скачать книгу бесплатно
Юлька благодарно трется щекой о материнскую руку.
– Нашла, мамця, работу?
– Нет… – с горечью отзывается мать. – Нигде ничего нету. У Левицких – такое огорчение! – вчера была уборка, полы мыли, окна, а я и не знала, другую наняли. У Морачевских белье недавно стирали. В одном доме велели прийти после дня святого Георгия, в другом – в день святого «Никогда»…
В подвале тихо. От слов Юлькиной мамы пахнет горем, пахнет голодом.
– Цурэчка! (Доченька!) А покушать я тебе все-таки принесла!
И Томашова (так, по мужу, зовут Юлькину мать) ставит на стол узелок, закутанный в старенький, потерявший цвет вязаный платок, с такими движениями, словно она говорит, как фокусник: «Вот-вот! Сейчас-сейчас! Раз, два, три – готово!» Томашова достает из узла черный котелок, прикрытый большой краюхой хлеба.
– Ой! – восторженно кричит Юлька. – Хлеб!
– А в котелке – борщ! – сияет Томашова. – Хороший, мясной! Кухарка Морачевских – дай Боже ей здоровья! – налила больше половины котелка. И еще положила в борщ – видишь, что?
– Косточка… Мозговая! – Юлька даже порозовела от радости.
– Кушай, кушай! – Томашова дает ей ложку.
Но Юлька отрицательно качает головой:
– Без тебя не буду!
– Ну, и я поем…
Мать и дочь черпают ложками борщ из котелка. Но я вижу – Томашова зачерпывает борщ реже, чем Юлька.
Борщ съеден, Томашова подносит котелок к губам Юльки:
– Выпей все, до последней капли!
Юлька обгладывает косточку – глодать, впрочем, нечего, косточка голая, как ветка, с которой содрали кору. Потом она стучит косточкой по чистой бумажке, которую мать положила на ящик, – из косточки вываливается на бумажку небольшой комок мозга.
– Пополам! – командует Юлька. – Тебе и мне.
– Да я его и на дух не терплю, этот мозг! – уверяет Томашова.
– Мамця!
– Вот як Бога кохам, никогда я этот мозг не ем!
– Мамця!
– Еще когда я девчонкой была, всегда, бывало, младшему братишке мозговую кость отдавала! Кушай, кушай все…
Юлька съедает с бумажки костный мозг. Потом, приложив к губам круглое отверстие в кости и щелкая языком, она старается высосать остаток мозга, засевший в глубине кости. Это ей удается, и она с восторгом съедает всё.
– Цурэчка моя… – Томашова смотрит на Юльку затуманенными глазами. – Чего бы только не дала я… чего бы не сделала… Только бы выросла ты, перепелочка моя! Только бы стала ходить…
Набравшись храбрости, я говорю:
– Надо показать ее доктору… Доктор вылечит!
– Ах, доктор? – Томашова снова насмешлива и недружелюбна ко мне. – А где я возьму полтинник для доктора? А доктор лекарство пропишет – опять плати: аптекарю! Я за стирку двадцать копеек в день получаю. И не всякий день у меня работа есть…
– Мой папа с вас денег не возьмет! – горячо уверяю я.
– Не слыхала я, – ворчит Томашова, вымывая котелок и ложки, – не слыхала про таких докторов, чтобы даром лечили!
Юлька, послюнив худенький палец, тщательно подбирает с ящика немногие оставшиеся хлебные крошки. Ворвавшийся было ненадолго в подвал запах еды – борща, хлеба – уже испарился без остатка.
– Носила я Юльку к одному доктору, – рассказывает Томашова. – На курорт, сказал, везите, к морю. Давайте ей свежие яички, мясо и бульон… Нет уж! Я ее на днях к Острабрамской Божьей Матери понесу. Целый день с нею на коленях перед иконой стоять буду. Молиться буду, плакать буду!.. Ксендз Недзвецкий говорит: Божия Матерь сделает чудо – поправится Юлька!..
– Буду ходить, мамця? Ногами?
– Будешь ходить, цурэчка! Бегать будешь!..
Тихонько простившись с Юлькой («Завтра прибегу – с картинками!») и вежливо поклонившись ее маме (она на мой поклон не отвечает), я ухожу из погреба. Поднимаюсь по лестнице гораздо лучше, чем давеча спустилась, – без всяких неприятностей.
Выхожу на улицу – ох, какими светлыми кажутся мне весенние сумерки после темного погреба, освещаемого полосатым светом фитилька! Пахнет свежестью – только что, видно, прошел теплый, весенний дождик. Пахнет почками, распускающимися на чахлых деревцах вдоль уличного тротуара. Из открытых дверей магазинов вырываются десятки интересных запахов. Откуда-то доносится смех, где-то во дворе звучит песня. Издалека слышно, как в городском саду духовой оркестр играет вальс «Дунайские волны»… От улицы пахнет жизнью!
Толстая булочница, пани Гринцевич, бросает на тротуар горсть хлебных крошек, на них набрасываются воробьи и синицы… Мне вспоминается, как Юлька, послюнив худенький палец, собирала с ящика хлебные крошки…
Я бегу домой.
Впервые замечаю: почти во всех домах – крохотные оконца на уровне тротуара. Теперь я знаю, что это окна подвалов, где живут люди. Такие, как Юлька и ее мама.
В тот вечер, как на грех, папа возвращается домой так поздно, что я уже лежу в постели и с величайшими усилиями стараюсь не заснуть.
– Ой, папочка! Я так тебя ждала… Если у кого ссудная касса, так это Скупой Рыцарь?
– Нет. Это ростовщик.
Папа устало опускается на стул около моей кровати.
– Папа! А если у человека ноги – как макароны и он совсем нисколько не может ходить, ты такого лечишь? Чтоб он ходил, как все люди…
– Пуговка! – говорит папа с укором. – Я все-таки думал, что ты умнее. Как я могу тебе на это ответить? Я же должен сам видеть, что за человек, что за ноги, почему они не ходят… Пусть мне покажут этого человека.
– А ее мать не хочет!
– Чья мать? Чего не хочет?
– Юлькина… Девочки Юльки мать… Она не хочет, чтоб Юльку лечил доктор!
– А не хочет, так из-за чего нам с тобой волноваться?
– Юлькина мать хочет, чтоб Юльку Боженька вылечил!
– Фью-у-у-у! – свистит папа и встает, чтобы идти в столовую: он сегодня еще не обедал.
– Папа… – Я удерживаю его за руку. – Посмотри Юлькины ноги! Пожалуйста!
– Нет.
– Почему, папа? Почему ты не хочешь?
– Как же я тебе объясню, когда у тебя мозги пуговичные! Ну, попробуй все-таки понять. У меня с Боженькой разделение труда: или он, или я. Вместе мы не лечим. Понимаешь?
Я не очень понимаю. Неясные, смутные мысли толпятся в моей голове, беспокойные, как вода, которая вот-вот закипит в кастрюле. Вот-вот поймаю… Вот-вот пойму…
Но тут я засыпаю.
А на следующее – прохладное, туманное – утро я вбегаю во двор, где живет Юлька. В коробочке я несу ей все фигурки с листа «Ромео и Джулия», вырезанные, наклеенные на картон, и даже с картонными подставочками, чтобы они могли стоять на столе (я встала рано, чтобы успеть все это сделать). Но уже издали вижу, что отверстие, ведущее в их погреб, закрыто чем-то вроде ставня с большим висячим замком.
– Нету их! – объясняет мне соседка, высунувшаяся из соседнего оконца. – Унесла Томашова свою Юльку! К Острабрамской Божией Матери понесла…
Глава седьмая
Очень пестрый день
Из Юлькиного двора я возвращаюсь очень подавленная. Я хорошо знаю и живо представляю себе, что? происходит там, куда Юлькина мама понесла свою калеку-девочку.
Острабрамская (по-русски – Островоротная) улица, как река, запруженная плотиной, перерезана поперечной стеной и большими старинными воротами: стена соединяет обе стороны улицы. Это и есть Остра Брама – Острые Ворота. Узкая Острабрамская улица вливается в эти ворота, как под мост, и снова, вылившись из них, течет дальше. Ворота глубокие и двухэтажные. В верхнем их этаже, над самым проездом, помещается часовня с чудотворной католической иконой Острабрамской Божией Матери.
Икона почти всегда скрыта завесами. Только в часы богослужения завесы откидываются; в теплые месяцы распахиваются и большие зеркальные окна. Из часовни льются тогда глубокие звуки невидимого органа, и в мерцании множества свечей видна чудотворная икона. На иконе изображена Острабрамская Божия Матерь: склонив голову, украшенную драгоценным венцом, и прижимая к груди руки, Божия Матерь не то молится, не то прислушивается к чему-то.
Говорят, будто Острабрамская Божия Матерь творит чудеса: исцеляет больных – люди, разбитые параличом, начинают ходить, слепые прозревают. Правда, случаев такого исцеления никто в городе сам, своими глазами, никогда не видел, но ксендз Недзвецкий – ксендз нашего прихода, тот самый, которого так слушается Юлькина мать (и Юзефа его уважает, и полотер Рафал тоже!), – так вот этот ксендз Недзвецкий говорит, что Острабрамская Божия Матерь исцеляет теперь больных реже, чем в былое время, потому что сами люди стали хуже, слабо верят в Бога, вообще очень испортились… Но, может быть, Острабрамская Божия Матерь все-таки исцелит Юльку?
Левый тротуар Острабрамской улицы начинается от костела Святой Терезии. Тут, прямо на улице, стоят столики, покрытые зеленым сукном, и монахини в больших рогатых чепцах, похожие на сушеные грибы, продают здесь крестики, четки, иконки, молитвенники. А дальше, за этими столиками, – на каменных плитах тротуара стоят на коленях молящиеся. Иные из них молятся даже не на коленях, а распростершись во весь рост ничком. Юзефа говорит, это значит: «Острабрамская Божия Матерь, вот я лежу перед тобой на земле, – услышь, исполни мою мольбу!» Некоторые богомольцы стоят и лежат так целыми часами, глаза их устремлены на часовню с иконой. Они часто крестятся, иногда с силой ударяют себя в грудь, губы их быстро-быстро шевелятся, что-то шепчут, они не видят ничего вокруг себя, не чувствуют холода каменных плит тротуара.
Вот так, наверно, стоит сейчас Юлькина мама со своей дочкой. А может быть, лежит с нею, распростершись на каменных плитах?.. День сегодня холодный, сумрачный, небо все в облаках, таких грязно-белых, как вата, пролежавшая всю зиму между оконными рамами. Только бы не было дождя!
Юзефа как раз занимается окнами. Отскоблив ножом замазку и бумажные проклейки, она выбрасывает вату и моет окна. С самой осени они были заперты и теперь раскрываются с легким треском облегчения.
В доме тихо. Папы, конечно, нету. Цецильхен куда-то ушла, маме нездоровится, и она лежит у себя. Я расставляю на столе фигурки, вырезанные из «Ромео и Джулии», заставляю их здороваться: «Здрасте, как вы поживаете?» – или расходиться в разные стороны: «Прощайте, я уезжаю в Брамапутру!»
Юзефа делает то, что вчера начала делать мама: переводит квартиру на летнее положение. Я это очень люблю! Убирают в нафталин все, что мешает жить и бегать, – ковры, занавески. Везде – самый роскошный беспорядок: в папином кабинете, где обычно сохрани бог забыть не то что куклу, а хотя бы один кубик, теперь все сдвинуто с места, и посреди комнаты нахально раззявил пасть большой обшарпанный сундук – он уже сожрал ковер, сейчас проглотит папину шубу. На мебель надеты чехлы, это тоже отлично: с них пятна отстирываются в раз-два-три, не то что с мебельной обивки! Комнаты кажутся просторнее, чем зимой, в них как-то по-весеннему гулко. Юзефа моет окна, макая тряпку в ведро с водой, и промытые стекла кажутся веселыми, как деревья после дождя…
Ох, что-то там с Юлькой!..
Ну вот, так я и знала! Ветер сдунул со стола все мои фигурки, и две из них, графиня Каплет и граф Монтекки, упали в ведро с водой!
Я уношу все свое хозяйство к маме и там сосредоточенно стараюсь обсушить обоих утопленников, выловленных мною из ведра.
– Что там у тебя? – спрашивает мама.
Я показываю ей фигурки из «Ромео и Джулии». Но мама почему-то не восхищается ими.
– Какой вздор! – говорит она. – Почему «Джулия»? Почему «Каплет»? Что с нее каплет? И еще какой-то «принц Париж»!
Можно подумать, что это я придумала для них имена!
– А как же их звать?
– Во-первых, не Джулия, а Джульетта…
– Разве это не все равно? – удивляюсь я.
– Нет, не все равно! – упрямо настаивает мама. – Я тебе сейчас расскажу эту историю, и ты поймешь, что в ней нельзя изменить ни одной буквы… А впрочем, ты, пожалуй, этого не поймешь… – начинает сомневаться мама.
Я клянусь, божусь, уверяю, что все пойму!
И мама рассказывает мне то, что всякий человек, однажды узнав, помнит всю жизнь до самой смерти.
– В итальянском городе Вероне жили две семьи: семья Монтекки и семья Капулетти… И они смертельно враждовали между собой!
– Как это – смертельно?
– Ну, они по всякому поводу затевали ссоры, драки, нападали друг на друга, даже убивали…
– Умалишоты? – догадываюсь я.
– Нет, просто это было очень давно, несколько сот лет тому назад, а тогда люди имели привычку решать все споры оружием. И до того они между собой враждовали, эти Монтекки и Капулетти, что даже слуги их, чуть, бывало, сойдутся, начинают драться!
– Совсем дураки какие-то!
– Слушай дальше. В семье Капулетти была дочка, Джульетта. А в семье Монтекки – сын, Ромео.
– Вот эти, да? – показываю я на фигурки. – И они тоже дрались и ссорились?
– Нет! – говорит мама очень серьезно, даже торжественно. – Нет, они полюбили друг друга. Полюбили больше всего на свете. Они хотели пожениться. Но ведь их семьи были во вражде! Ромео и Джульетта не смели даже заикнуться о своей женитьбе – там сейчас же началась бы такая кутерьма, такая резня! Им бы не позволили пожениться…
– И они не поженились?
– Они поженились! Вот этот, – мама показывает на фигурку с подписью «фра Лоренцо», – этот был священник, и он тайком обвенчал их…
– Молодец! – говорю я бумажной фигурке. – Молодец, фра Лоренцо!
– Но в тот же вечер, – продолжает мама, – случилась страшная беда! Молодые люди из семьи Капулетти затеяли ссору с Ромео и его приятелями, пошли в ход шпаги, и Ромео, защищаясь, убил в драке двоюродного брата Джульетты!..
Я слушаю, боясь пропустить хоть одно слово.
– Тогда веронский герцог – он у них был вроде царя – повелел изгнать Ромео из города. «Уходи куда хочешь, живи где хочешь, но не смей появляться в нашем городе Вероне!»
– А Джульетта?
– А Джульетту ее родители решили выдать замуж вот за этого, за принца Париса… Что было делать Джульетте? Ведь она-то знала, что у нее есть муж – Ромео! Их обвенчал фра Лоренцо. Но она не могла бежать к Ромео, как он не смел примчаться к ней в Верону, откуда его изгнали… Ну вот, ты сломала карандаш!.. Пожалуйста, перестань портить вещи!
