скачать книгу бесплатно
Сумку с рыбой поднять было невозможно, дядя Миша сам затаскивал её в кузов тракторной телеги. Вся рыбалка занимала около двух часов, потом дядя Миша уезжал на работу.
Дома, уставший от впечатлений удивительной рыбалки, я забирался на полати, устроенные над печью, и давал храпака. Бабушка в это время запекала карасей в сметане в русской печи. По традиции, возвращаясь с работы, дядя Миша, проезжая мимо на трескучем тракторе, заглядывал на огонёк.
В знак благодарности бабушка всегда угощала его особенным лакомством – карасём, запечённым в селянке (как у нас называют омлет), солёными рыжиками и пол-литровой алюминиевой кружкой браги на хмелю, остуженной в леднике.
Кстати, рыжики собирались за огородом и за Ручьём между вековыми, снизу покрытыми красивым зелёным мхом ёлками, верхушки которых терялись высоко в небе, а внизу обхватить можно только двум взрослым или трём-четырём детям.
Оригинально бабушка солила рыжики: в литровой бутылке из-под молока, то есть грибы по размеру – не больше горлышка. На дно обязательно сложенный лист хрена, затем промытые рыжики, посыпанные крупной солью и порезанные пополам головки зимнего чеснока. Несколько таких повторяющихся слоев и сверху опять сложенный лист хрена. Как правило, через три дня грибы уже были готовы. О боже, как вкусно они хрустели с порезанным репчатым луком в деревенской сметане.
Память сохраняет много отрывочных воспоминаний о пребывании в милой сердцу деревне, но это сегодня, а в те времена иногда ехать туда и не хотелось, главным образом из-за несметных полчищ комаров, но через пару дней пребывания мы привыкали и не обращали на них внимания, а может, они нас воспринимали уже как своих. Шутка.
Мама вспоминала о первой поездке в деревню, когда мне было около года. У неё в дороге пропало молоко, и, чтобы меня накормить, папа выменял свою солдатскую шинель, в которой демобилизовался и которой было уже более пяти лет, на трёхлитровую банку коровьего молока на какой-то промежуточной станции.
Ещё у бабушки Марии была сестра – бабка Дуся, полное имя Федосья. Она жила в маленьком домике недалеко.
Дом казался маленьким даже для меня, у него было всего два окна, посередине печка, крохотные сени и такая же входная дверь. У главного окна стоял стол, рядом у стены кровать, застеленная белыми вышитыми пододеяльниками, на стене у кровати матерчатый коврик с потрескавшимися и полинялыми оленями, и ещё выше в траурной рамке портрет молодого моряка в летней форме и бескозырке с ленточками. Между кроватью и столом в красном углу на полочке иконостас: икона Христа, а внизу искусно вырезанная из дерева фигура улыбающегося ангела с луком и стрелами, который ещё был расписан цветными красками.
Помню, что на этого ангелочка я не мог насмотреться, гладил его и просил бабку Дусю, чтобы она подарила его мне. Но она молча отказывалась и всегда переводила разговор на другую тему.
Бабушка Мария, узнав про мои вымогательства, рассказала, что Федосья очень одинокая и этот ангелок с фотографией сына, который погиб на фронте, самое дорогое, что у неё есть, и что нехорошо выпрашивать это в подарок. Через много лет, после смерти бабки Дуси, говорили, что она завещала портрет сына положить в гроб, а ангелочка отдать Марииному внуку, но в хлопотах похорон все об этом забыли.
Наймушина Геннадия Дмитриевича – маминого отца, а моего деда – видел только на двух фотографиях.
Первая висела на главной стене напротив входа в избу. Среднего роста, в самошитой рубахе-косоворотке, прищуренные строгие глаза под чёрным чубом, борода и курительная трубка в зубах. (Бабушка всегда говорила «изба», а не «дом» или «горница».)
Вообще, та изба заслуживает отдельного описания. Строителей к тому времени уже никто не помнил. Но многие дома в Шмагах были построены по этому шаблону.
При входе двое ворот, одни большие двустворчатые, запирающиеся длинной оглоблей-поперечиной, продеваемой в забитые скобы, – для въезда на рабочий двор лошади с телегой и коровы на сносях; вторые обычные, для людей, с защёлкой-качалкой.
Затем был большой крытый двор и высокое крыльцо с лестницами в обе стороны для входа в дом и выхода на задний двор и на хоздвор, где конюшня, хлев, ледник и в дальнем углу туалет.
С крыльца попадаешь в подклеть, что-то типа крытой холодной веранды, по левую руку из которой одна дверь вела в дедову мастерскую с широким окном для света, в которой главным образом хранился тонкий инструмент: пилы по дереву и по железу, рубанки и фуганки, долота и пассатижи, куча кривых использованных гвоздей, шурупов, шайбочек и винтиков – в хозяйстве всё пригодится, даже остатки разных проволочек были аккуратно свёрнуты и повешены на гвоздиках на открытой стене мастерской.
Сколько часов, будучи маленьким, я провёл в этой мастерской, трогал и гладил самодельные, выточенные из берёзы и отполированные дедовыми руками ручки этих инструментов и представлял, как мой бородатый дед с чёрным чубом и трубкой в зубах работает этими инструментами.
Вторая дверь слева вела в холодную чуланку, где на полочках в деревянных ящиках или глиняных крынках хранились продукты: в основном крупы и мука, сахарного песку тогда не было, редким гостем была сахарная голова – кусок целого сахара, который надо колоть, – и в туесках из бересты хранились каменная соль и мёд.
И только дверь, которая из подклети направо, вела в основную жилую избу. С высоким порогом, чтобы зимой тепло не выходило, дверь была аккуратно обшита старым одеялом с планками на перекрест и по краям.
Все дверные петли в избе, и в амбаре, и в сарае, и на входных воротах были выкованы на деревенской кузне, крупные, с непривычно угловатыми загнутыми изломами, но настоящие помощники, чётко выполняющие свою роль.
Так вот, войдя в избу, видишь главное в ней – большую русскую печь, занимающую практически всю центральную часть, немного сдвинутую в сторону кухни.
Если обходить печь слева, попадаешь на небольшую кухню, где вдоль стены стол, небольшое оконце, выходящее на соседский огород, а напротив окна как раз и располагался собственно свод печи. Его постоянно подбеливали, и всё равно с каждым растопом чёрный нагар (бабушка говорила «сажа») появлялся по верху белых кирпичей: дрова закладывали прямо в свод, причём для жара дрова выкладывали колодцем, для готовки еды – костром, если я не путаю.
Разжигали печь всегда лучинками и кусочками бересты – коры берёзы. Как же обворожительно было смотреть на горящие и шкворчащие, стреляющие маленькими искорками дрова – бабушка подмечала: «это еловые», – сидя на лавке, положив голову на стол, болтать ногами и наблюдать, как бабушка стряпает шанежки с картошкой и брусникой.
Сбоку у печи стояли кочерга, чтобы шерудить горящие дрова, и несколько видов ухватов для разного размера глиняных горшков – крынок.
Проход из кухни отгораживал бабушкину кровать в самом углу дома сатиновой занавеской, и её комната, или, как бы сейчас сказали, «её личное пространство», составляла четырёхугольник размером два на полтора метра.
Опять же через занавесочку из бабушкиного угла был выход в основную комнату, где слева у занавески стояла ещё одна кровать, на которой спали Рая и Света – младшая дочь и внучка бабушки.
В красном углу дома на высоте человеческого роста висел иконостас, украшенный самоткаными вышитыми белыми рушниками, то есть полотенцами, и стояла стеклянная стопочка для свечей. Вдоль обеих стен красного угла были установлены скамьи и между скамьями деревянный сколоченный стол.
Со скамьи, над которой и висел портрет бабушки и дедушки в свадебной одежде, сделанный после венчания, чёрно-белый и раскрашенный цветной обрамляющей рамкой, были полностью видны полати, располагавшиеся над входом и над печью до середины дома.
На полати вела узенькая, покрашенная в зелёный цвет деревянная без пробелов лесенка в несколько высоких ступенек. Взрослые на полатях в полный рост ходить не могли, только ползком, – это был мир маленьких.
Уже будучи большим, в один из последних приездов в деревню пробовал выспаться на полатях, но того детского очарованья не получил, лазить надо на карачках, да и живность покусывала: избавиться от клопов на полатях очень тяжело.
Да, с полатей виден большой крюк, вкрученный в матицу – центральную потолочную балку, – на который подвешивалась детская люлька на длинной жерди из сухой, как правило еловой, ветки. Люльку ещё маленьким видел в сарае среди ненужного, но «жалко выкидывать» хлама. Она выдолблена из цельного куска дерева и напоминает корыто, но побольше; только теперь понимаешь, что мама, её сёстры и дядя Коля качались в этой люльке.
А сейчас нет того дома, и из этих домочадцев живы только Рая и Света в Тагиле.
Собственно, вторая фотография деда, где он чубатый и с трубкой в зубах, больше мне по душе, потому что на первой, при венчании, он какой-то очень незнакомый: молодой, с треугольной чёлкой, в свадебном пиджаке с заколкой – и совсем не похож на старого деда. Да, про бабушкину избу и про деда, наверное, всё.
Только хочу добавить: читая описание дома, можно подумать, что жили они зажиточно, но тогда говорили, что не бедно, нет, но зажиточно – тоже нет, потому что не было у них собственной бани.
Когда-то давно, когда ещё живы были мужики, на задах огорода, недалеко от Ручейка, у них стояла баня по-чёрному, но после войны она совсем разрушилась. Дед пришёл только в начале пятидесятых: был на каторге, как попавший в плен в сорок четвёртом году. Два года немецких лагерей и около семи лет в наших. Бабушка как-то вспоминала его слова: «В наших лагерях выживать было тяжелее». Проболев после возвращения из лагеря около года, дедушка умер.
Воспоминания о последней поездке грустные. По прибытии московского поезда на станцию Зуевка не могли уехать в районный центр, посёлок Богородский, пришлось ночевать на станции и спать на жёстких сиденьях маленького вокзала.
На следующий день автобус всё-таки организовали, и мы добрались в район, а оттуда на тракторе с дядей Мишей в тележке с пустыми бидонами из-под молока до деревни.
Проезжая непаханые зарастающие поля, деревенская тётка, которая вместе с нами ехала домой, комментировала: здесь была такая-то деревня, а здесь вот такая. Бидоны отчаянно чертыхались, поставленные в начале кузова тракторной тележки, стукались друг о друга, звенели и норовили заскочить на нас в задний отсек, где мы сидели кто на чемодане, а кто на корточках.
И среди привычного перезвона вдруг сначала еле слышно, а потом всё отчётливее послышался какой-то вой или даже рёв. Мы переглянулись напуганные, а соседняя тётка-комментатор спокойно сказала: то ревут недоеные коровы, накануне в сельпо привезли коньяк, и доярки третий день пьют.
Уже позднее, вспоминая этот эпизод, я часто думал, когда же было страшнее: сначала, когда рёв неизвестно кого, или когда известно, что это коровы, вымя которых так распирает накопившееся молоко, что они воют смертным рёвом. Наверное, всё-таки второе, когда известно, что любое живое существо тяжело переносит ужасную физическую боль.
В этот приезд бабушка была ещё жива. Когда через несколько лет её не стало, на похороны я приехать не смог: находился в командировке от работы на покосе, а связаться с нами можно было только по рации по понедельникам, и родители уехали на похороны одни.
В моей памяти бабушка Мария осталась сгорбленной старушкой: опирается обеими руками на батожок, повязанная в платок и с тепло улыбающимися глазами. Свою любимую единственную дочь я назвал Марией.
ГЛАВА 4. ОТРОЧЕСТВО
Отрочество! Что это такое?
Это жизнь, когда живёшь мечтой,
Полною надежд и без тревоги,
Что произойдёт ещё с тобой.
…
Жаль, отрочество долго не продлится,
Наступит юность – зрелости пора.
И чистый взгляд немного замутнится,
И станет недоверчивой душа.
Анатолий Николаев
Итак, наша семья: папа, мама, бабушка Люба, сестра Люда и я – переехала из одной комнаты в бараке на посёлке Медянкино в огромную, многокомнатную квартиру с балконом в городе.
Балкон выходил в те времена на пустырь, затем там построили фундамент дворца культуры ферросплавщиков, наверное, потому что в городе уже были дворцы культуры металлургов – около металлургического завода, железнодорожников – на посёлке Сортировка и энергетиков – на посёлке ГРЭС.
Но со стройкой не пошло, этот заброшенный фундамент простоял более двадцати лет – по весне в котловане мы катались на самодельных плотах, – а уже в новом столетии там построили храм во имя Преображения Господня, а потом и площадь с фонтаном, которая, естественно, получила название «Преображенская».
В первые месяцы после переезда особой мебели не было, только родителям в спальню купили две кровати с новенькими металлическими сетками, на которых мы пробовали прыгать, но бабушка сразу запретила.
В бабушкиной комнате, которая была расположена ближе к кухне, напротив входа в квартиру, поместились её кровать с полуржавыми шариками на спинках с прежней квартиры, плательный шкаф ручной работы из фанеры и дерева, крашеный йодом и когда-то покрытый лаком. С торца шкафа на верхней деревянной перекладине, обрамляющей фанерную стенку, были приколочены несколько гвоздиков, на которые вешались вещи, чаще используемой бабушкой.
Вообще-то, если быть честным, бабушку домочадцы чаще называли старухой из-за её командного характера и желания, как говорил отец, быть в каждой бочке затычкой.
Бабка была строгих правил. Сначала после переезда на новую квартиру она взяла на себя слежение за чистотой в квартире.
Это произошло из-за того, что все четыре комнаты устлали домоткаными половиками, которые ткала бабушка, ещё когда жили в бараке. У бабки было уже слабое зрение, и даже делали операцию против катаракты, а она всё равно приговаривала, когда я чистил новым пылесосом «Буран», который ревел как ракета перед отлётом в космос: «Чище подметай, лешачонок, чище».
Как ткали половики – целая история. Помню стан, который сделал отец вместе со знакомым плотником.
Точное название основных частей этого самодельного механизма, наверное, никто сейчас и не скажет. Он был сделан полностью из дерева, очень скрипел и состоял из двух основных частей.
Главная – собственно стан с двумя крутящимися, как у колодца, барабанами: с одного разматывались нитки, разделённые на полосы свисающими между ними, а на второй барабан, который был раза в три тоньше, наматывался готовый половик.
Вторая часть, по технологии являющаяся начальной, – большая юла, диаметром около трёх метров: на ней разматывались нитки из катушек для подготовки основы половика и перемотки на большой барабан стана.
У стана было две деревянные педали, похожие на стремена у верховых лошадей, которые чередовали полосы ниток для продёргивания между ними челнока с тряпками. На челнок тряпки наматывали с больших мотков из нарезанных старых платьев, рубашек, простынь.
Я постигал ткачество с завязывания тряпочек и сворачивания их в большие мотки, причём бабка учила узелки делать прочные и небольшие, чтобы они не выделялись горбиками на половике.
Очень хорошо запомнил, как ездили в гости к папиному старшему двоюродному брату дяде Коле, который с семьёй – дедой Андреем, бабкой Дуней и двумя дочками, Ниной и Таней, – жил на посёлке Зеленцовском.
Этот рабочий посёлок из деревянных домов был назван в честь одного из директоров Надеждинского металлургического комбината, Зеленцова Сергея Матвеевича.
Именно он являлся инициатором строительства жилого посёлка для рабочих в западной части города из деревянных домов на двух хозяев.
Дяди-Колину жену звали тётя Лида, она работала на хлебозаводе и всегда угощала нас, детвору, свежими мятными и особенно вкусными шоколадными пряниками.
На самом деле они были вовсе не шоколадные, а просто в тесто был добавлен порошок какао. У них во дворе стояла большая черёмуха, которую мы собирали, ели и плевались через трубочки косточками, и хохотали, открывая чёрные от ягод рты.
В центре дома стояла печь, наверное голландка, с большой чугунной плитой и кружками по краям. По периметру печи были перегорожены комнаты.
Из входной двери попадали на кухню, налево была небольшая проходная комната с кроватью девочек, и затем большая комната – спальня хозяев, здесь стояли круглый стол, комод с телевизором, плательный шкаф и сервант с хрустальной посудой.
Жили они очень зажиточно, и людская молва сочинила, что половину богатства дядя Коля привёз из Германии после войны.
Из кухни через всегда занавешенную красивой синей велюровой шторой дверь можно было попасть в секретную комнату, где за самодельной перегородкой лежал связанный деда Андрей и рядом – кровать бабки Дуни. Деда Андрей в старости заболел какой-то болезнью и стал буйнопомешанный, поэтому в основном лежал привязанный к кровати.
Также очень интересна легенда про историю знакомства дяди Коли и тёти Лиды, которые оба были на фронте. Она была санинструктором и вытащила его с поля боя, и потом они поженились.
Ещё очень хорошо помнятся покрашенные коричневой масляной краской крыльцо и часть пешеходного трапа, которая была под крышей веранды, – на них очень классно было кататься на ногах без обуви в носках, хорошо скользило.
Давно уже нет ни деды Андрея, ни бабки Дуни. Дядя Коля и тётя Лида тоже ушли, Нина живёт в Украине, а младшая Таня – сейчас баба Таня – на Камчатке, у неё тоже две дочки и трое внуков.
Хочется обязательно к ним слетать, но как только начинаешь заниматься умножением: три билета туда и обратно по сорок тысяч рублей каждый, итого двести сорок «тыщщщ» на дорогу, – и мечта откладывается до лучших времён.
После переезда в город кто-нибудь из взрослых провожал меня до автовокзала и усаживал на автобус до посёлка Медянкино в школу.
Для взрослых это было очень хлопотно, все работали на разных графиках: папа по четыре смены с утра, с трёх и в ночь, а между ними выходной. Мама на станции Серов-Заводской по двенадцать часов: смену с утра, следующую в ночь, потом из ночи и выходной. Бабушка работала на пятидневке на мясокомбинате – чистила чеснок.
На обратной дороге из школы до остановки провожала наша «классная» Анна Алексеевна, и на автовокзале опять кто-нибудь встречал. Каждый вечер решение проблемы по отправке мальца в школу и встрече вечером вызывало бурные семейные сцены, со временем у взрослых всегда цейтнот.
Как всегда, окончательное решение вынес отец. В один из вечеров он опоздал, встречая меня на автовокзале. Уже лежал снег, а я сидел на лавочке у остановки в одном валенке. Второй защемило в автоматических дверях автобуса, и водитель, не заметив, уехал.
Высохшие слёзы были размазаны по лицу, и отец сказал: «Нечего хныкать, больше не будешь ездить, завтра идём устраиваться в новую городскую школу».
Снял с себя шарф, намотал на мою ногу, которая была в одном носке, и взгромоздил к себе на руки.
Позднее, вспоминая этот эпизод, бабушка говорила: «Пришли, как немцы под Москвой – один зарёванный, с замотанной ногой, а другой красный и вспотевший».
В новую школу в городе я перешёл в середине второго класса. Класс именовался вторым «А», а школа – номер четырнадцать имени Героя Советского Союза Владимира Филипповича Фуфачева, погибшего в конце Великой Отечественной войны, в мае 1945 года.
Ребята в классе отнеслись ко мне без особого «энтузизизма» – индифферентно.
В школе близко подружился с мальчиками, которые жили недалеко от нашего дома, – Юрой и Мишей.
Уже потом вместе гуляли по вечерам, зимой и осенью в ненастные дни сидели у Миши и лепили из пластилина старинные крепости с башенками, открывающимися воротами и подвесными мостами – приятно вспомнить.
Купить солдатиков в те времена было почти невозможно.
Когда подросли, ходили играть в теннис в детский клуб «Мечта», а с классом начали ходить в походы выходного дня, пекли на костре картошку, играли в подвижные игры. Сохранились чёрно-белые фотографии, когда два охотника с копьями из ивовых веток – Миша и Юра – загоняют мамонта, то есть меня.
Также пробовал заниматься авиамоделизмом. Записался в кружок, там делали модели самолётов и кораблей с закручивающейся резиной, которые двигались, когда резина раскручивалась. Там подружился с Игорем и «заразился» разведением аквариумных рыбок.
В те времена самыми распространёнными породами аквариумных рыб были гуппи, вуалехвосты и меченосцы. Затем появились золотые рыбки, скалярии, неоновые и ещё много разных пород, названий которых и не вспомнить.
Сначала я выклянчил у родителей деньги на маленький аквариум – чуть больше трёхлитровой банки, затем на большой – объёмом около двух вёдер воды, мечтал приобрести прибор для закачивания в воду кислорода, в те времена очень дефицитный. Купил водоросли, водяной термометр, который плавал на кружке из пенопласта; камушки и диковинные ракушки собирались у знакомых, которые уже путешествовали на моря. Сачки для отлова рыбок делали из алюминиевой проволоки и марли. Сверху аквариум освещался лампой, говорили, для выработки естественных рефлексов: зажигали лампу и крошили корм. Но мне нравилась эта подсветка вместо ночника – красиво.
Сколько бессонных и волнительных часов проведено, когда шёл процесс рождения новых рыбок – я их отсаживал от прожорливых родителей, – затем новыми рыбками обменивались, в общем, целая эпоха, как в знаменитой когда-то песне, «это увлекательный был аттракцион».
Школа особых хлопот не доставляла, может быть потому, что материал давался легко и в основном запоминался в школе.
Так как в новой городской квартире нам с сестрой выделили отдельную комнату с двумя кроватями, а стол для занятий был один, то в начальных классах дома я занимался мало.
