Панк-хроники советских времен

скачать книгу бесплатно

Момент, однако, был бесспорно исторический. Отец твердо решил, что я его дочь, потому что у меня были огромные руки, точь-в-точь как у него. И тотчас в голове его родился план: если я чудесным образом выживу, со мной будут обращаться, как с солдатом в греческом городе Спарта в 650 году до рождества Христова. И я стану выносливой и непобедимой.

По свидетельствам очевидцев, выглядела я уродливо. Косая, от слабости глазных мышц, с овальной головой, покрытой, поверх моего мягкого пятна лысого черепа, желтыми пятнами защитной смазки. Из-за нелегких обстоятельств появления на свет, казалось, будто у меня неописуемый синдром, и что могу я стать умственно отсталой, а в жизни недотёпой. Кроме того, у меня была стойкая раздражающая привычка сосать свои и чужие пальцы, что в медицине на самом деле хороший знак. Один из необходимых рефлексов, по крайней мере, был налицо. Но это жутко напугало мою мать. Для нее это означало обретение кучи микробов, которые немедленно, куда больше, чем в геометрической прогрессии, начнут размножаться, и погубят сначала меня, а следом всех из моего окружения.

Обстоятельства моего рождения кто как хотел, так и толковал. Я провела длительное время в гипоксии в утробе, и последствия этого редко кто берет во внимание.

Кислородное голодание сделало меня медленной и молчаливой. Я пыталась сберечь кислород, проявляя явную апатию к окружающему миру.

Преодоление кислородного голодания мной еще не окончено. Едва родившись, я сразу начала стареть, продвигаясь с роковой необратимостью к моему завершительному этапу – смерти.

В наше время в генетике предпринимаются попытки объяснить смертность, которая кодируется в неизбежной потере теломеров (частичек хромосом): вначале теломеры выполняют защитную функцию – они удерживают свободные концы хромосом от слияния воедино, и защищают, таким образом, от бесконечных произвольных комбинаций, возможно – неправильных и непоправимых. Также теломеры мешают случайному слиянию с другими хромосомами наугад, без всяких правил (что может случиться – страшно подумать). Они напоминают бесконечные колбаски в «столичном салате», который советские граждане подают к столу каждый грёбаный праздник. В конце концов, теломеры убивают нас, отказываясь от собственного дальнейшего деления. Наша смертность предопределена и закодирована. До сих пор моё путешествие из ничего в ничто полно ухабов.

Мое рождение было поразительным событием для всей семьи, но не в хорошем смысле этого слова. Мало того что, я была ребёнком незапланированным, ещё я день и ночь орала. Виной тому была так называемая «колика». Необъясненный и поныне феномен. Диагноз ставился без каких-либо анализов и обследований. Колика была неизбежна. Кишки новорождённого коротки и не совершенны.

Противостоять моей колике, сдерживать мой вечный крик, вменилось в обязанность моему бедному брату. Фатально безнадежная попытка. Инфантильной колике 2,3 миллиона лет и до сегодняшнего дня она очень плохо изучена. Лекарств от колики нет. И брат мой, чтоб я как-то замолчала, стал бегать со мной на руках.

Во время пробежек вверх и вниз по улице Осипенко мой брат понял бесполезность этой акции, не могущей хоть что-то изменить. Он винил себя, что у матери депрессия, что она устала и печальна, больна, о чем она не уставала говорить. Мой брат энергией всех сил хотел её утешить, ей угодить, носясь со мной, как ненормальный. Но победить мою колику даже ради нашей матери было невозможно. Вскоре его силы истощились.

В конце концов, так как все мамино время было занято перепечатыванием на пишущей машинке стихов и переводов моего отца, а мой брат оказался ей не помощник, для меня срочно наняли няню. Но вскоре, к ужасу, моя мать заметила, что брат мой в эту няню влюбился. Потенциальная соперница в обладании душой моего брата нашей маме была не нужна, а также, со своим предупредительным мышлением, она справедливо испугалась рождения внуков, которых нужно будет прописывать на принадлежащую ей жилплощадь.

Опыт её собственных замужеств был тяжел. Она все еще злилась на отца моего брата, своего первого мужа, винила его за индиферентность. Он был музыкант, свободный духом алкоголик, который, как она говорила, не понимал простой разговорный язык. Он понимал только музыку, а мама музыкантом не была. Разногласия их были непримиримы, они разошлись.

Её второй промежуточный муж был, казалось, её идеалом. Он был инженером и не пил. Однако они тоже не сошлись, так как он пристально за ней наблюдал. Время от времени, он её спрашивал, поглаживая столовый нож за ужином, где она была и что делала. Детей у них не было. Развод был прост, без драм и алиментов.

Третий мамин муж, мой отец, был прекрасный собеседник и, к прочему, он был поэт. Мама поэтом не была, во всяком случае, номинально. Отец часто читал ей свои стихи, искал её одобрения. Критиком она была строгим, но справедливым. И, вообще, старалась быть человеком правильным, не пила вина и не курила сигареты. Мы, её дети, не унаследовали её силы. Мы унаследовали от прежних поколений внутреннюю тревогу, неуверенность и утрированное чувство хрупкости окружающего мира.

Память

Мой мозг зафиксировал, что когда-то я была в детском саду. Понятие добра и зла одно из самых фундаментальных, которые определяют характер. Знание добра и зла дано свыше, заложено в нас. Это таинственный внутренний голос, который мы пытаемся заглушить изо всех сил.

Я чувствую, что я под наблюдением. Это моё первое столкновение с посторонним взрослым. Меня охватывает тревога. Я во власти охранницы в белом накрахмаленном халате и очках в роговой оправе. Я понимаю, что мыслить рационально я ещё не способна. Я чувствую, что взрослая относится ко мне недоброжелательно. Что-то во мне её настораживает. Она знает, что я сомневаюсь в её полномочиях и не желаю ей подчиняться. Она это видит и манипулирует мной так, чтобы я оказывалась в непривлекательных позициях, тогда она может меня наказывать за непослушание. Таким образом, я приобрету дурную славу – тогда меня и моих родителей будет проще контролировать, и шантажировать как что не так.

Меня переполняет чувство страха и глубокого одиночества. Я окружена десятками детских кроватей. Все спят, кроме меня. Я начинаю плакать. Незнакомку в очках это раздражает. Я перестаю плакать так же резко, как начала. Она морщит нос и поворачивается ко мне спиной. Нытиков никто не любит. Кажется, она опять поставит меня в угол.

В последнее время некоторые считают, что «Я» зародилось в загадочном органе, который нейробиологи называют Таламус. «Я» получает постоянную информацию из разных структур мозга: Globus palidus, Nucleus Serelius, Substantia Nigra, Reticular Formation и прочих других, ответственных за сознание и ощущение окружающего мира. В зависимости от поступающей информации возникает та или иная реакция. Говорят, что у зародыша передняя половина нервной трубки, которую называют тегментум, закладывается рано и имеет относительно неизменную структуру на протяжении всей жизни, с момента её возникновения. Возможно, эта структура символизирует душу. Она выдается каждому после зачатия, порция коллективного супа из нейротрансмиттеров, который варится веками. Архетипы и характеры часто предопределёны, но их вариации всевозможны и бесконечны. Мифы, написанные тысячи лет назад, до сих пор имеют смысл. Медуза Горгона, чья красота превращала мужчин в камень, Медея, которая убивала своих детей, Прометей, Икар, Афина Палада, Венера (Афродита) и так далее – все они реальные характеры, которые повторяются в бесконечных вариантах. Удивительно то, что они сами об этом не знают. Увидеть их в повседневной жизни очень трудно, потому что очевидность вариантов и социальная мимикрия помогают сохранять фасад.

Иногда я чувствую, что у меня есть чужие знания, чужой опыт, или чужие мысли из прошлых веков, или из будущего. Мой брат тоже жаловался на проникновение в его мозг посторонних мыслей. Он утверждал, что мысли были не его собственные, что они пришли к нему из космоса. Я с ним соглашалась. Из космоса приходит все.

Однажды он сказал, что одна сука, которую он видел вчера в автобусе, имела прозрачный мозг, и он видел тараканов в ее мозгу, и у них были антенны. Они получали информацию, которую только он мог интерпретировать. Это было что-то о подпольных плантациях баклажанов, которые производят «черную клетчатку» при гниении. Её перекачивали из цистерны в хлебный напиток под названием «квас». Мой брат думал, что этот квас перевозили по железным дорогам в цистернах приговоренные к смертной казни заключённые. После того, как они выполняли своё задание, приговор приводился в исполнение. Иногда их тела находили в подземных канализационных трубах, резервуарах, а также в метро.

Черная клетчатка прибывала в 5 часов утра на площадь трех вокзалов в Москве, и оттуда путешествовала по улицам столицы в мозг советских граждан. Выпив квасу, мы все становились придурками, не способными думать сами за себя. Чёрная клетчатка проникала в наши синаптические расщелины, конкурируя с нашими эндогенными нейротрансмиттерами и эндорфинами. Черная клетчатка меняла наш мысленный процесс. Похоже на идею фикс? Не так уж идея брата была фантастична, как казалось. Я перестала пить квас.

Мысли, эмоции и движения плотно взаимодействуют. Все ядра центральной нервной системы производят и регулируют таинственный суп-раствор нейротрансмиттеров и взаимодействуют друг с другом, регулируя наш характер. Вопрос тысячелетий, почему мы делаем это или то. Ситуация диктует, и наша реакция может быть большим сюрпризом для нас самих. Юрисдикция и психиатрия в зачаточном состоянии, говорил мой брат. Так называемые «Нормальные» могут делать ненормальные поступки, и наоборот. Что такое «Нормальность»?

В нашем доме жил шизофреник – кататоник. Большую часть времени он проводил в психиатрической больнице. Кататония гротескное и таинственное состояние, вызванное загадочным действием нейротрансмиторов в мозгах. Я много думаю о кататонии. Это пугает меня, так как мне кажется, что душа кататоника заперта в клетке, как будто заколдована. Его мысли, эмоции и движения заперты на замок. Никто о них ничего не знает. Чувство времени, пространства не существуют. Или, может, его душа сжата до размера булавочной головки, как чёрная дыра, откуда ничего не выходит?

Я иногда представляла, что душа кататоника может быть расплывчата, как чернила на промокашке, без чётких границ. А, может, их мысли и восприятия так противоречивы и одновременны, что нормальное существование, в кавычках, невозможно? Поэтому они находятся в одной и той же позиции годами. Импульсы стой-иди, плачь-смейся, кричи-молчи воспроизвести одновременно нельзя.

Абстрактное искусство и есть настоящий реализм. Абсурдизм, сюрреализм, символизм более реальны чем реализм, когда нет объяснений чувству, ощущению, предчувствию. Но они реально существуют! Кстати, объяснений нет нашему рождению, смерти, существованию. Почему сперматозоиды несутся, как оглашенные, в направлении яйца? Они пересекают огромные расстояния и далеко не все, а только один, закончит миссию. Легко сказать, что всё закодировано в генетической информации. Но кем? Могут ли, с одной стороны, невероятная точность, а с другой – полная случайность, существовать одновременно?

Как говорят, чем больше знаешь, тем больше понимаешь, что не знаешь ничего.

Теория великого взрыва, как начало всех начал, не отвечает на вопрос, а рождает новые и новые вопросы. Мы можем полететь на Луну, но мы понятия не имеем, откуда мы, откуда наша планета, откуда космическое пространство? Пока что известно, что только Земля окружена атмосферой, покрыта деревьями, которые производят кислород, которым мы дышим. А Вода! Волшебная вода! В утробе мы находимся в воде и употребляем кислород, растворённый в крови. Мы развиваемся от клетки до рыбы, до амфибии, до человека, большая часть тела которого – вода.

Согласна, был великий взрыв, а вследствие чего он мог произойти? Сумасшедшее дерьмо!

Темная и отрицательная миндалина Амигдала, часть лимбической системы, есть Дьявол, говорил мой брат. Паранойя, тревога и страх берут верх. Абстрактное мышление, творчество перестаёт существовать, душа исчезает под примитивным рефлекторным существованием. Энтропия, неопределённость, смерть становятся орудием тёмных сил. Те же самые силы становятся светом, спасением, генераторами искусства, бессмертия, непоколебимой верой в доброе начало. Эпиграф к «Мастеру и Маргарите», взятый Булгаковым из «Фауста» Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает добро», цитировался моим братом очень часто.

Способность производить поддельные выражения лица высоко ценится всегда, и является одним из самых ценных достижений в прогрессивном обществе. Притворство поощряется. Когда люди создают фальшивые выражения лица, все чувствуют себя в безопасности. С глазами труднее, как говорится, они зеркало души.

Некоторые люди говорят руками. Все, что я могу сказать руками, это согнуть предплечье в локте, что значит – «отвали, моя черешня».

Ночные кошмары и ночные терроры также загадочные явления. Ночной террор возникает во время фазы «глубокого сна». Кошмар возникает во время РЕМа, мы просыпаемся, страх нас обволакивает, двинуться невозможно, мы как бы парализованы. Интересно, что наши глаза бегают во сне, хотя нет визуального стимулирования. Часто во сне мы видим целые эпизоды, незнакомых и знакомых людей и новые места. Многие дети имеют терроры, которые возникают во время глубокого сна, когда мышцы в активном состоянии. Они часто передвигаются во сне с открытыми глазами, все функции работают. Как говорят, свет есть, а дома никого нет. Если их разбудить, они обычно выглядят сконфуженными и ничего не помнят. С возрастом ночные терроры обычно исчезают. Только 1 % населения продолжают видеть их и путешествовать во сне, но это в обществе особенно не обсуждается. Эти ужасы ответственны за приведения и призраки. Это другая реальность, когда мы чувствуем «присутствие» во время ночного террора. Что-то или кто-то присутствует. Но кто? Мы называем эти феномены необъяснимыми, паранормальными.

Ретикулярная формация позволяет нам бодрствовать и быть в сознании. Мы проснулись, и где мы были? Почему мы спим, почему мечтаем, вспоминаем? Я не знаю, черт возьми, что я говорю!

Я опять вспоминаю себя в детском саду. Я слышу, что мои нервы ломаются с треском, как спагетти. Я испытываю опять чувство страха потерять свободу.

Все крепко спят. Я стараюсь не шуметь. Накрахмаленный халат сидит на стуле в углу. Читает газету.

…. сломанные кусочки нервов продолжают свободно падать в огромный сосуд с громким шипением. Я в облаке сгущающейся печали и чувствую, что я одна с незнакомыми мне людьми. Я встаю с кровати и бегу по паркету так быстро, как я могу. Прочь, прочь, прочь, пока сильная рука не хватает меня за воротник моего платья на лестнице. Я в воздухе. Выхода нет, и я это знаю. Я чувствую в горле шар, сделанный из стали. Шар гладкий и очень твердый. Хрящевые кольца моей трахеи зажаты в кулаке надзирательницы. Я пытаюсь проглотить стальной шар, но не в состоянии это сделать, независимо от того, как сильно я не стараюсь. Я начинаю задыхаться. Я чувствую, как миллионы раскалённых иголок застревают у меня в ушах. Моя голова вдруг лопается, как воздушный шар.

Я вижу темно-красную туманную субстанцию, затем всплеск тепла, а затем окружение заметно становится холоднее. Я выскальзываю из инфракрасного спектра в удивительно белое сияющее блаженство. Я потеряла свой вес, наконец-то я свободна.

Наступает утро. Я постепенно обретаю массу, открываю глаза, вижу мою одежду на стуле. Пора вставать.

Говорят, мой брат психически болен. Говорят, его психика раздроблена. Фрагменты не связаны между собой. Одна часть его «Я» не знает иногда, что делает другая. Фрагменты – много разных людей, которые столпились под одной крышей. Части его «Я» блуждают между планетами и звездами в окружающем пространстве – времени, как кусочки картофеля и моркови в овощном супе. Он иногда смотрит на меня так, будто он не знает, кто я. Кроме того, он хочет умереть. Я не думаю, что это неправильно – хотеть умереть. Мы все будем мертвецами в никому не известный момент.

К сожалению, или скорее к счастью, кажется, что нет явной цели или причины нашего существования. Хаос и энтропия с одной стороны и странный конечный баланс бесконечных компенсаторных явлений с другой. Таинственная уникальная точность во взаимодействии молекул и ионов. Заряженных и нейтральных частиц. Материя имеет массу. Свет не имеет массы. Одно переходит в другое. Всё превращается в ничто. Точно, как в Библии. Да будет свет! Фотоны – безмассовые частицы света движутся со скоростью 300.000 км в секунду. Время при таких скоростях перестаёт существовать. В формуле энергии Эйнштейна время сокращается математически. Так называемая Тёмная Материя замедляет скорость принизывающего света-фотона в пространстве-времени, так что он приобретают массу, которая становится материей (Хиксбоссоны). Свет превращается в Материю, а Материя опять расщепляется на элементарные заряженные и нейтральные частицы, кварки, мезоны и т. д, возникают опять фотоны (свет). Как Тёмная Материя это делает? Сумасшедшее дерьмо!

Американские рабы работали до смерти и изобрели самую свободную музыку в мире, которая родилась в их кишках. Работая тяжело, они свободно и легкомысленно пели. Слова вроде бы простые, но в этом их гений. Чем больше легкомыслия, тем лучше. Это был их отдых. Их чувство юмора помогает мне до сих пор. Я не понимала ни слова из того, что они пели, но моя душа и мои внутренности пели вместе с ними. Абсолютная свобода существовала прямо здесь, в моей голове и кишках. Одновременно, я также поняла, что это не значит, что я могу говорить все, что хочу, в моей стране.

Впервые пластинку Фрэнка Заппы я услышала в квартире моей одноклассницы Шкоды, которая на годы приехала из Банкока в СССР. Её отец был журналист. Она жила на улице Вавилова. Мне было в то время 16 лет. Шкода перевела мне некоторые куплеты, если так можно выразиться. Я долго не могла опомниться от того, что где-то люди могли говорить всё, что им приходило в голову, и даже записывать это на пластинку.

Одноклассники донесли о моем визите к Шкоде директору школы Мыльникову, истинному коммунисту. Я до сих пор помню его лицо. Он плевался капельками слюны налево и направо, крича, что у меня нет гордости, что я общаюсь, как он выразился, с обитателями джунглей. Он сказал: “все начинается с прослушивания Западной музыки. Советский подросток не должен иметь ничего общего с буржуйской музыкой. Иностранцы, оказывается, ежедневно крали наши государственные секреты. Ты даже сама не заметишь, как расскажешь что-нибудь, что может быть полезным иностранным державам».

Как насчет чернокожих рабов, которые пели блюз, черт возьми? Это тоже капиталистическая музыка?

Детский сад

На следующий день меня привели обратно в детский сад, который занимал второй этаж старого монументального здания в Комсомольском переулке, в центре Москвы. Оно было построено задолго до революции. Блестящие, бесконечные паркетные полы были полны опасности, как глубокие неизвестные воды. «Негде спрятаться», подумала я.

Страх и тревога разделённости с моей семьёй возникают в улитке моей миндалины Амигдалы. Сознание того, что я отделенный человек и разделена от других тонким слоем кожи, обжигает мою грудь. Детский сад-это идеологический подготовительный курс к коммунистическому будущему. Промытые и выжатые мозги, необходимы для будущего существования. Лозунг «Вперёд к победе коммунизма» был не понятен. Все остальные, как-будто понимали скрытый смысл этой шарады. Все кроме меня. Где этот самый коммунизм и как до него добраться?

Воспитательница-охранник читает рассказ в окружении крошечных стульчиков, в которых сидят крошечные люди и слушают советскую сказку о маленьком Ленине (полное враньё) и o мальчике Павлике Морозове – герое, который помог НКВД арестовать своего собственного отца – «кулака» – трудолюбивого независимого ни от кого фермера, который отказался подчиниться правительству, не от злобы, а от рассудительности. Кто лучше его будет обрабатывать его собственную землю кроме него самого?

Стучать на своих родителей, братьев, сестер и друзей было благородным делом. Один из детей, мальчик с темными вьющимися волосами поднимает руку. «Мой отец», сказал он, «делает дома книги». Учительница-охранница подняла бровь: «После чтения зайди ко мне в кабинет».

Павлики существуют везде, среди членов семьи, среди друзей, среди посторонних, которых мы не знаем, но они знают нас.

Воспитатель-охранник встает и подходит к моему маленькому стулу. Для нее очевидно, что я не слушаю. Я оказываюсь в углу комнаты у окна. Я теперь сама по себе, я не часть её аудиенции. Большие деревья за окном не обращают внимания на рассказ про Павлика Морозова. Я продолжаю смотреть на деревья. «Я уже знаю, что существую».

Воспитательница пытается изменить уникальный порядок моей генетической информации, закодированный в ДНК – тысячелетиями взаимоотношений разных индивидуумов между собой перед моим возникновением. Я сосуд полный таинственной смеси, которую она пытается разбавить коммунистической пропагандой и идеологией. Она хочет, чтобы я отреклась от своих предков, которые жили задолго до революции. Я часть длинной, нескончаемой цепи – вечности. Она не верит в вечность. Она верит в победу коммунизма.

Воспитатель-охранник старательно пытается сделать из меня картофельное пюре с подливкой или кашу, которые будут съедены ею и другими ответственными членами за обедом. Она кормит меня псевдолитературой день за днем, надеясь, что я проглочу эту коммунистическую белиберду. Она уверена, что белиберда превратит меня в ходячую агитку и я стану превращать остальных в картофельное пюре с подливкой или в кашу. Она чувствует моё внутреннее сопротивление. Она заставляет меня громко повторять: «Я такая как все, я такая как все, я такая как все». Она удовлетворена и думает, что выиграла. Она не знает, что думаю я. «Думай, но не говори» – учит меня отец. Я смотрю в окно. Надзирательница кричит: «Смотри мне в глаза бестолочь!» Я вижу её глаза. Они, как броня – чёрные, металлические, непроницаемые.

«В следующий раз, когда она попытается меня ухватить меня за воротник, я её укушу», – думаю я и мысленно добавляю: «стерву!».

Мы начинаем петь «Широка страна моя родная». Я хочу петь песню американских шахтёров «Шестнадцать тонн», которую я слышала под столом с пластинки моего брата. Я пою мотив про себя. Всем кажется, что я пою со всеми вместе.

Дома я снова вижу небо своими глазами-щелями. Оно безмятежное, торжественное и голубое. Я испытываю необъяснимое чувство, что являюсь частью этого неба. «Я эфир, я воздух, я звездная пыль». На Солнце больно смотреть. Я закрываю глаза. Появляются тёмные пятна, потом яркие радужные кольца поглощают меня. Мне кажется, что я теряю сознание.

Абстрактное мышление – ключ к искусству. Я формирую эмоциональную память своего присутствия в космосе. Я подвержена беспокойству и тревоге которые работают одновременно как защитники, так и разрушители. Я в огнедышащем кратере эмоций. Я слышу голос моего отца: «Учись передавать свои эмоции словам! Попробуй! Ну! На что они похожи? Кем ты себя чувствуешь? Богиней? Героиней? Жертвой? Предательницей? Садись, буду читать тебе мифы и сказки. Может, станешь психологом?». Я пытаюсь сосредоточиться, но не могу. Кто такой психолог? Прямо катастрофа!

Мой брат

У меня был брат. Теперь его нет. Мне было 15, когда в феврале 1972 года он покончил жизнь самоубийством. Он сознавал, что он был болен. И копался в советских анналах психиатрии, чтобы помочь самому себе.

Мой бедный брат никогда не понимал комплекса матери, который тяготел над ним и надо мной. Мать пыталась выжить сама и не знала или не хотела знать масштабы разрушений, которые она производила. Психика моего брата и моя психика были в её полном распоряжении, и брат мой не нашел иного выхода, как через смерть, чтоб стать счастливым и свободным. Он считал свою жизнь полным провалом.

Диагноз ему поставили в 17 лет. Безумные идеи у него появлялись задолго до того. Конкретно к нему кто-то обращался из телевизора, из радио, из космоса. Он генерировал эти невероятные мысли сознательно, ни у кого не находя понимания. Друзей, поддержки, ни каких-либо надежд у него не было. Будто проклятие какое тяготело.

Возникавшие в нем важные идеи были порядка того, что необходимо в жизни что-то «исправить». Все было не так в окружающем его мире. Однажды, во время стажировки в маленькой деревне, он перестал пить воду. Она была «заражена». Вместо этого он покупал в магазине бутылки пастеризованного молока или кефира.

Он придумывал множество необычных диет, ища оптимальное количество белка и фосфора для своего мозга, и питался тем, чего никто другой не смог бы есть.

Без особых соматических жалоб он обращался к врачам клиники с просьбой проверить уровень редких металлов и микроэлементов в его крови. Естественно, что получал отказ.

Меланхоличные стены психиатрической больницы «Соловьёвки», здания из желтой штукатурки, отделяли людей безумных от людей «нормальных». Правила посещения были строгими, исполнялись жестко. Посетители, как и больные, все время находились под неустанным наблюдением. Никто не исключал что члены семьи тоже люди сумасшедшие или могут сойти с ума в любой момент.

Чтобы навестить кого-то в сумасшедшем доме требовалась смелость и твердость духа. Безумие в тогдашней нашей стране воспринималось как почти антисоветчина. Советские граждане не имели права сходить с ума так как они жили в одной из самых благословенных стран мира. Поэтому тем, кто безумен, пощады не было. Точно так, как не было пощады слабым «дегенератам» во времена Третьего Рейха. Они оскверняли первосортную нацию, не могли быть полноценными членами общества, и их отправляли в лагеря уничтожения.

Коммунисты, как и нацисты, любили представлять себя чрезвычайно здоровыми, плодовитыми, красивыми людьми. Понятие красоты диктовалось государством. Скульптура Мухиной являла пример первосортных экземпляров тел советских женщин и мужчин. Наплевать на всем известный факт, что 1 % населения во всем мире рождаются шизофрениками, несмотря на политический строй и остальные предпосылки.

Знания нужно уметь использовать в контексте индивидуальности больного. Главное, научить больного, как с его заболеванием функционировать в жизни. Советской психиатрии было не до того. Она прозябала в зачаточном состоянии и была хороша только для изоляции неугодных. Судьба брата была предопределена. Побороть свой собственный невроз, поняв своё собственное подсознание хотя бы частично, удел гениев. Об этом говорил Карл Густав Юнг в своей лекции в 1938 году, которая была потом напечатана под названием «Четыре архетипа», том 9, Часть I.

Несмотря на болезнь, мой бедный брат к моменту своей смерти успел закончить Тимирязевскую академию, стал инженером системы водоснабжения, хорошо играл на фортепьяно, а на факультете геологической инженерии заканчивал последний курс.

В 1971 году он опять прокручивал свою старую идею – «исправить», и она приобрела новый безвозвратный курс. В тот день он кастрировал себя обычным хлебным ножом, заточенным до остроты испанского кинжала.

Безумие

По рассказу моей одноклассницы, которая жила в нашем доме, милиция приехала по звонку из местной поликлиники, чтобы отыскать отрезанную часть тела. В это время мой брат, без сознания, уже был в машине скорой помощи по дороге в больницу.

Моя мама подходила к нашему дому, возвращаясь из кинотеатра. Вокруг подъезда и на лестнице, ведущей в нашу квартиру, была толпа соседей. Ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, что объектом внимания толпы была именно наша квартира. Дверь в квартиру была взломана. В ней милиция, с привлечением понятых, вела обыск. Как оказалось, на предмет обнаружения части тела моего брата. Высокий офицер милиции подошел к моей маме и спросил, не она ли мать пострадавшего. Ещё откуда-то сбоку к маме двигался другой офицер. Он сильно потел, держа в руках мешок со льдом. На прозрачном льду лежало нечто, это был отрезанный пенис.

Пенис моего брата лежал неподвижно в мешке со льдом, а толпа вокруг моей матери сжималась все теснее. Матери удалось, наконец, протиснуться в квартиру. Лужа крови посреди комнаты уже потемнела. Кровавые следы вели на кухню, потом – к входной двери. И просматривались на лестничной площадке.

Толпа кипела разнотолками: почему, черт возьми, мой брат себя кастрировал? Но главный вопрос был в том: использовал ли он анестезию?

По-видимому, он был потрясен возникшим сразу столь обильным кровотечением. По следам было видно, что он пересек комнату, остановился на секунду на кухне, схватил полотенце, чтобы зажать хлеставшую кровь, и выбросил свой бывший член в помойку.

Такого сильного кровотечения он, конечно, не ожидал. Внезапно до него дошло, что теперь ему придется иметь дело с последствиями своего поступка, которые казались ему куда страшнее самого акта. Потеря крови вызвала головокружение и тошноту. С минуты на минуту могла вернуться мать – и это было самым страшным. Придавливая рану грязным кухонным полотенцем, он в панике на выбросе адреналина пробежал три квартала до ближайшей поликлиники. Ворвавшись туда, он потерял сознание. Персонал вызвал скорую помощь. Его отвезли в институт Склифосовского.

– Гражданка, мы нашли это в помойном ведре под раковиной, – продолжал офицер. – Хирурги в Институте Склифосовского ждут.

Мама смотрела, ничего не видя. Когда милиция начала спускаться по лестнице, она поспешила за ними и выскочила на улицу. Сирена заглушила просьбу моей матери – взять её с собой. Она пробежала пару метров за машиной, потом вернулась к подъезду и села на тротуар. Мысли её унеслись в 1941 год, когда мой брат умирал от дизентерии в поезде во время эвакуации из Москвы в Алма-Ату. Она шептала: «Мой мальчик всегда был очень болезненным ребенком».

Утешить друг друга мои родители не могли. Мама, казалось, не хотела, чтоб ее утешали. Она ненавидела всех, кто пытался ей помочь. Но как пережить это безумие она не имела понятия.

Я приехала из летнего лагеря через три дня после этой катастрофы. Лицо моей матери было опухшим, в глазах страх. Общаться со мною она не могла.

Отец прилетел из Азии на самолёте в тот же вечер и тут же ушел в запой. Он заснул непосредственно в ванной, заткнув верхний сток головой. Нижний сток был закрыт пробкой. В течение нескольких часов вода бежала через край. Наконец, он проснулся и выпрыгнул из ванны, будто в ней был аллигатор или бомба. Я слышала как он сквернословя пробежал через гостиную.

Утром деревянные полы нашей квартиры стали похожи на дюны пустыни Кара-Кум. Деревянные доски вздулись, образовав волны. С треском они падали на чёрную смолистую поверхность бетонного основания, когда я на них наступала. Журнальный столик поднялся в воздух. Я попыталась добраться до ванной и упала, защемив моё правое ухо между досок паркета. На карачках я добралась до ванны. Дома не было никого.

Когда мои родители вернулись, я спросила, где мой брат. Они мельком глянули друг на друга, и мой отец сказал, что произошел несчастный случай, и что у брата моего была травма нижней части живота. В воздухе чувствовалось, что происходит что-то непостижимое. То, что мой брат жив, и что теперь он «в безопасности» в больнице, не звучало обнадеживающе.

Выписали брата из Склифосовского через две недели в пятницу. Никаких вопросов мы ему не задавали. Говорили о погоде, о возможности уехать жить в деревню. Мой брат в разговорах участия не принимал.

Он заметно похудел, был бледен, и, повернувшись лицом к стене, подолгу лежал на софе. Первую ночь после выписки он спал. Я вглядывалась в тёмноту и прислушивалась к его дыханию.

В понедельник утром он ушёл на работу, но подозрительно долго не возвращался. Оказалось, что сослуживцы на работе от него шарахались, бросали косые взгляды, старались его избегать, или попросту игнорировали. Остаток дня он провёл в библиотеке. Во вторник он остался дома.

Когда, я вернулась из школы, дома уже были санитары, которые забирали моего брата в психиатрическую больницу. Он попытался убежать через балкон, но его быстро скрутили и усадили в кресло. Моя мать пыталась его успокоить, советовала ему не противиться эскорту в нужную инстанцию, которая, по её словам, может помочь. Я слышала, как мой отец вызывал по телефону такси, чтобы ехать следом за моим братом, куда бы его не повезли. К сожалению такси, как и любой другой транспорт, не ходили в тот кошмарный мир, в котором пребывал мой брат.

Наш дом хранил следы борьбы. Как следователь, я осматривала каждый сантиметр нашей квартиры, чтобы получить ответ на вопрос, который мучил всех нас. Что будет с моим братом?

Торшер валялся на полу. Обеденный стол, во время борьбы сдвинутый с места, криво стоял посреди комнаты. С него медленно сползала скатерть, оголяя полированную поверхность, которую моя мама лелеяла и холила годами. Чайная ложка и нож валялись на ковре в крошках макового рулета. Не зная, что делать, я подняла ложку и выбросила её из открытого окна. Ложка упала в сад. Я прислушалась. За окном было тихо. «Осень», – подумала я. Через месяц мне исполнится пятнадцать. Моя жизнь только начиналась, а жизнь моего брата неумолимо шла к концу. Тяжёлое предчувствие обволокло и сковало моё худое угловатое тело. Явно должно было случиться что-то непоправимое. Мне показалось, что в коридоре кто-то вздохнул. Я обернулась и увидела тень, которая как густое чёрное облако висела в дверном проёме коридора. Я подняла с пола кухонный нож и с размаху воткнула его в поверхность стола. Изо всех сил я надавила на ручку, оставляя на полировке глубокую кривую отвратительную царапину на века.