скачать книгу бесплатно
На городской улице ночью или на медвежьей тропе днем, даже на безобидной рыбалке можно утонуть, если только не сохранить силу, данную мужчине самой природой.
«Покидая свой дом, веди себя так, как будто встретил врага», – отец часто повторял эту старую японскую мудрость.
Мне никогда не было стыдно за него, за его внешний вид. В свои 70 лет в сравнении со своими сверстниками он выглядел подтянутым, крепким и подвижным. Легко мог пройти 20–30 км на охоте, зимой ходил на лыжах, мог спать в лесу, в палатке или зимовье, носил тяжелые рюкзаки и снасти. И это при том, что ему пришлось вынести в молодые годы.
В лагере они с Николаем Николаевичем работали на лесоповале и порой питались лишь тем, что могли собрать в лесу: ягоды, грибы, да съедобные травы, редкая удача, если наловят рыбы. Отец сам об этом никогда не рассказывал. Николай Николаевич, бывало, пару раз проговаривался.
Они с отцом были разными. Николай Николаевич часто позволял себе много говорить, шутить, острословить. Хотя, надо сказать, все это он делал с какой-то грустью в глазах.
Становилось понятно, что это он делал для окружающих, желая их позабавить, сам же в эти моменты грустил, думая: «улыбайтесь, смейтесь, радуйтесь, у меня это уже не получается».
Периодами Николай Николаевич впадал в глубокую депрессию, переходившую в тяжелый запой. Пару раз мне с отцом приходилось дежурить у постели больного, который иногда закрывался дома и выходил только за спиртным в магазин или к таксистам.
В такие моменты нам приходилось брать его квартиру штурмом, через окно. Дверей он не открывал. Однажды даже пришлось вызвать пожарников. Из окон подозрительно густо валил дым. Потом оказалось, что на кухне в кастрюле варился кусок мяса, вся вода выкипела, и блюдо настолько подгорело, что пошел дым. Мы отказались от угощения. Потом несколько дней к нему ходил доктор, делал промывание желудка, чистил кровь, делал уколы, капельницы и все такое. Мы с отцом по очереди дежурили у него, чтобы, не дай Бог, он не вышел в магазин и не началось все сначала.
При этом мы тщательно обыскивали всю квартиру в поисках «заначки» и непременно находили ее.
Создавалось такое впечатление, что Николай Николаевич заранее планировал, что его будут «лечить» и прятал бутылки в самые непредсказуемые места.
В такие дни я видел отца совсем другим: нежным, добрым, заботливым, таким даже мы, его дети, не видели. Со своими детьми он был всегда скуп на ласку, сдержан на проявления чувств и любви.
Иногда во мне просыпалось чувство обиды на Николая Николаевича за то, что отец с ним бывал таким ласковым. Правда, эта ревность быстро улетучивалась, так как я видел, как резко менялся отец, понимая, насколько опасны такие дни для Николая Николаевича. В повседневной жизни отец был строг и не позволял себе ничего подобного. Как будто прятал от друга свои настоящие чувства.
Поняв это, мне стало вдвойне приятно. Во-первых, оттого, что отец сам не позволял себе такого поведения, и это мне очень нравилось. Во-вторых, я понял, что настоящие чувства дружбы, любви не должны быть нарочито явными, их не нужно демонстрировать напоказ, а нести в себе сквозь все сложности и проблемы этой жизни, хранить и беречь без всякой надежды, что кто-нибудь, когда-нибудь это оценит, потому что это нужно только тебе.
Моменты, когда отец поправлял подушку под головой Николая Николаевича или накрывал его одеялом, подавал чай к постели, вызывали у меня особое чувство стыда. Как будто я подглядываю за чем-то личным. Я скрывал свою прозорливость от отца, чтобы не мешать их и только их отношениям. В эти дни Николай Николаевич выглядел, каким то подавленным, тихим, смирным. Ничему не сопротивлялся, смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Как будто не узнавал и спрашивал глазами: «Это еще кто такой, что он делает в моем доме?» Он продолжал молчать, так и не дав мне понять, узнал он меня или нет.
Я же в такие минуты позволял себе командовать и контролировать Николая Николаевича, как если бы тот был моим младшим братом или сильно больным. Потом все входило в свое русло. Николай Николаевич возвращался в свой обычный мир, принимал действительность и никогда не подавал вида, что что-то произошло.
Он не благодарил, не вспоминал, и вообще вел себя так, что у меня зарождались сомнения, помнит он хоть что-нибудь из недавнего прошлого? Наверное, нет. Для себя я сделал вывод, это состояние для Николая Николаевича – побег из реальности, в которой все настолько тяжело и нестерпимо, все уже настолько непоправимо, что мириться с этим нельзя.
Существовало два варианта: либо смерть, на которую сам он не мог пойти, либо побег, пусть хотя бы временный, но уход от своего прошлого.
Чтобы понять состояние Николая Николаевича, нужно пожить в двух эпохах: сталинского «лагеризма» и хрущевского «оттепелизма». Тогда судьба этого человека была разорвана надвое: сначала – бесправный раб, зек, затем – уважаемый педагог. Как это совместить в сознании без его потери?
Видно это у Николая Николаевича не получалось.
А как это удавалось отцу? Или его проявления были лишь иными по форме, но таковыми же по сути?
О том, что он страдает, все мы знали, но это проявлялось не периодами, как у Николая Николаевича, а повседневно. Не накапливая в себе скорбь до взрыва, он выводил ее из себя каждый день. Молчаливость, угрюмость, нежелание проявлять чувства любви и нежности были его реакцией на боль и невозможность забыть прошлое. Он каждый день делал огромные усилия, позволявшие ему находиться в какой-то, пусть только видимой, гармонии с окружающим миром.
Пришло время, когда я вспомнил и оценил все то, что всегда чувствовал, находясь рядом с ним.
Первые мои испытания, первые разочарования пришлись на время первого года моей службы на флоте.
Как ярки эти первые впечатления, эта нестерпимая боль разлуки со всем близким и родным. Это чувство, что нельзя вот сейчас развернуться и убежать в объятия матери, за спину отца. Добираясь до Владивостокского экипажа, я думал, что готов к службе. Столько лет занятий спортом, столько тренировок до изнеможения, радости побед и горечь поражений отчасти подготовили мою психику. Придя на службу мастером спорта по подводному плаванью, я оказался совершенно не готов видеть то, что меня ждало.
Первые мои впечатления и мысли вызвали шок.
Если на флоте так, то в каких же условиях люди сидят в тюрьмах. Как моему отцу удалось выжить, как удалось сохранить психику, остаться человеком за столь долгий срок.
А ведь он пробыл в той среде не три года, как придется мне, а почти 12 лет, к тому же времена были другие, к людям относились иначе.
Да мои трудности и проблемы с его даже сравнивать невозможно.
Я решил, что если моему отцу удалось пережить все то, что с ним случилось, то и для меня не должно быть проблем.
Нужно покрепче сжать зубы и потерпеть. Я убеждал себя, что скоро все пойму, мне должна открыться система существования этого организма – армии, и я проплыву по ней как рыба.
Несколько раз меня, молодого карася избивали, но всякий раз я старался дать отпор и всегда думал, как ничтожны, должно быть, эти унижения, по сравнению с теми, что пережил отец. Потом я смеялся над этими выходками старослужащих и все видели, что мне это не страшно.
Я непреклонен и буду стоять на своем до конца. Очевидно, я выбрал верную линию поведения, через полгода меня уже никто не смел ни тронуть, ни оскорбить. Я стал своим в этой среде и более того, эта среда стала мне нравиться. Еще через полтора года меня назначили на должность инструктора. Виданное ли дело, корабельный старшина на должности мичмана, инструктор в подразделении водолазов.
Мне и сейчас это кажется удивительным, наверное, все же главную роль в моем продвижении сыграло мое знание и умение вести политзанятия, а не мои достижения в спорте, хороших пловцов у нас было немало. В те годы это ценилось превыше всего, а я, к своему удовольствию, дома был большим любителем всех телевизионных политических программ и новостей.
Вот уж не знаешь, что тебе в жизни поможет, а что подведет. Все это вместе и способствовало в результате моему служебному росту…
Отец всегда говорил:
– Не бойся, в этой жизни нет ничего, с чем нельзя было бы не совладать. Потом оглянешься и поймешь, все было не так уж страшно. Гораздо важнее, чтобы тебе было не стыдно оглядываться в прошлое. Не проси, ибо то, что тебе нужно, и так тебе будет дано, а все остальное лишнее, без него проживешь. И не верь, если во что без оглядки поверишь, обязательно жизнь тебя разочарует. Сомневаться стоит во всем. Сомнение – признак зрелого ума, мудрости.
Вспоминаю, как легко он провожал меня на службу. Особенно не учил, кратко наставлял, говорил о том, что не нужно бояться смерти. Мужчина должен уметь быть воином, он должен знать себя в трудностях и лишениях, уметь собраться с силами в любой ситуации. Он говорил:
– Если встретишь ту самую с косой, а такое в армии случается, не нужно от нее бежать. Встреть ее достойно, как полагается встречать ее мужчине и воину. Думай об этом, и ты будешь готов к встрече с ней. Только в этом случае, она не станет для тебя неожиданностью. Если случится что-то непоправимое, мы с матерью будем убиты горем. Но если ты струсишь или смалодушничаешь, ты оскорбишь этим своего отца. Я уверен в тебе и знаю, что ты никогда не захочешь славы за счет других. Запомни – искренность тоже оружие, во всяком случае она обезоруживает. Будь искренним в своих устремлениях на службе.
Впоследствии мне с этим пришлось столкнуться.
Уже после полутора лет службы, жизнь свела меня с начальником особого отдела. Несмотря на то, что наша часть относилась к разведке флота, в ней самой была разведка – особый отдел.
Да, все не просто в «нашем королевстве».
На все и на всех нужен глаз да глаз, никому – полного доверия.
Капитан третьего ранга, высокий, стройный, очень улыбчивый производил самые лучшие впечатления. Но как только он заговорил со мной, мне стало понятно, что «друзьями» нам не стать никогда.
Что-то сразу оттолкнуло меня. Его улыбка и юмор не внушили доверия, а наоборот – настораживали.
– Ну, что Алексей Александрович, как служба идет? Трудности, проблемы, пожелания есть? Как в новой должности служится?
– Все хорошо, – отрапортовал я, – вникаю.
– Ну, молодец. Будь здоров.
Я понял, это только начало знакомства.
О том, что это наш «особист», я узнал чуть раньше. Несколько месяцев назад случилось мне быть свидетелем одной сцены на продовольственном складе.
Я нес вахту. Офицеры получали паек, выстроившись в длинную очередь. К очереди подошел капитан третьего ранга и с усмешкой спросил:
– Кто последний?
– Последний буду я, – ответил начальник инженерной службы капитан второго ранга Гулевин. – Но вот что Вам тут делать? Вы же не наш.
– Как не Ваш, стою на всех видах довольствия, – улыбки в этот момент на его лице уже не было.
Офицеры переглянулись.
– Ну раз стоите, стойте, – ответил Гулевин.
В этот момент я и почувствовал какую-то недоброжелательность всех офицеров к вновь пришедшему. Позже, когда наши отношения с Гулевиным стали очень хорошими, а он был одним из моих непосредственных начальников, мы вернулись к этому разговору.
Я спросил:
– Отчего все офицеры были так недоброжелательны?
Гулевин ответил не сразу:
– «Они» нам не доверяют, «они» нас проверяют. Так за что нам их любить или уважать?
Мне стало понятно, кто эти «они».
После нескольких коротких встреч, произошедших как будто случайно, меня вызвали в особый отдел. Все встало на свои места.
Вызывал меня все тот же «кап три».
Кабинет особого отдела находился под лестницей, ведущей на второй этаж штаба.
Здесь никогда не горела лампочка и не было окна, поэтому это место, казалось каким-то укромным, скрытным. Специально они его что ли выбрали? Ну, хороши психологи!
Стучусь. Молчание.
– Прошу добро, – как можно четче выговариваю я, чуть надавив на ручку двери.
В кабинете послышались шаги, щелкнул замок.
– Заходи Торопов, жду тебя.
– Главстаршина Торопов по Вашему приказанию прибыл, – отчеканил я.
– Вольно. Как ты уже понял, я начальник особого отдела капитан третьего ранга Морозевич, и вызвал тебя для разговора не простого. Мне тебя рекомендовали как человека весьма грамотного, как сейчас модно говорить, политически подкованного. Да и специалист ты хороший, все хвалят. Не пьешь, не куришь. Ведь не пьешь, верно?
Он едва заметно улыбается. Видно, знал, что на прошлой неделе ребята на камбузе «жареху» устроили ночью. Это в смысле картошку пожарили, ну и бутылочку раздавили. Но ведь меня-то там не было.
– Это точно, – не моргнув и глазом, очень спокойно ответил я.
– Вот и отлично. Проходи, садись.
Он указывает на большой старый кожаный диван в середине кабинета.
Подхожу и сажусь на краешек, стараясь не издавать посторонних звуков, чего мне не удается. Диван скрипит как старая телега и норовит убежать из-под меня.
– Так вот, мне нужно, чтобы ты, как инструктор, составил для меня отчет обо всех, с кем тебе приходится заниматься. В какой физической форме боец, какие перспективы у кого на будущее. Его морально-психологические данные на твой взгляд. Как кто себя в воде ведет. Ну и так далее. Ты должен понимать, мы выполняем боевые задания, поэтому и подход у тебя к делу должен быть более чем ответственный. Ты меня понял? Справишься?
– В принципе, да. Вот только на счет психологии… Я ведь все же не психолог, поймите правильно, могу и ошибиться. Опыта маловато, да и тяготею все больше к технике, чем к людям, – попытался увильнуть я.
Морозевич этот мой нырок заметил.
– Ничего, – более настойчиво повторил он, справишься. Ну а теперь ступай, еще поговорим позже.
– Так точно, – козырнул я.
Раз о таких мелочах, как ночные вылазки годков[1 - Годки? – старослужащие матросы на флоте.] на камбуз, ему известно, должно быть известно и о процедурах приема в разведчики.
Только реакции с его стороны никакой. Если так, значит, работает определенная система, система естественного отбора. И работает она с его молчаливого согласия. Узнали бы наши матери из передачи «Служу Советскому Союзу», как их сыновей проверяют на профессиональную пригодность. Подвешивая руками к трубе под потолком в гальюне и нещадно избивая всю ночь, периодически отмачивают в ванне для мытья ног. Кто на утро в строю и не жалуется, тот остается, кто пускается в бега или ищет петлю, тот «пролетает». Не быть ему разведчиком. Да уж, это все очень отлично от того, что я видел по телевизору. У нас эту телепередачу называют – «в гостях у сказки».
Выхожу из штаба и медленно плетусь, обходя плац.
А ведь это засада, думаю я про себя. Нет, не просто засада. Это беда. Я этого делать не стану, меня уже подташнивает, а дальше будет хуже.
Теперь мне понадобится быть собранным, максимум собранности, вот мой девиз на ближайшее время. Отказаться я не могу, меня не то что с должности вышвырнут, но, скорее всего, и из части переведут, да еще куда-нибудь севернее моего родного города.
Это тебе не просто «залёт», не пьянка, не запрещенные наколки или слишком откровенное письмо любимой девушке. Это скрытое несогласие с системой. Так, ну и что там у нас есть севернее? Мыс Шмидта или Бухта Провидения. Да, перспектива интересная.
Что-то нужно решать, лишнего времени теперь у меня не будет. Оно полетит, пришла беда – открывай ворота. Чего еще мне стоит ждать?
Расслабился, брат, понравилась служба, медом показалась. Сейчас уже вечер, я напряжен и плохо соображаю. Что же, во-первых нужно расслабиться, с бедой нужно переспать ночь, так кажется, говорят, или утро вечера мудренее.
Может быть, какая-нибудь мысль придет во сне.
А решение принимать все же нужно быстро, времени у меня пара дней, не больше.
Потом отчет затребует по итогам учебы, и – привет. Пишите, мама, по новому адресу.
Поднимаюсь в казарму на второй этаж, иду по проходу. Вокруг странная тишина, годки не ржут как кони, но мирно сидят на шконках[2 - Шконка – кровать.], готовятся ко сну. Что-то не так, явно в роте посторонний. Проходя мимо красного уголка, вижу нашего замполита.
– Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга, – подхожу чуть ближе, какое-то время жду движения его руки. Наедине он всегда подавал мне руку.
– Заставляете себя ждать товарищ старшина. Где это Вы ходите во вторник вечером? Или завтра утром уже не среда? И нам не докладывать о политической обстановке в мире? – нарочито серьезно говорит замполит. В его глазах я вижу скрытую иронию. – Я тебя предупреждал, что завтра командир будет присутствовать, было дело? Ты, надеюсь, готов?
Со Станиславом Сергеевичем у нас сложились очень добрые отношения, почти приятельские, и это несмотря на более чем внушительную разницу в возрасте. О званиях я просто молчу. Но я, наверное, его лучшая и единственная награда сейчас. Воспитанник, которого можно ставить в пример другим замполитам и выставлять на показные политзанятия. Я его не подведу.
Тут в моей голове молнией проскакивает план. Вот уж не знаешь, где найдешь.
– Да какие уж тут политзанятия, Станислав Сергеевич. С новыми заданиями бы справиться. Дело мне поручено ответственное. Не мне Вам объяснять, какое ответственное. Вы думаете, я в клубе был, кино смотрел или в чипке[3 - Чипок – солдатское кафе.] пирожные трескал. Я в кабинете под лестницей был, – переходя на два тона ниже, сообщаю я и уже шепотом добавляю, – задание получал. Так что, на политзанятия у меня теперь и времени не останется.
Для замполита эта информация новость – это факт. Иронии в его глазах уже нет, серьезный вдумчивый взгляд. Он понял все мои интонации. Все мое нежелание расставаться с политинформацией, заменять ее написанием отчетов для «особистов».
– Ну что же, так или иначе, это занятие мы подготовим и проведем. А там дальше видно будет.
