмитрий пожелал сменить предмет разговора.
– Сколько ж ты в странствиях языков превзошел? – чопорно спросил он.
– Считай, – охотно принялся загибать пальцы Лешка. – Итальянский мне как родной. По-немецки и французски знаю изрядно. По-англицки могу бойко, но только не по-политесному, а как подлые люди и тати промеж собой говорят.
– Почему это?
– Так уж вышло… – Улыбчивый рот путешественника печально скоромыслился. – Лондон – дрянь город. Там патрону коварный шиксаль подножку сделал.
– Кто?
