скачать книгу бесплатно
И тут он умолк, не в состоянии подобрать нужные слова. Временами казалось, будто он… Как это сказать? Боится мою старшую сестру.
Фели терла лицо, жутко размазывая жженую пробку. Я чуть громко не рассмеялась, но вовремя поняла, что она творит. В попытке вызвать сочувствие она растерла краску так, что получились темные театральные круги под глазами.
Мегера! Как актриса, гримирующаяся прямо на сцене, смелое, нахальное представление, которым я не могла не восхититься.
Отец завороженно смотрел. Как человек, зачарованный коброй.
– Ты в порядке, Флавия? – спросил он, все еще стоя на третьей ступеньке снизу.
– Да, отец, – ответила я.
Я чуть было не добавила «Спасибо, что спросил», но вовремя остановилась, боясь перестараться.
Отец молча окинул печальным взглядом каждую из нас по очереди, как будто в мире не осталось подходящих слов.
– В семь часов будет совещание, – наконец сказал он. – В гостиной.
Бросив последний взгляд на нас, он развернулся и медленно побрел по лестнице вверх.
– Дело в том, – говорил отец, – что вы, девочки, просто не понимаете…
И он был прав: мы не больше понимали его мир, чем он наш.
Его мир был миром конфетти: ярко раскрашенная вселенная королевских профилей и живописных видов на липких клочках бумаги; мир пирамид и линкоров, шатких висячих мостов в отдаленных уголках земного шара, глубоких гаваней, одиноких сторожевых башен и изображений голов знаменитых людей. Проще говоря, отец был коллекционером марок, или филателистом, как он предпочитал себя именовать и чтобы его именовали другие.
Каждый миг своего бодрствования он тратил на то, чтобы всматриваться в клочки бумаги через увеличительное стекло в вечном поиске дефектов. Открытие единственной микроскопической трещинки на эстампе, из-за чего на подбородке королевы Виктории мог появиться нежеланный волосок, приводило его в восторг.
Сначала будет официальное фотографирование и экстаз. Он принесет из кладовки и установит в кабинете треногу, древний пластиночный фотоаппарат с особенным приспособлением, именуемым макроскопической линзой, позволяющей ему снимать крупный план образца. В результате после проявки получалось изображение, достаточно большое, чтобы занять целую книжную страницу. Иногда, пока он радостно проделывал эти манипуляции, мы, бывало, улавливали напевы из «“Пинафора” ее величества» или «Гондольеров»[13 - «“Пинафор” ее величества» и «Гондольеры» – комические оперы известного английского дуэта-композитора А. Салливана и либреттиста У. С. Гилберта, впервые поставленные в 1878 и 1889 годах, обе имели оглушительный успех.], дрейфующие по дому, словно беженцы.
Затем наступал черед письма, которое он отсылал в журнал «Лондонский филателист» или аналогичные места, и вместе с ним приходил черед кое-каких чудачеств. Каждое утро отец начинал приносить к столу кучи писчей бумаги, которые усердно исписывал, страницу за страницей, бисерным почерком.
Неделями он бывал недоступен и оставался таковым до того момента, пока не дописывал последнее слово на тему «лишних усов» королевы.
Однажды, когда мы валялись на южной лужайке, глядя в голубой свод идеального летнего неба, я сказала Фели, что отцовские поиски несовершенств не ограничиваются марками, а временами распространяются на его дочерей.
«Захлопни свой грязный рот!» – отрезала она.
– Дело в том, – повторил отец, возвращая меня к настоящему, – что вы, девочки, не понимаете серьезность ситуации.
Главным образом он имел в виду меня.
Фели, конечно же, донесла на меня, история о том, что я растворила одну из жутких викторианских брошей Харриет, журчала из ее уст так же радостно, как гомон ручья.
– Ты не имела права брать ее из гардеробной твоей матери, – произнес отец, и на миг его холодные голубые глаза устремились на мою сестру.
– Прости, – ответила Фели. – Я хотела надеть ее в церковь в воскресенье, чтобы произвести впечатление на Дитера. Это неправильно с моей стороны. Мне следовало бы попросить разрешения.
«Неправильно с моей стороны»? Я услышала то, что услышала, или у меня слуховые галлюцинации? Скорее солнце и луна пустятся в веселую джигу в небесах, чем одна из моих сестер извинится. Просто неслыханно.
Дитер, о котором упомянула Фели, – это Дитер Шранц с фермы «Голубятня», бывший немецкий военнопленный, решивший остаться в Англии после прекращения военных действий. Фели имела на него виды.
– Да, – сказал отец. – Тебе следовало бы.
Когда он снова обратил внимание на меня, я не могла не заметить, что складки во внешних уголках его глаз – складки, которые, как я часто думала, придают ему аристократичность, – были еще тяжелее, чем обычно, делая его печальным.
– Флавия, – произнес он усталым, невыразительным голосом, ранившим меня сильнее, чем острое оружие.
– Да, сэр?
– Что с тобой делать?
– Извини, отец. Я не хотела разбивать брошь. Я уронила ее и случайно наступила, и она просто раскололась. Боже, должно быть, она была очень старая, раз оказалась такой хрупкой!
Он почти незаметно вздрогнул, и за этим последовал один из тех взглядов, которые подразумевают, что я коснулась темы, закрытой для обсуждения. С долгим вздохом он посмотрел в окно. Что-то в моих словах заставило его сознание улететь куда-то в холмы.
– Хорошо ли ты съездил в Лондон? – отважилась я. – Имею в виду на филателистическую выставку?
Слово «филателистическая» быстро вернуло его к реальности.
– Надеюсь, ты нашел несколько приличных марок для своей коллекции?
Он издал еще один вздох, на этот раз напоминающий предсмертный хрип.
– Я ездил в Лондон не покупать марки, Флавия. Я ездил продавать.
Даже у Фели перехватило дыхание.
– Наши дни в Букшоу, возможно, подходят к концу, – сказал отец. – Как вы хорошо знаете, дом принадлежал вашей матери, и когда она умерла, не оставив завещания…
Он развел руки в жесте беспомощности, напомнив мне наколотую на булавку бабочку.
Из него так внезапно вышел воздух, что я едва могла в это поверить.
– Я надеялся отвезти ее брошь к кому-нибудь, кого я знаю…
Несколько минут его слова не могли до конца дойти до меня.
Я знала, что в последние годы содержание Букшоу стало довольно разорительным, не говоря уже о нависшем налоге на наследство и прочих налогах. Годами отец умудрялся отчаянно защищаться от «рычащих налоговых инспекторов», как он их именовал, но теперь волки, должно быть, снова выли у порога.
Время от времени были намеки на наше затруднительное положение, но угроза всегда казалась нереальной, не более чем далекое облачко на летнем горизонте.
Я вспомнила, что одно время отец возлагал надежды на тетушку Фелисити, свою сестру, живущую в Хэмпстеде. Даффи предположила, что многие из его так называемых «филателистических поездок» были на самом деле визитами к тетушке с целью выпросить у нее денег взаймы – или умолить ее раскошелиться на остатки фамильных драгоценностей.
В итоге его сестра, должно быть, дала от ворот поворот. Совсем недавно мы собственными ушами слышали, как она говорила ему, чтобы он подумал о продаже своей филателистической коллекции. «Этих нелепых почтовых марок», как она назвала их, если быть точной.
– Что-нибудь подвернется, – жизнерадостно заметила Даффи. – Так всегда бывает.
– Только у Диккенса, Дафна, – сказал отец. – Только у Диккенса.
Даффи перечитывала «Дэвида Копперфилда» в энный раз. «Зубрю информацию о ломбардах», – ответила она, когда я спросила ее зачем.
Только теперь до меня дошло, что отец намеревался отвезти брошь Харриет – ту, что я уничтожила, – в ломбард.
– Можно мне выйти? – спросила я. – Мне вдруг стало нехорошо.
Это была правда. Я, должно быть, уснула, как только моя голова коснулась подушки.
Теперь, несколько часов спустя, я проснулась. Стрелки будильника, которые я аккуратно покрасила фосфоресцирующей краской собственного изобретения, показывали начало третьего.
Я лежала в постели, наблюдая, как темные тени деревьев без устали изгибаются на потолке. С того времени, как территориальный спор между двумя моими далекими предками закончился горьким безвыходным тупиком – и черной линией, проведенной посередине вестибюля, – это крыло дома оставалось неотапливаемым. Время и погода собрали свою дань, из-за чего обои почти в каждой комнате – в моей они были горчично-желтые, с алыми червяками – отставали большими участками, а на потолке обои болтались огромными неряшливыми гирляндами, о содержимом которых, вероятно, лучше не думать.
Временами, особенно зимой, я любила притворяться, что живу под айсбергом в Северном Ледовитом океане, что холод – это не более чем сон и что, когда я проснусь, в покрытом ржавчиной камине будет гореть яркий огонь и горячий пар будет подниматься из оловянной ванны, стоящей в углу комнаты.
Разумеется, этого никогда не происходило, но на самом деле мне не на что жаловаться. Я спала здесь по собственному выбору, а не из необходимости. Здесь, в восточном крыле – так называемом «крыле Тара», – в химической лаборатории, – я могла работать в свое удовольствие сколько угодно. Поскольку окна выходили на юг и восток, свет, горящий в них, не виден никому снаружи – никому, за исключением разве что лис и барсуков, населявших остров и развалины Причуды посреди декоративного озера, или, может быть, случайных браконьеров, их следы и использованные гильзы я иногда находила, блуждая по Изгородям.
Изгороди! Чуть не забыла!
Нападение Фели и Даффи в дверях кухни, последовавший затем плен в подвале, позор перед отцом и, наконец, усталость – все это заставило меня начисто выбросить цыганку из головы.
Я соскочила с кровати, несколько удивившись тому, что полностью одета. Ничего себе, как я устала!
С туфлями в руках я прокралась по большой витой лестнице в вестибюль, где остановилась посреди бескрайней глади из черно-белой плитки и прислушалась. Наблюдателю с верхних галерей я, должно быть, показалась бы пешкой в какой-нибудь великой готической шахматной партии.
Пешкой? Фи, Флавия! Признай, наверняка ты нечто большее, чем пешка!
В доме царила абсолютная тишина. Отец и Фели, я знала, спят и видят сны: отец – о перфорированных клочках бумаги, а Фели – о замке, построенном исключительно из зеркал, в которых она без конца разглядывает свои отражения во всех мыслимых ракурсах.
Хотя наверху, в дальнем конце западного крыла, Даффи может еще не спать, таращась в свете свечи, как она любит, на гравюры Гюстава Доре в «Гаргантюа и Пантагрюэле». Я обнаружила этот пухлый томик в обложке из телячьей кожи под ее матрасом, когда обыскивала ее комнату в поисках упаковки жевательной резинки, которую Фели подарил американский военный. Она наткнулась на него однажды утром, когда шла в деревню отправить письмо. Его звали Карл, и он был из Сент-Луиса в Америке. Он сказал ей, что она вылитая Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Фели, конечно же, пришла домой гордая и спрятала резинку, как она всегда поступает с подобными подношениями, в бельевом ящике, откуда Даффи ее утащила. А теперь была моя очередь.
Неделями после этого было слышно: «Карл то», «Карл сё», Фели без конца щебетала о мутной Миссисипи, ее длине, изгибах и поворотах и как правильно написать название реки, не выставив себя дурочкой. У нас появилось отчетливое ощущение, что именно Фели лично задумала и создала эту великую реку, а Бог беспомощно стоял на подхвате, немногим более чем помощник водопроводчика.
Я улыбнулась при мысли об этом.
И вдруг я услышала это – металлический щелчок.
Пару ударов сердца я стояла совершенно неподвижно, пытаясь определить, с какого направления он донесся.
Из гостиной, подумала я и тут же начала красться на цыпочках в том направлении. Босиком я могла двигаться абсолютно бесшумно, прислушиваясь к малейшим звукам. Хотя временами я проклинала болезненно острый слух, который унаследовала от Харриет, это был не тот случай.
Когда я черепашьим шагом ползла по коридору, в щели под дверью гостиной внезапно появился свет. Кто может быть там в это время суток? Кто бы это ни был, определенно это не де Люс.
Надо ли мне позвать на помощь или самой поймать незваного гостя?
Я взялась за дверную ручку, повернула ее как можно медленнее и открыла дверь – рискованный поступок, полагаю, но, в конце концов, разве я не у себя дома? Нет смысла позволять Даффи или Фели приписать себе заслугу в поимке взломщика.
Привыкшие к темноте, мои глаза были несколько ослеплены светом старой керосиновой лампы, которую держали на случай отключения электричества, так что сначала я никого не увидела. На самом деле мне потребовалась секунда, чтобы понять, что кто-то – незнакомец в резиновых сапогах – согнулся у камина, касаясь рукой медной подставки для дров, отлитой в форме шпаг.
Белки его глаз сверкнули, когда он взглянул вверх в зеркало и увидел, что я стою за его спиной в дверном проеме.
Он вскочил на ноги и быстро обернулся. Я заметила на нем молескиновое пальто и алый шарф.
– Ну надо же, девчонка! У меня из-за тебя чуть сердечный приступ не случился!
Это был Бруки Хейрвуд.
4
Мужчина был пьян. Я сразу же это заметила. Даже с того места, где я стояла, я чувствовала запах алкоголя – и еще сильный рыбный запах, который сопровождает человека, носящего рыбную корзину так же горделиво, как другой может носить килт и спорран[14 - Спорран – кожаная сумка мехом наружу с кисточками, часть национального костюма шотландского горца.].
Я тихо прикрыла дверь за своей спиной.
– Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я, принимая наисуровейший вид.
На самом деле я думала, что Букшоу в предрассветные часы, в сущности, становится вокзалом Паддингтон. Не прошло и пары месяцев с тех пор, как я стала свидетельницей горячей ночной ссоры Горация Бонепенни и отца. Что ж, Бонепенни теперь в могиле, но на его место пришел другой незваный гость.
Бруки поднял кепку и потянул себя за прядь волос, спадающих на лоб, – древний знак подчинения сильнейшему. Если бы он был собакой, это все равно что распластаться на земле брюхом кверху.
– Отвечайте, пожалуйста, – сказала я. – Что вы здесь делаете?
Он повозился немного с ивовой корзиной на бедре, перед тем как ответить.
– Вы поймали меня на горячем, мисс, – сказал он, стреляя в меня обезоруживающей улыбкой. К своему вящему раздражению, я заметила, что у него идеальные зубы.
– Но я не хотел никому навредить. Признаюсь, я пришел в усадьбу в надежде разжиться кроликом-другим. Ничто не может быть лучше для слабой груди, чем горшок со славным тушеным кроликом, не так ли?
Он стукнул себя кулаком в грудь и выдавил кашель, который не обманул меня ни на миг, поскольку я и сама его часто имитирую. Браконьерские речи тоже не ввели меня в заблуждение. Если, как утверждала миссис Мюллет, мать Бруки – светская художница, он, вероятно, учился в Итоне или в аналогичном месте. Голос с надрывом должен был вызвать сочувствие к нему. Тоже старый фокус. Я сама его использовала и поэтому терпеть его не могла.
– Полковник не охотник, – продолжал он, – и это знает весь мир. Так что какой вред в том, чтобы прочесать это место на предмет вредителей, которые лишь объедают ваш сад и выкапывают ямы в кустарнике? Какой вред, а?
Я обратила внимание, что он повторяется, – почти верный признак того, что лжет. Я не знала, как ответить на его вопрос, так что продолжала молчать, скрестив руки.
– Но потом я заметил свет в доме, – говорил он. – «Эй! – сказал я себе. – Что это, Бруки? Кто может быть на ногах в эту несусветную рань? – так я сказал. – Может, кто-то болен?» Я знаю, что полковник не водит машину, видишь ли, и тогда я подумал: «Что, если кому-то понадобится сбегать в деревню за доктором?»
В его словах была правда. Старый «роллс-ройс» Харриет – «Фантом II» – хранился в каретном сарае, словно некая личная часовня, место, куда уходили отец и я – хотя никогда одновременно, конечно же, – когда мы хотели сбежать от того, что отец называл «тяготами повседневной жизни».
Он имел в виду, само собой, Даффи и Фели – и временами меня.
Хотя отцу ужасно не хватало Харриет, он никогда о ней не говорил. Его горе было настолько глубоким, что имя Харриет было поставлено на первое место в черном списке Букшоу – списке вещей, о которых никогда нельзя упоминать, если тебе дорога жизнь.
Сознаюсь, что слова Бруки сбили меня с толку. Не успела я сформулировать ответ, как он продолжил:
– Но потом я подумал: «Нет, это не просто так. Если в Букшоу кто-то болен, горело бы больше огней. Был бы свет на кухне – кто-то грел бы воду, кто-то суетился…»
– Мы могли бы позвонить по телефону, – возразила я, инстинктивно сопротивляясь попытке Бруки сплести свою паутину.
Но он говорил дело. Отец презирал телефон и позволял им пользоваться только в крайних случаях. В полтретьего утра было бы быстрее съездить на велосипеде – или даже сбегать – в Бишоп-Лейси, чем будить мисс Рансиман на телефонном узле и просить ее дозвониться спящему доктору Дарби.
К тому времени, как эта нудная игра в «кнопка-кнопка-кто нажал на кнопку» будет закончена, мы все можем умереть.
