скачать книгу бесплатно
Начало июля. Стоит душная погода. Парюсь на работе. И вдруг звонок. Петрович. Пропускаем про здоровье, дела, жену.
– Времечка свободного не найдешь? Я тут с товарищем одним на птичке сошёлся. Серьезный мужик.
– Куда поедем? – спрашиваю я.
Нет, не зло спрашиваю, а с таким непередаваемым трепетом. Уже всё внутри напряглось, уже сладостью утреннего тумана повеяло, уже первый жаворонок надо мной запел.
– На Тишки.
– Да там лягушки умерли. Как надо изощриться, чтобы заставить тамошнего карпа подумать о насадке. Да и платное.
– А Тальяныч, это знакомый мой новый, сказал, что пуд, не меньше, за зорьку.
– Трепач твой Тальяныч, – ответил я и дал отбой.
Тальяныч – это Сережа Барсуков, вернее, Сергей Тальянович. Мужчина сорока пяти лет, рыбак со стажем, ярый противник взимания платы за любительскую рыбалку, зимой в знак протеста с ледобуром, ящиком и палаткой ходивший на площадь и сидевший в протесте. Новый знакомый Петровича.
Петровича, как и его нового знакомого, заносит. Но зачем я так не по-божески? Петрович просто поскорее хотел уговорить.
Хорошо, что суббота выдалась с утра свободной. Пообещав всей родне обязательно заехать на рынок, купить продуктов питания, потом вынести мусор и даже съездить на дачу, я помчался к Петровичу.
В гараже шли приготовления. Василий Петрович что-то буркнул на приветствие, продолжая мешать в кастрюле, стоящей на газовом примусе, кашу. Пахло горошницей. Дед не на шутку собирался ловить карпа. Через десяток минут беспрерывной моей трескотни и бестолковых вопросов, Петрович сдался:
– Сегодня поедем, на автобусе. Тальяныч уже собирается.
Большого труда мне стоило испросить прощения у друга-рыболова и твердо пообещать, что в половине четвёртого утра мы уже заберём Тальяныча и будем нестись в сторону Тишков.
В половине пятого, проскочив Большое Баландино и поругавшись на Красноармейских дорожников, мы оставили машину в Дубровке. У собачника, как пояснил Тальяныч, хотя из ворот дома никто не выходил и даже в окно не выглядывал.
– За час доберёмся, – разглагольствовал новый знакомый Петровича, когда я вешал на себя свой рюкзак с лодкой, и поверх забрасывал рюкзак деда.
Моего веселья хватило только до околицы. Дальше я был похож на верблюда, который прошёл сто дней по Сахаре. Язык на плечо, пот градом. А Тальяныч на зависть мне, легко шествуя впереди и размахивая руками, рассказывал, как он в одной тихой заводи, за болотом, ловил вот таких (разводите руки в стороны) карпов. Прошли базу и углубились в лесок. Под ногами стала чавкать вода.
– Вот поэтому и не поехали, застрять можно. Да и эти на машину быстрее выйдут, а так, попробуй нас в камышах рассмотри! Камыш нынче, скажу, не в пример прошлому году. Нынче дождей-то вон сколько было.
Я подумал, а какая камышу-то разница: сухой или мокрый год. Он всё равно в воде растёт.
– В сухой год камыш пониже и пожиже, – отозвался Тальяныч, вплетя в голос нотки знатока флоры, – Сам увидишь.
Зеленая масса вымахала над озером, как джунгли Амазонки, и в ней, как в засаде, засели огромные комары, сразу раскусившие, что отмахиваться от них я не могу – руки заняты.
Когда мы допёрли до заветного места, мне хотелось лечь и уснуть. Но не в пример мне притомившийся Петрович стал качать свой дредноут, делить прикормку и насадки, раскладывать сухпаёк по торбочкам, чтобы не сниматься с якоря даже на обед.
Только подо мной качнулась лодка, и весла тихонько тронули воду, усталость прошла.
– Тальяныч, а ведь рыбачить без путёвок – браконьерство! – подтрунил я над Сергеем, глаза которого тут же метнули в меня молнии.
Он очень серьезно ответил:
– Я это право на баррикадах выбил. Пусть только сунутся, Путину напишу. У меня прямое сообщение.
С этими словами он выгреб в прогал и скрылся в камышах. Петрович тихонько уплыл в сторону, весь обременённый заботами, как понесёт пойманную рыбу.
Я встал у небольшого плавучего островка, завязался за камыш, совершил ритуал кормления и уставился на неподвижные поплавки. Новая леска, похожая на тонкий тросик акселератора от мопеда, покоится на воде и не хочет тонуть. О неё постоянно запинаются какие-то букарашки. Тишина.
Подозрительно дёргаются камыши. Это признак того, что рыба где-то рядом. Я шевелюсь в лодке. И там, где топорщатся антенны поплавков, поднимается чёрное пятно мути. Я замираю. Рыба была уже тут, она была готова клюнуть, а я завозился, испугал, не дал подойти. Какое-то время сижу, не шевелюсь, но банка у лодки деревянная, ноги как-то скрючились так, что их начинает покалывать, нужно сменить позу. Шевельнулся. Камыши задрожали. Карпы толпой шарахнулись в сторону. Это я так предполагаю. Но почему-то ни один не попробовал вкусную насадку.
Я зову Петровича. В ответ по воде прилетает тихое шипение.
– Да не ори ты! И так рыба всего боится.
На что Тальяныч откуда-то из дебрей громогласно заявляет, что нечего тут сторожиться, просто время ещё не пришло, оно буквально на подходе, и вот тогда только держись.
Мы просидели ещё сколько-то. Я полагаю, не меньше полутора часов, но время так и не подходило. Карп отказывался брать насадку. Даже мелочь, шлёпающая и чавкающая по камышам, не зарилась.
Тем временем, с Кунашакского берега донеслись первые рычащие звуки далёкой грозы. Я, если честно, побаиваюсь грозу и никогда не остаюсь на воде.
– Дождь будет, а грозы нет. Она уйдет в сторону, – заверил Тальяныч.
От безделья захотелось есть. Я полез в туесок. Петрович всё перепутал. Бутерброды с ветчиной и сыром были в его сумке, а варёные яйца, творог и батон в моей. Я сообщил об этом Василию Петровичу, но в ответ услышал:
– Да и чёрт с ним, ешь. Только сюда не суйся. Меня карп обложил, вот-вот прикорм сожрёт и брать станет.
Вокруг меня тоже трепыхались камыши, тоже хотелось верить, что карп и меня обложил.
Я нехотя съел белок от яйца, запил это крепким кофе, а из творога, желтка и кусочка батона накатал катыш, поднял удочку и насадил этот шедевр кулинарного искусства на крючок.
Пришлось доставать плащ, потому что с неба посыпалась морось. Гроза, действительно, прошла стороной, а кусок тучи припёрся к озеру. Я не видел, как нырнул поплавок и не сразу понял, что удилище готово выпасть из лодки не по моей вине. Каждый рыбак знает, какое чувство охватывает человека, долго ждущего поклёвки и обнаруживающего, что крючок проглотила не какая-то мелочь, а солидная рыбина.
Отпускать катушку было некуда. Лесом стоял камыш. Но и провернуть её не удавалось. У ближайшей стенки из-под воды поднимались пузыри, чёрная муть, и серые кусочки погнившей растительности. Зажав в коленях поставленное вертикально удилище, я трясущимися руками разбирал подсак. Дурная привычка – до первой поклёвки снасть не трогать.
Каждому знакомы эти секунды: зажимы не отвинчиваются, телескопическая ручка не выдвигается, сетка цепляется за всё, за что можно зацепиться. А тот, кто сидит на крючке, методично тянет удилище и всё ближе и ближе подбирается к камышу. Там его спасение, там он уйдет точно. Оставляю сак, пытаюсь провернуть катушку. Она поддается. Леска выбирается из воды, показывается поплавок.
Стоит ли считать эти минуты? Всё заканчивается благополучно: леска выдерживает, сак расправляется, а чёрный карп сдается и вваливается в сачок сам. В лодку я втаскиваю его двумя руками. Не могу сразу отцепить крючок, руки трясутся.
Рыбина посажена в матерчатый садок за борт лодки. Весу примерно около пяти килограммов. Перевожу дыхание, успокаиваюсь. Мну желток, творог и батон, чтобы насадить на крючок.
Дождик продолжает моросить, уходит духота. То тут, то там в камышах слышатся солидные шлепки.
Слышно, как чертыхается Петрович.
А я на новую насадку выволакиваю следующего красавца.
И вновь жду поклёвки. Замечаю, как шевелится поплавок второй удочки, на которой насажена кукуруза. Он медленно, нехотя уходит под воду. И больше не показывается на свет божий. Следует мощнейший рывок, удилище вершинкой хлещет по воде, и я слышу звон оторвавшейся под душкой лесоукладывателя мононити. Пока готовлю снаряжение, приходится ещё раз сразиться с небольшим карпиком.
Рыбалка мне нравится. Не обманул Тальяныч. И сам, поди, уж наворотил.
Дождь и карповая вакханалия продолжались до обеда. А потом всё стихло.
Я позвал Петровича. И мы с ним выплыли на берег. В березовом лесу пахло грибами. Петрович вытащил садок и, улыбаясь, показал мне. В садке тяжело переваливались два карпёнка, килограмма по полтора каждый. Я сощурился и приподнял свой садок, который от земли не отрывался.
Тут появился Тальяныч.
– Кто браконьеры, так это вы, – весело проговорил он, – Природу беречь надо.
Он достал из кармана фотоаппарат, протянул мне, а сам, раскрыв мой садок, взял двух карпов побольше.
На фоне лодок, удочек и леса мы сделали несколько снимков, на которых Тальяныч держал карпов за жабры, за брюхо, присел над внушительным уловом, в общем, выглядел самым удачливым и счастливейшим рыбаком.
Мне пришлось сходить в деревню, забрать машину, преодолеть некоторое расстояние по полям и буеракам, чтобы благополучно загрузиться и следовать домой.
Уже в машине Тальяныч мечтательно проговорил:
– Ничего, придёт время, и я таких натаскаю.
Петрович посерьёзнел:
– Ты же говорил, что тут таких монстров выволакивал?
– Ну. Я и завтра скажу. Тебе вот кто поверит? Никто. А у меня на фотике час, день и год прописаны.
– Ты вообще что-нибудь поймал?
– А то нет, кот доволен будет. А так ведь и не брало ни черта. Я на вас даже удивляюсь, как так получилось, что вы рыбы надрали. Мужики говорят, что клюёт тут плохо.
– Но ты же сам…
– А я что, наврал, что ли? Главное, Петрович, не рыба. Главное, процесс. Не позови я вас, так бы и парились в городе.
На следующий день на рыболовном форуме народ наперебой приглашал друг друга на рыбалку на Тишки. В качестве доказательства висели фотографии Тальяныча в обнимку с моими карпами. За попытку возразить и образумить, меня с презрением сначала окрестили Фомой, а потом и вообще забанили.
Вторая молодость
За Владимиром Алексеевичем всякое водилось. Выпить любил. За юбками волочился – не без греха. Подраться – да нате вам! Пожалуйста! Только подходи: кому в глаз, кому по сапатке? Главное, чтобы без закидонов, по-честному, на кулаках.
Работать! Так и это с огоньком, с задором, раз-два, взяли! Эх-ма! Сама пойдёт! Печи класть, плотничать, тяжести перетаскивать, камень колоть, сено косить – дайте только ворот у рубахи расстегнуть, чтобы в подмышках не жала. В доме с какой утварью справиться – на всё тяму хватало, по соседям не бегал, у чужих совета не спрашивал, своим умом доходил. Вот так вот!
Плюнул в заскорузлую, чешуйчатую, как полотно рашпиля, ладонь, сжал в кулак так, что костяшки побелели. Вот она, жизнь-то где была! Была! Да разом вся проскочила. И теперь каждый день дорог. Да так дорог, что на сон у Владимира Алексеевича часа по четыре назначено, В остальное время он на ногах, с легким передыхом после обеда. А как иначе? Своей жизнью не надышался, а тебе уже на шею другие разные повесили.
Последыш никудышный уродился. Бабу взял, Катьку заделали, а он по глупости и пьяни на нары. Сноха туды-сюды, и вон съехала. Внучку забрала. Не переживание, скажете? Как она там? Сыта ли? Обута? Одета? Не забижают? Сам-то, куда не шло, то в работе, то за стопочкой перешивания заглушать научился. А на жену смотреть, душа кровью обливается. Мать она олуху – извелась. Хоть сынок и урод, а дитя-то родное. Из сердца не вырвешь.
– Ничего, мать, не горюй. – Говорит Владимир Алексеевич своей супруге Зое Петровне, когда трезв и в здравом уме, – Сдюжим! И Катьку на ноги подымем, ещё и выучим, нечто хуже людей? Ты только, мать, гляди, меня держись. А я… Эх-ма!
В такие времена Зоя Петровна расцветает вся. И забывает на время, что приняла за жизнь длинную, суровую, не всегда гладкую, от мужа своего, что выдюжила, когда срывало Владимира Алексеевича с катушек да несло, словно безудержный весенний поток по перекатам, валяло, мызгало, крутило так, что взвивался мужик нехристем, да куролесил без удержу. Расцветать, расцветает, но виду не подаёт. Насупит бровь и скажет в ответ:
– Вот ты держись человеком. А будешь, как свин, водку жрать да по деревне мотаться, кто знает. Подвернётся стоящий мужчина, который головой разумный, лицом не гаведный, фигурой строен, так подпаду под чары. Ты тогда свой локоть кусай да себя спрашивай, как так мог женщину на борматуху променять? А меня ты знаешь, я с молоду така была: в душе не таила, а что говорю, то и думаю.
Но Бог миловал. Проносило всякого и баского, и стройного мимо двора Владимира Алексеевича. Только ведь, и не ждёшь никогда, как что явится.
Межсезонье подвело Владимира Алексеевича. В огороде он в несколько дней управился с большими работами, зачастил на рыбалку. А там, известно, нашлись друзья. Сначала по пивку ударили, потом за водочкой сбегали. А потом Владимир Алексеевич во времени потерялся.
Вынырнул намедни. А что да как, не сообразит. Кое-как до сознания дошло – горе у Зои Петровны приключилась. Пеструха заболела. Во всей деревне, посчитай, корова одна осталась, но какая. Удой, что у рекордсменки, а молоко жирное, будто городские сливки. И на тебе, не ест, не пьёт уж который день. Зоя Петровна сама по началу корову пользовала, травяными отварами поила, огуречным рассолом, даже стакан водки Пеструхе не пожалела, чтобы у той «книжка» заработала, только без толку. Квёлая Пеструха, и точка.
– Это ты, срань господня, с пьяных шар корове что-то сунул.
Владимир Алексеевич оправдаться не мог, потому что не помнил, ухаживал он за скотиной эти дни или нет. Голова гудела и раскалывалась на четыре части. Алкогольный цепень грыз печень и просил лёгкой опохмелки. Хозяин, прикинув в уме на медицину, собрался к старому ветеринарному врачу, рассчитывая убить двух зайцев: поправиться самому, потому что у любого врача, даже коровьего, должен быть спирт, и заодно показать Пеструху. Только Зоя Петровна хозяина к ветеринару не пустила.
Пошла сама. И не к старому, а к новому. Ветеринар в селе новенький объявился. Худосочный, длинный, бледный и узколицый, хотя уже в годах далеко за пятьдесят – без всякого доверия человек. Любой собаке должно быть понятно, быть ветеринаром, и до такой худобы дожить, того и гляди в форточку вынесет – дело нечистое.
Но ничего не попишешь, на доброго человека супруга наплевала, а этого позвала, объявив по возвращении, что в учхозе теперь другого нет.
Ветеринар явился. В кепочке. Из-под кепочки только нос вороний выглядывает. А между носом глазки посажены. И всё они у ветеринара из края в край носятся – не держатся на месте. Сходил он в хлев, посмотрел на Пеструху с порога, шмыгнул носом, да и назад. Сел за стол, ждет чего-то.
Владимир Алексеевич дело себе сам организовал, из леса воротился, пару вёдер грибов принёс. Гриб нынче шёл хороший, товарный. Воротился и промеж дела поглядел на ветеринара.
Не молодой уже, возраста чуть младше Зоиного будет. По чести сказать, желтушная сыроежка, не дать, не взять. Всего и достоинства – носат. Носатые у Владимира Алексеевича все под одну гребенку шли – бабники. Их природа так отметила, чтобы не заблуждаться. Этакие с фортелем к бабе подъедут, сама пустит, а потом ещё и маяться будет, чем такому кобелю не угодила. Знавал Владимир Алексеевич таких по молодости, морды не раз бивал.
Сразу всплыло в памяти. Они с кумом мотоцикл чинили, но выпить хотелось – жуть. Только где рублик стрельнуть? Негде. И тогда говорит Владимир Алексеевич куму: «Давай махнём к Верке!» Верка тогда зазнобой была. И махнули. Мотоцикл по дороге развалился, звезданулись они в грязь, и припёрлись к Верке вечером. Тук-тук! Открывается дверь, а на пороге детина волосатый в синих трусах, черный, мать его за ногу, и нос орлиным клювом. «Вай, дарагой! – говорит, – Зачэм пришёл?» Ой, как не понравился орлиный нос, так захотелось ощипать этого бугая. Взвился Владимир Алексеевич до безумия! Сколько не кричал ему кум: «Бежим!» – не слушал, пока не выпорхнул через подъездное окно со второго этажа. Спасибо судьбе, не дала она начальникам в тот год перед домом тротуаров положить. Лужа не мягкая была, факт, но это можно было пережить, а вот стерпеть от всяких носатых чернож… пых макания лицом в грязь, было выше всяческих сил. Кое-как кум удержал на крыльце, не пустил в подъезд, а то бы дело неизвестно чем кончилось.
С тех пор носатых Владимир Алексеевич терпеть не мог. И вот тебе на, под старость лет подкатило. Зыркнул на ветеринара, но с порога горячки пороть не стал, трезв был. Глянул на стол, моргнул Зое Петровне. Та с сомнением полезла в шифоньер, выставила водочки. Для особого случая берегла «Горилку с перцем», которую за забористость и дюжий вкус и сам Владимир Алексеевич уважал.
Ветеринар чинно выпил двести пятьдесят, потом сделал какую-то запись в книжке, выставил на стол флакончик с порошком, напялил кепочку и, прощаясь, проронил:
– Зоя Петровна, я завтра загляну. Только уж без этого, – улыбнулся так смазливо, поклонился и вышел.
Владимир Алексеевич свою рюмочку допил, огурчиком закусил, подпёр рукой голову, да и воззрился на жену свою. Статная, не клюшка согнутая. Дородная – не доска стиральная. На щеках румянец играет, в глазах такие озорные чёртики пляшут. Вона как повернулась, да как вышагнула. Отёр руки о штаны Владимир Алексеевич, крякнул, поднялся со стула, сходил до дверей, крючок в ушко закинул, и назад. Взыграла душа, будто на танцы припёрся, с подходцем ухватил Зою Петровну крепкими руками, забубнил что-то. Она хихикнула. Опомнилась, когда муж её к дверям спальни подтолкнул, сдернула с плеча сырое полотенце, да по загривку и по спине полоснула Владимира Алексеевича:
– Сдурел! Чо удумал-то?
– А чего? – но душа остыла в мгновение, с небес на грешную землю сверзлась.
И так под ложечкой засосало. Буркнул что-то, к дверям бросился, крючок с петельки сорвал, распахнул дверь, в сени выскочил, схватил свою шляпу, под руку удочка подвернулась, схватил удочку и огородом до родного пруда, на котором уж лет тридцать как карасей ловил. Там Гаврилыча встретил. Сговорились. Ударили по пивку, потом по портвешку, потом ещё по чему-то.
Открыл глаза, сквозь дырки в шифере солнечные лучики пробиваются. Что вчера было? Один сизый речной туман. Перед глазами только носатый стоит, лыбится и приговаривает: «Только уж без этого»…
Владимир Алексеевич сполз с сеновала. Рассольчику бы сейчас. Поспешил в дом. Тут краем глаза за отдернутой занавеской усёк неладное. Присел. И на полусогнутых к окну подкрался. Глядь. Язви тя в душу! Сидит за столом ветеринар, баранки с чаем лупцует, а напротив него, подперев кулачком щёку, Зоя Петровна. Да как внимательно на него смотрит, глаз не спускает. Вот это да! Это как же так?
И тот бес, что вчера уговаривал выпить по последней, как будто и с плеча не слазил. Сидит, гад, подрыгивает ножками и в ухо шепчет:
– Не соврала. Мы с тобой, а она… Вота она как… На глиста носатого такого человека… Не за грош… За корову…
И созрела у Владимира Алексеевича мысль подойти сейчас к ветеринару с тыла, да ухватить его за шкварник и как понести, чтобы лоскутки по закоулочкам… Отворил он дверь, перешагнул через порог, да голова хмельная подвела, зацепил ведро на лавке. Ведро – дзеньк! Кайф из комнаты – вжик!
Ветеринар навстречу оборачивается. Улыбочка масляная. Как бы в харю эту носатую дрызгнул, чтобы искры полетели. Уж и кулаки сжались. Но носач опередил:
– Вот и хозяин. Сейчас мы Пеструшеньке укольчик сделаем. А вы, Зоя Петровна, подумайте, что я вам сказал. Подумайте, а я намедни загляну, так и ответ скажите.
У Владимира Алексеевича кровь и так после вчерашнего кипятком побулькивала, успокоения просила, а тут такие слова.
