скачать книгу бесплатно
Он неподвижен. Руки прижаты к бокам. Лицо ничего не выражает.
Сквозь открытую дверь рыночного холодильника он пристально смотрит на свешивающиеся с крюков половинки говяжьих туш. Они выстроились в ряд, словно холодное красное домино.
Я прохожу мимо и оглядываюсь, потом мне хочется узнать, почему он тут стоит, я разворачиваюсь и шагаю назад, опять мимо него, стараясь разглядеть, что же он там увидел.
Должно же там что-то быть, но я ошибаюсь – уже в который раз в этой жизни.
Ничего, только мясо.
Зонтики
Никогда не понимал зонтиков, ведь я никогда не боялся промокнуть. Зонтики – вечная моя загадка, и я не знаю, почему они возникают всякий раз перед самым дождем. Все остальное время их нет на картине, как будто их не существует вовсе. Наверное, зонтики живут сами по себе в маленьких квартирках на окраине Токио.
Неужели зонтики знают, когда пойдет дождь? Ведь люди этого не знают точно. Человек из бюро погоды говорит, что завтра пойдет дождь, но он не идет, и вы не найдете в округе ни одного из этих проклятых зонтиков. Потом человек из бюро погоды говорит, что день будет ясным, и вдруг, куда ни посмотри, – зонтики, а через пять секунд уже льет как из ведра.
Кто они, эти зонтики?
Смерть в Канаде
Здесь, в Токио, о сегодняшнем дне почти нечего сказать. Я кажусь себе тупым, как ржавый нож на кухне монастыря, заросшего бурьяном и брошенного двести лет назад, когда обитателям наскучило читать молитвы и они, перебравшись в другое место, начали там новую жизнь, которая и свела их потом в могилу, впрочем, все там будем.
В Канаде пять секунд назад кто-то умер во сне. Совсем легкая смерть. Человек просто не встанет утром. В Японии его смерть не откликнется никак, ведь никто о ней не узнает – ни один японец из 114 миллионов.
Послезавтра канадского покойника похоронят. По всем стандартам, погребение пройдет скромно. Священнику будет трудно не отвлекаться от церемонии. Он вместо похорон, пожалуй, предпочел бы заняться чем-нибудь поинтереснее.
Он чуть ли не злится на мертвеца, что разлегся в дешевом гробу в нескольких футах от его ног. В какой-то миг священнику хочется схватить его и потрясти, как напроказившего ребенка, но голос забубнит дальше:
– Все мы лишь частица бренной плоти на опасном пути от рождения к… – он переводит взгляд на мертвеца, стараясь удержать свои руки от… – …смерти.
Через пару часов, когда покойника благополучно засыплют землей, священник вернется домой и, заперев двери кабинета, выпьет полный стакан хереса.
Все это никак не отзовется в Японии. Никто даже не узнает.
В Киото сегодня вечером кто-то умрет во сне. Прямо в постели – повернется на другой бок и умрет. Тело постепенно остынет, и Канада не объявит национальный траур.
Осенний сбор форели
Время идти на рыбалку…
Опять октябрь, жди меня, Монтана, я опять уезжал, а теперь вернулся, жди меня, Япония, и т. д., жди меня, Скалистый хребет. Записывая все это, я думаю о слове «жди». Я думаю, оно родственник слову «дожди». У них так много общего. Начинаются дожди, и что еще остается, только жди и жди, когда же они кончатся, минуты, часы или дни.
Для осенней рыбалки мне нужны новая лицензия, приманки и крючки, и я отправляюсь в рыболовный магазин обновлять в себе рыболова.
Я люблю рыболовные магазины.
Они – храмы детской романтики, я провел в них тысячи часов, преклоняясь перед могуществом удочек и спиннингов, что, будто религия, ведут нас к рекам, озерам и рыбалке в страну Фантазию, где я поймаю все капли воды на этой планете.
Весь следующий день я готовлюсь к рыбалке. Я выбираю сем с половиной футовую удочку и решаю попытать счастья в горном ручье.
Я достаю высокие сапоги и рыболовную куртку.
Я решаю, какие возьму с собой приманки. Моя японская жена украдкой, но внимательно наблюдает за приготовлениями, которыми я занят с таким неприкрытым энтузиазмом.
Я уже у порога, пора идти на рыбалку, и тут она говорит:
– Не забудь «клинексы».
– Что? – спрашиваю. Я ловлю рыбу уже треть века, и «клинексы» никогда не имели отношения к моей рыбалке.
– Возьми с собой «клинексы».
– Что?
Я занимаю четкую оборонительную позицию и пытаюсь разобраться с этим совсем новым аспектом рыбалки, который никогда раньше не приходил мне в голову.
– Вдруг ты чихнешь.
Я задумываюсь.
И вправду.
Школа Гармоники
В какой-то случайный миг, словно быстрая птица, нежданное и зачарованное наваждение вдруг влетело ко мне в мысли, посидело чуть-чуть на ветках разума, поглядело на меня с довольным видом и улетело, чтобы позже вернуться столь же ненадолго. Оно всегда возвращается.
Другими словами – Школа Гармоники!
Сон наяву: школа, где все играют на гармониках – ученики, учителя, директор, вахтер и столовский повар.
У каждого своя гармоника, все играют с той минуты, когда школа открывается, и до закрытия. Школа Гармоники – отличная школа, в ней учат единственному предмету – игре на гармонике, а после уроков ученики несут гармоники домой, чтобы делать домашние задания.
В Школе Гармоники нет ни футбольной, ни баскетбольной, ни бейсбольной команд. Зато есть гармонические команды, которые с радостью ввязываются в любые состязания и никогда не проигрывают.
В первый школьный день, каждый сентябрь, новички получают гармоники, а в последний – выпускники уносят гармоники с собой: гармоники – это их аттестаты.
Вокруг Школы Гармоники растут прекрасные зеленые деревья, с сентября по июнь в листьях носится гармонический ветерок, а сама школа слышна за многие мили.
Эту совершенно особую концепцию образования можно назвать Школой Гармоники, и никак иначе.
Зимний отпуск
Еду в город: могилы обернулись припорошенным ветром и теперь мягко закручиваются на другой стороне дороги, но бояться нечего. Обычный в Монтане зимний день проходит мимо кладбища, на котором нет сейчас других знаков препинания, кроме торчащих из снега пластмассовых цветов.
Кладбище современное, без крестов и надгробий. Спроектировано грамотно, как холодильник, со вкопанными в землю железными колышками: о том, что это кладбище, напоминают лишь пластмассовые цветы и запорошенный ветер, что дует с могил и ластится к дороге. Спустившись с гор, ветер помогает могилам оторваться от якорей серьезности.
Еду мимо: и чудится мне, что могилы почти шалят, они рады оторваться от швартовов, портов приписки, морских графиков и груза молчания.
В этот зимний день могилы свободны – и счастливы.
Назначение
Телефону незачем звонить в воскресенье среди ночи, да еще так долго.
Кофейня совсем закрыта.
Здесь продают кофе не чашками, а фунтами, так что некому сидеть, попивая, и ждать телефонного звонка.
Здесь жарят кофейные зерна и продают их либо прямо так, либо молотыми, как пожелаете, смотря зачем вам нужна чашка кофе, чего вы ждете от кофейных зерен. Может, вы предпочитаете Шекспира. А кого-то интересуют Лорел и Харди.
Но телефон все звонит.
Кофейня пуста, не считая кофежарочного аппарата, чье истинное назначение, судя по виду, – нечто средневековое, далекое от жарки кофейных зерен, какая-нибудь пакость из девятого века.
Рядом ждут прожарки безмолвные мешки кофейных зерен. Они прибыли из Южной Америки, Африки, из каких-то таких краев, далеких, загадочных – однако не таких загадочных, как телефонные звонки. Кофейня закрылась в шесть вечера.
В субботу.
Сейчас два ночи.
Воскресенье.
Телефон все звонит.
Кто там, на другом конце провода? О чем думает этот человек, слушая, как звонит телефон в пустой кофейне, где никто не снимет трубку до восьми утра понедельника? Пока звонит телефон, он сидит или стоит? Это мужчина или женщина?
Одно, по крайней мере, мы знаем точно: человек нашел себе занятие.
Безвозвратная печаль ее «спасибо»
Она не пропадет. Я не позволю ей пропасть. Я не хочу потерять ее навсегда, ведь, честно говоря, я – один из немногих людей на этой планете, которым, черт подери, есть до нее дело, кроме разве что друзей и родственников, если они у нее есть.
В стране, населенной 218 миллионами американцев, я – единственный американец, который о ней думает. Больше о ней не думает никто – ни в Советском Союзе, ни в Китае, ни в Норвегии, ни во Франции
…ни на целом Африканском континенте.
На станции Харадзюку я ждал поезда, который по ветке Яманотэ довезет меня домой в Синдзюку. Платформа повернута к роскошному зеленому холму: густая высокая трава, много деревьев и кустов – такое видеть в Токио всегда приятно.
Я не помню, ждала ли она вместе со мной поезда, хотя наверняка да, ждала, может даже стояла рядом – потому я и пишу сейчас эту историю.
Подошел поезд на Синдзюку.
Тоже зеленый, но не роскошный и почти тропический, как холм рядом со станцией. Этот поезд как-то металлически износился. Выцвел, точно мечты старика о той давней весне, когда он, кажется, был даже молод и впереди открывалось все, что теперь сзади.
Мы вошли в поезд.
Все места заняты, нам пришлось стоять, и тут я обратил на нее внимание: высокая для японки, примерно пять футов семь дюймов. На ней было простое белое платье, и во всем чувствовалась очень спокойная, почти безмятежная печаль.
Сперва ее рост и печаль захватили внимание, потом за те шесть или семь минут, пока состав ехал до Синдзюку, она завладела всеми моим сознанием и по сей день остается в этом важном месте, чему свидетельство эти строчки.
На следующей остановке сидевший передо мной мужчина встал, и место освободилось. Я чувствовал: она ждет, когда сяду я, но я стоял. Стоял и ждал, когда сядет она. Рядом никого не было, так что я очевидно уступал ей место.
Я слал ей мысли: «Пожалуйста, садитесь. Я хочу, чтобы вы сели». Но она все так же стояла рядом и глядела на свободное место.
Я уже собрался показать на сиденье и сказать по-японски «дозо», что значит «пожалуйста», но тут мужчина на соседнем месте подвинулся, занимая свободное и освобождая свое, и она опустилась туда, где он сидел раньше, но перед тем обернулась ко мне и сказала по-английски «спасибо». Прошло не больше двадцати секунд с того мгновения, когда передо мной освободилось место и женщина уже опустилась на соседнее.
Из-за маленького, но сложного балетного па моя голова зазвенела, будто колокол, затонувший в Тихом океане из-за подводного землетрясения, что проломило океанское дно и погнало приливную волну к ближайшему берегу, возможно за тысячу миль – в Индию.
Колокол звенел безвозвратной печалью ее «спасибо». Никогда раньше это слово не звучало для меня так грустно. Прошло время, и землетрясение, всколыхнувшееся от этого слова, утихло, но меня до сих пор колотит сотней афтершоков.
«Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, – снова и снова колотилось у меня в голове, – спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо».
Я разглядывал ее весь короткий путь до станции Синдзюку. Она достала книгу и начала читать. Не могу сказать, что это за книга. Философия или дешевый роман – не знаю. Я представления не имею, насколько та женщина умна, но теперь, когда она читала книгу, я мог смотреть на нее открыто, а она – не чувствовать неловкости.
Она ни разу не подняла взгляда от книги.
На ней было простое белое платье, думаю, недорогое. Думаю, оно совсем дешевое. Подчеркнуто простой фасон, а материал совсем скромный – и качеством, и плотностью. Платье было простым не потому, что так модно. Оно было по-настоящему простым.
На ней были совсем дешевые белые клеенчатые туфли, как будто со склада уцененной обуви.
На ней были розовые выцветшие носки. Мне стало грустно. Сколько раз я глядел на пару носков и никогда не грустил, но в эту секунду мне стало очень грустно, хотя моя печаль составляла разве что одну миллионную печали ее «спасибо». По сравнению с ее «спасибо» носки были самым счастливым днем в моей жизни.
И всего одно украшение – красное пластмассовое колечко. Вроде тех, что находят в коробке с кукурузными хлопьями.
Наверное, была и сумочка – из чего-то же она вытащила книгу, ведь она не держала ее в руках, когда садилась, и карманов на платье не было, – но я не помню никакой сумочки. Может, просто не уместилась в голове.
У каждой живой системы свои пределы.
Ее сумочка вышла за пределы моей жизни.
Если говорить о годах и внешности, то, как я уже писал, в ней было пять футов семь дюймов, много для японки, и она была молода и печальна. Возраст – от 18 до 32 лет. У японок его трудно определить.
Она была молода, печальна, и я никогда не узнаю, куда она уехала, сидя в этом поезде и читая книгу, когда я вышел на станции Синдзюку – вместе с ее «спасибо», что вечным призраком будет звенеть у меня в голове.
Без разрешения не охотиться
21 октября 1978 года. Вчера я не делал ничего. Похоже на пьесу для заросшего бурьяном пустыря, где через сто лет после моей смерти построят театр и ее разыграют актеры, чьи прадеды еще не родились на свет. Если бы я вел дневник, вчерашняя запись выглядела бы примерно так.
Дорогой мой дневник, завтра первый день охотничьего сезона, и сегодня я повесил табличку «не охотиться», поскольку не хочу, чтобы эти люди приезжали на фургонах с луизианскими номерами и стреляли в моем дворе лося.
Еще я ходил на вечеринку. Настроение было мерзким, встал я не с той ноги и потому раз сорок повторил пять одних и тех же занудных фраз сорока разным, ни о чем не подозревавшим и ни в чем не повинным людям. За три часа я обошел их всех, к тому же делая между фразами длинные перерывы.
Одна фраза была бессвязным комментарием к посланию президента Сенату. Заменив неустойчивую монтанскую климатическую модель традиционной калифорнийской, я сотворил из того, что вышло, метафору инфляции.
Мои слова не имели абсолютно никакого смысла, и когда я их договаривал, меня не просили развить мысль. Мне сообщали, что хотят вина, и, извинившись, уходили, хотя вина в их бокалах было и так предостаточно.
Еще я всем говорил, что видел у себя во дворе лося – прямо из окна кухни. Подробности не излагал. Просто стоял и смотрел на собеседника, пока тот терпеливо ждал, не добавлю ли я чего-нибудь о своем лосе, но это было все.
Маленькая пожилая леди вспомнила, что ей нужно в туалет. Вечеринка продолжалась, и всякий раз, когда я оказывался поблизости, эта леди отчаянно бросалась в разговор с ближайшим гостем.
