Принц и танцовщица

скачать книгу бесплатно


– Проси…

Едва Маврос вошел, Мария уже очутилась в коридоре. Во-первых, эта крохотная уборная едва ли вместила бы трех человек, а во-вторых, горничная знала раз навсегда: она может лишь в тех случаях оставаться, когда гость назойлив, скучен, Фанарет желает поскорее его сплавить.

– Очень рада, очень рада, – молвила с кокетливой улыбкой Фанарет, одной рукой придерживая на груди готовый раскрыться пеньюар, а другую протягивая князю.

В уборной было лишь два стула. Опустившись на свой у туалетного столика, Медея указала Мавросу на другой.

В виде вступления Маврос сказал несколько комплиментов и, как человек светский, сделал это с тактом и чувством меры, сумев остановиться как раз там, где уже начинались приторность и пошлость. За вступлением последовала сущность визита.

– Мадам Фанарет, вам угодно быть представленной Его Высочеству принцу Язону Атланскому, герцогу Родосскому?

– О, конечно, конечно, князь. Сочту для себя за великую честь.

– В таком случае… Сколько еще времени до вашего выхода?

– До моего выхода? Минуть десять-пятнадцать.

– В таком случае не откажите в любезности пройти вместе со мной в ложу Его Высочества, это сейчас же сбоку сцены. Ложа закрытая, вас никто не увидит.

Фанарет, научившаяся держать себя с коронованными особами, лицом к лицу с Язоном в густом полумраке ложи присела в глубоком придворном реверансе, и тогда лишь подала руку, когда Его Высочество протянул свою.

Зная, что ей надо спешить на сцену, принц не удерживал ее, он только сказал:

– Мне было бы очень приятно побеседовать с вами на свободе. Если после спектакля вы не заняты, прошу отужинать со мной у Минелли.

– С удовольствием, Ваше Королевское Высочество. С громадным удовольствием, – и в полумраке блеснули подведенные густым гримом глаза, сверкнули белые зубы, такие ослепительные на фоне ярко накрашенных губ. И то и другое было в меру кокетливо и в меру многообещающе.

– Милый князь Маврос будет вашим кавалером, сопровождающим вас туда, где я буду вас ожидать… с нетерпением, – добавил принц, – а сейчас буду восхищаться вашими прелестными танцами.

Медея поняла: короткая аудиенция в закрытой ложе закончена. Вновь придворный реверанс, всколыхнулась тяжелая портьера, и Фанарет уже не было. Остался пряный, крепкий, раздражающий запах ее духов и еще более раздражающий запах ее тела.

Веселая, радостная, возбужденная впорхнула в свою уборную.

– Мария, слышишь, Мария? Он очарователен, этот принц. Ты республиканка, можешь сколько тебе угодно шипеть.

– Я и не думаю, и не собираюсь шипеть.

– Молчи и слушай, раз я говорю. Можешь шипеть сколько тебе угодно, а только что может быть лучше породы и голубой крови? Он даже некрасив, но то, что в нем – лучше, дороже всякой красоты. И ужин с ним в отдельном кабинете я не променяю ни на какие ужины в палаццо разбогатевшего парвеню. Он думал ошеломить меня двадцатью корзинами цветов. Как будто я не видела цветов! Я очень рада оставить его с носом. Ты видела, каков адъютант принца? Выдержанный, корректный, ни одного лишнего слова, а тот, кого прислал Мекси, возмутительный «мовэ сюже». Да и сам Мекси, вероятно, такой же «мовэ сюже»[4 - Невежа (фр.).].

Мария слушала с неподвижным костистым лицом, и не было на этом лице ни одобрения, ни осуждения – ничего не было…

Медея продолжала бы еще и еще, но приоткрылась дверь и просунулась, как бильярдный шар, лысая голова режиссера с усами-пиявками.

– Несравненная мадам Фанарет! Ваш выход, все готово, пожалуйте на сцену…

11. Не все можно купить

Фанарет самое себя превзошла в этот вечер. В самом деле, редко плясала она с таким подъемом, таким темпераментом. Это бывало с нею, когда, увлекаясь сама, она хотела увлечь мужчину, спутать шелковой сетью своих чар и для него, только для него танцевала.

Сегодня Медея танцевала для своего принца.

– Принц, мой принц, мой волшебный принц. Тебя уже тянет ко мне, но потянет еще больше после того, как ты меня увидишь, – беззвучно шептала Медея перед самым выходом на сцену.

Слов нет, она предпочитала общество королей и принцев всякому другому обществу. Но Язон овладел ее воображением не только потому, что был «королевским высочеством». Он сам по себе, как мужчина ударил по нервам эту страстную женщину. А уж она ли, Медея Фанарет, не видела мужчин и не научилась разбираться в них наметавшимся опытным глазом?

Все ей нравилось в нем. И рост, и отлично сложенная фигурами эта чуть уловимая притягивающая смесь, смесь утонченного европеизма с таким же утонченно-азиатским. Создавая его, природа взяла кое-что, с одной стороны, у монгольских ханов, арабских калифов, с другой же, – внесла кое-что и от сицилийских Бурбонов, от Савойского дома, Брабантского, от всех династий, с которыми на долгом протяжении веков роднились Атланы Дистрийские.

И в полумраке закрытой ложи Фанарет успела оценить и запомнить все это. И темные глаза с поволокой – темные, что бывает очень редко. Только Медея не знала еще, что эти глаза умеют быть гневными, до жестокости гневными, и тогда уже исчезает поволока, и они горят, как у тигра или у какого-нибудь восточного властелина. Это, однако, смягчалось изысканным рисунком рта, благородством всей нижней части лица.

«В мундире он должен быть еще интереснее, еще», – подумала Фанарет, покидая ложу…

А сейчас, сейчас она танцевала для него и только для него, забывая, что танцует для всех, а также для человека с бульдожьим лицом и бульдожьими челюстями. И когда в сладострастных изгибах своего более чем полуобнаженного тела под заунывный восточный мотив Медея бросала изнемогающие от страсти взгляды по направлению ложи принца, Адольфу Мекси казалось, что все это по адресу именно его, Мекси. Казалось, хотя для него не было тайной посещение Медеей ложи принца. Вообще для этого человека, все покупавшего и за все платившего, не было тайн или почти не было.

Бешеная злоба закипала в нем к счастливому сопернику. И чем больше росло это чувство, чем более от него ускользала, в самом начале хотя бы, Медея, тем более это распаляло в нем желание овладеть ею, овладеть ценой каких угодно безумных денег.

И он добьется своего, добьется. Терпение и выдержка, выдержка и терпение. Что такое Язон по сравнению с ним? Бедный принц бедного королевского дома, бедного потому, что он, Мекси, богаче, по крайней мере, в сто раз и при желании мог бы разорить не только династию, а и всю страну. И разорит, разорит, если только пожелает этого.

Веселый ужин был, ужин втроем, ужин в кабинете у Минелли, а ужин в роскошном палаццо Мекси немногим разве оживленней был похоронных поминок. Вначале Мекси думал отменить пиршество, но приглашенные гости были все народ влиятельный, с крупным положением, и Мекси, ни с кем не церемонившийся, однако, не решился приказать лакею:

– Меня нет дома. Отказывать всем.

И гости съехались, предвкушая удовольствие и честь поужинать в обществе мировой знаменитости.

Вынужденный впустить их, кормить, поить и еще занимать, Мекси очутился в преглупом положении. Трудно представить глупее. Что он скажет этим банкирам, сановникам? Чем объяснит отсутствие Фанарет? Солгать что-нибудь, выдумать? Но нельзя ни солгать, ни выдумать в этой провинциальной столице, где известен каждый шаг мало-мальски видного человека.

Завтра же узнают все то, что Мекси уже знает сейчас. Вездесущий, всюду щюникающий, одаренный нюхом легавой собаки, Церини успел выследить Фанарет и князя Мавроса и успел донести патрону своему, что они помчались в закрытой машине к Минелли, где в кабинете № 2 их ожидал принц Язон.

Церини хотел добавить еще какую-то подробность, но взбешенный Мекси топнул ногой и, замахав руками, выгнал его из маленького интимного кабинета. А в другом гигантском кабинете, таком же гигантском, как тяжелая массивная мебель, собралась мужская компания гостей, человек в пятнадцать. Мрачный, злой, с трясущейся бульдожьей челюстью вышел к ним хозяин, и все поняли, что Фанарет не будет, но никто не смел заикнуться об этом. Даже переглядывались с какой-то опасливой украдкой. Всем этим людям было и под сорок и много за сорок, все они были в богатстве и внешних почестях, но все они чувствовали себя перед Мекси робкими школьниками, ибо он, Мекси, был во много раз богаче, могущественнее, чем все они, вместе взятые.

Он это сознавал еще рельефное и ярче, нежели они сами. Обыкновенно это сознание наполняло Мекси чем-то самодовольно-тщеславным. На этот раз он, может быть, впервые усомнился в своем почти беспредельном могуществе. На этот раз принц, бедный принц, оказался сильнее его, и потому именно, что он принц. Обаяние титула королевского высочества, представителя тысячелетней династии – с этим надо родиться. Этого ни за какие миллионы не купить. Не купишь, не уничтожишь, не вычеркнешь, ибо это уже история, традиции, переживающие человека.

Пусть так, но все же и они, получающие уже в колыбели титулы, чины, ленты, короны и звезды, все же и они уязвимы. И еще как уязвимы!

Где царь Николай Второй, недавний повелитель части земного шара? Где цезарь Карл Австрийский? Где император Вильгельм? Где остальные короли, большие и малые принцы, великие герцоги?

И когда внушительный метрдотель, появившийся на пороге кабинета, доложил: «Кушать подано», в голове Мекси уже назревал гневный и отравленный местью план.

Так мелкое, узко-корыстное влечет за собой великие потрясения…

Мекси до того не сомневался в присутствии за ужином знаменитой Медеи, что велел заменить на этот раз обычный продолговатый стол большим круглым, четыре с половиной метра в диаметре. У каждого прибора стояли цветы в хрустальных вазах, бутылки с вином, дорогим, редчайшим. Но центр оставался свободным, и этот свободный круг был величиной с маленькую сцену. Предполагалось, Мекси предполагал, что после ужина Фанарет выполнит на столе какой-нибудь танец. А в это время хозяин и гости, поднявшись с бокалами шампанского, будут любоваться ею.

Мекси особенно рассчитывал на этот эффектный трюк, хотя не новый, однако же всегда и везде вызывающий восторги у мужчин, разгоряченных вином и близостью полунагого недоступного женского тела, извивающегося в сладострастных движениях.

И ничего этого нет. Ни Медеи, ни ее пляски на круглом столе. Она предпочла всему этому великолепию дрянной кабинетик у Минелли, а Язона предпочла ему, Мекси. Дорого, очень дорого поплатятся они оба за это. Хозяин молчал, сопел, хмурился, не скрывая, не желая скрывать своего настроения, и пил, пил много, как никогда, пил, не прикоснувшись ни к одному из блюд. Гости, хотя ели и с аппетитом, но, чувствуя себя виноватыми, ненужными, лишними, переговаривались между собой таким сдавленным шепотом, как если бы в этой громадной столовой в два света находился тяжелобольной.

12. В кабинете и дальнейшее

А там, в кабинете ресторана, было очень молодо и очень весело. Эти молодость и веселье били ключом, но более духовно, темпераментно, чем внешне. Внешне все было скромно и естественно, по-весеннему светло и ясно. И смягченные звуки оркестра, как-то облагораженно мягко доносившиеся из общего зала, дополняли и поэтизировали настроение.

Фанарет, уже не в сценическом гриме, а в том легком, искусственном, без которого не обходится ни одна желающая нравиться женщина, нисколько не проигрывала в своей знойно-полуденной красоте.

Их тянуло неудержимо, непреодолимо тянуло друг к другу – Фанарет и Язона. И сознание, что между ними есть третий, которого надо стесняться, наполняло их острым сдержанным волнением, и поэтому тяготение было еще напряженнее, волей-неволей вынужденное ограничиваться таким горячим блеском глаз и случайным, вернее, не случайным, прикосновением нетерпеливо переплетавшихся пальцев. Говорили коротко, отрывисто и так же коротко, отрывисто, нервно смеялись. Вино не ударяло в голову только потому, что и без вина Медея и Язон были пьяны друг другом.

Маврос принимал участие в ужине, говорил, шутил, смеялся. Все это выходило весьма непринужденно, однако без малейшей тени того фамильярного покровительства влюбленным, избежать которого так трудно и тяжело. Маврос много пил, но у него была привычка пить, выработанная хорошим кавалерийским полком, придворным мужским обществом, и он ни на один миг не забывал, что перед ним, с одной стороны – наследный принц, с другой – звезда варьете, не светская женщина, именно поэтому требующая особенно корректного, бережного к себе отношения.

Ему следовало исчезнуть вовремя. Да, вовремя, и это необходимо сделать с чувством меры. Плохо не досидеть, но еще хуже – пересидеть. В первом случае – как бы подчеркнутое желание оставить вдвоем артистку и принца. Во втором случае – и артистка, и принц уже тяготились бы его обществом.

И со свойственным ему тактом Маврос, учтя «психологический» момент, вышел, незаметно для Медеи переглянувшись с Его Высочеством. Пройдя в соседний пустой кабинет, князь Анилл потребовал счет и, заплатив, дав щедрые чаевые лакею, приказал не беспокоить находящихся в кабинете № 2 и следить, чтобы никто из гостей не влез туда по ошибке. Едва Маврос закрыл за собою дверь, Язон, встав, медленно подошел к Медее, и в этой медленности, и в выражении лица Язона неподвижного – все, все ушло в горящие глаза – было что-то неумолимое, как судьба. Медея так и поняла, и затаилась, прижалась, точно в испуге. Сильная страсть всегда пугает как мужчин, так и женщин.

И вдруг – он уже был совсем близко, – неподвижное лицо исказилось невыразимым чем-то, где было нетерпение, и блаженство, и мучительная боль, и, схватив Фанарет в объятия, он поцеловал ее в полуоткрытые зовущие губы…

Так начался их роман.

Продолжать его в столице было неудобно во всех отношениях для Язона при его исключительно заметном положении.

Не обобраться бы сплетен, пересудов, клеветнической грязи. Обыкновенный смертный вправе иметь свою частную личную жизнь. Короли и принцы лишены этого права. Тысячи недоброжелательных глаз следят за ними, за каждым их шагом. Особенно отличается в этом отношении все левое, социалистическое. Оно только ищет и ждет малейшего предлога, дабы дискредитировать династию, уронив ее в глазах народа.

С точки зрения здравого смысла и самой строгой морали почему бы наследному принцу, свободному, холостому, не увлечься женщиной, которая ему нравится? С точки зрения парламентских болтунов и бездельников, высиживающих свое жалование на левых скамьях, – это преступление, и конечно, перед народом. Эти самозванные опекуны широких масс всегда и во всем имеют наглость выступать от имени народа.

Мекси через своих агентов позаботился, чтобы ужин у Минелли получил самую широкую огласку, именно среди левых парламента и сената. И хотя все расходы принца ограничились скромным счетом за скромный ужин, однако из темных подполий вышла на улицу отвратительная ложь, что наследный принц тратит на «эту продажную плясунью» народные деньги. Встречаться Язону при таких условиях с Фанарет в Веоле значило бы подливать масла в огонь. К тому же гостить дольше в Дистрии незачем было Медее. Двух гастролей вполне достаточно. Ее увидели те из граждан маленькой столицы, кто вообще ходит на подобные увеселения. Уже третий спектакль не дал бы и половинного сбора.

Медея и Язон решили так: она уедет первая, а через неделю он последует за ней. Съедутся в Неаполе. Язон прибудет в этот город в строжайшем инкогнито, и уже оттуда проберутся они в тихое глухое живописное Позетано, угнездившееся на прибрежных скалах. В Позетано они проведут месяц вдвоем, только вдвоем, отрезанные от всего внешнего мира.

Вдвоем – это еще не значит без Марии. Но что такое Мария? Предмет обихода, неодушевленная вещь. Так, по крайней мере, толковала Медея Язону присутствие своей горничной. На принца эта костлявая испанка производила отталкивающее впечатление. Мария не оставалась в долгу. Во-первых, любовником ее госпожи был человек, противоречивший ее республиканским убеждениям, а во-вторых, этот человек, имевший громкий титул, имел сравнительно мало денег, чтобы обставить Медею подобающей роскошью. С точки зрения Марии госпожа сделала глупость, – и еще какую, – оттолкнув Мекси.

Испанка была в переписке с ним, с Мекси, ужасным французским языком делая ему чуть ли не ежедневные доклады обо всем, что видела и слышала. Мекси в ответ давал короткие, лаконические, но весьма выразительные директивы. Тем более выразительные, что они подкреплялись довольно кругленькими чеками на неаполитанский «Банко д'Италиа». Да и перед ее отъездом из Веолы Церини доставил Марии двести долларов наличными.

Стоило поработать. И горничная, по мере умения и сил, работала.

13. Интрига плетется

Директивы Мекси сводились к одному: путем интриг – плетение этих интриг возлагалось всецело на Марию – посеять рознь между влюбленными, вбить между ними такой клин и так основательно, чтобы его уже никак нельзя было выдернуть. Мария знала характер своей госпожи, знала, как следует играть на нем. Знала также, что Фанарет никогда с ней не расстанется, а посему она, Мария, может говорить в лицо госпоже своей многое такое, чего никто другой не посмел бы сказать.

Но Мария была слишком хитра, дабы злоупотреблять своим привилегированным положением. Открытое выступление против Язона успеха не имело бы. Особенно же в дни медового месяца, в эти дни, когда Медея с таким острым, все и вся забывающим упоением отдавалась своему новому роману, своему новому увлечению.

Декорация и фон их романа были чарующие, словно самим Господом Богом созданные для влюбленных. Эти южные ночи – то звездные, то бледно-золотистые лунные, лунные до какой-то фантастической зеленоватости, обвевая истомой, будили желание, желание без конца…

И тогда все облекалось в завороженную легенду минувших веков, и не было переходов, и черные тени так же резко сменялись тусклым зеленоватым блеском. Угрюмым силуэтом повисла над бездной громада монастыря, и казалось чудом, как это не рухнул он с головокружительной высоты своей в море. А из моря черным массивом поднимались изъеденные временем башни римской крепости, помнившей цезарей.

Медея и Язон в такие ночи уходили вдоль берега, уходили туда, где никого нет, за город, и где их тени на остывшем песке сплетались в одну. И так же сплетались их тела в объятиях, поцелуях, прикосновениях, то нежных, чуть уловимых, как свежее дыхание сонного моря, то бурных, порывистых, как ураган, как пламя, испепеляющее все и вся. А там, вдали, на лунно-зеркальной глади моря, чернела баркета, и чей-то голос пел о любви, и рокотала, звенела чья-то мандолина.

В такие моменты Язон, в обычное время пленник этикета и своего высокого положения, чувствовал себя вырвавшимся из-под строгой опеки школьником, школьником тридцати четырех лет. Он забывал, что он – наследный принц, что он командует кавалерийской дивизией и что он в спешном порядке испросил у Его Величества короля месячный отпуск. Отпуск, таявший с неуловимой быстротой. Старик отец, кладя резолюцию на прошение об отпуске, молча погрозил сыну пальцем. Это значило:

– Смотри, Язон. Мне известно что-то. Смотри же, не наделай глупостей, за которые пришлось бы краснеть нам обоим…

Фанарет не была хищницей в материальном значении слова. Она не принадлежала к числу тех обольстительных, но прожорливых акул, у которых в натуре, в крови обирать мужчин, разорять их, не стесняясь никакими приемами. Однако непоколебимо было в ней убеждение: тот, кому она дарила свою любовь, должен заботиться о ней и тратить на нее деньги. Язон, не являвшийся исключением, да и не желавший быть таковым, тратил на нее, тратил в пределах своего «цивильного листа». Ему полагалось пятьдесят тысяч франков в месяц. Немного. Даже для такого бедного королевства, как Дистрия, – немного.

Расходы по жизни в Позетано с отелем, пансионом, автомобильными и всякими другими прогулками были ничтожны. Не ограничиваясь этим, Язон съездил в Неаполь к лучшему ювелиру и вернулся оттуда с ниткой жемчуга и браслетом. Довольно крупный изумруд, как жутко мерцающий тигровый глаз, трепетал на тонком золотом ободке.

Хотя оба эти подарка заняли далеко не первое место в коллекции Фанарет – разве Язон мог сравниться с искавшими ее взаимности американскими миллиардерами? – но жемчужная нитка и браслет были встречены и приняты более чем благосклонно.

Совсем по-другому, подчеркнуто по-другому, отнеслась Мария. Укладывая оба подарка в металлическую шкатулку, хранительницу бриллиантов Медеи, горничная презрительно фыркнула:

– Разве это жемчуга? Нитка до пояса, вроде той, какую вы получили от Моргана, – это я понимаю…

– Молчи, Мария. Прошу не совать свой длинный нос куда не следует. Эти скромные жемчуга мне дороже всяких моргановских ниток. Я люблю моего принца и взяла бы от него даже стеклянные бусы.

– Не понимаю, – с ядовитой улыбкой повела Мария костлявыми плечами.

– И никогда не поймешь. Никогда. Ты старая дева без пола и возраста.

– Зато у моей сеньоры очень много пола, – съехидничала Мария.

– Да, и я горжусь этим. По крайней мере, будет чем вспомнить молодость.

Часто Мария задавала вопрос:

– Долго мы еще будем сидеть в этой итальянской дыре?

– Пока не надоест. Что будет через месяц, даже неделю – не знаю. Но сегодня мне хорошо, чудно и завтра будет хорошо… Но ведь ты же ничего не понимаешь в этом. Ах, как он меня любит, мой принц! Как он меня любит!

Однажды Мария дерзнула усомниться в этом.

– Вы думаете, сеньора, что Его Высочество вас очень любит? – спросила горничная, вкладывая в его «Его Высочество» всю свою республиканскую ненависть к монархии.

– Думаю ли я? Какая ты глупая, право. И думать не надо. Я это чувствую, чувствую каждой клеточкой мозга, всеми нервами, всем телом, телом, которое он… Да разве ты что-нибудь понимаешь?

– Может быть, и не понимаю, а только…

– Что только? Что, несносная злючка?

– Конечно, в любви я – круглая дура, а только говорить «я тебя люблю» да целовать женщину, если эта женщина красивая, по которой все сходят с ума, это еще не доказательство. Нет, докажи, что ты любишь, докажи…