скачать книгу бесплатно
– И, как я понимаю, – сказал утвердительно профессор, – у вас это получается.
Изобретатель пожал плечами.
– Получается… А чем же мое детище заинтересовало вас, профессор? Верите – мне интересно! Иначе бы не приехал.
– Знаете, Саша… Мы с вами люди творческие, воевавшие, прямые, – профессор сделал паузу и испытующе посмотрел на изобретателя.
Тот перехватил взгляд и сказал:
– Да… я вас умоляю, профессор, говорите, как есть. Я пойму.
– Ну, хорошо. Вы, после Герата, редко уже сталкивались со смертью. Там-то она всегда была рядом с нами. Я же и после Афганистана и Чечни – да-да и Чечни! – продолжаю сталкиваться с нею, с костлявой, очень часто. Чаще, чем хотелось бы. Такова уж доля оперирующего нейрохирурга.
– А вы нейрохирург? – удивился гость.
– Да, Саша, я нейрохирург. Вы удивлены?
– Я не знал… Ну вы это, как бы… знаете… вообще, – восхищенно сказал изобретатель. – А Серега мне ничего не сказал, злодей…
– Вот как? А вы Сережу не ругайте, он добрый парень, умница, хороший врач, у него доброе сердце и большое будущее… Парень талантливый.
– Еще какой талантливый! – подхватил гость возбужденно. – Я с ним однажды в походе был. Один из наших упал на острый сук, спиной упал, и его, как шпагой проткнуло, а конец сучка в нем остался, внутри. Представляете? Мы подумали, что апгрейд для Семки уже невозможен… Всё, как бы… Финишировал Семка… А Серега его прямо там, в тайге, так прооперировал, что в больнице и делать ничего не стали, никакой операции… А мы, честно, думали, что все, гейм овер.
– Что простите? – спросил профессор.
– А! Ну, что все, игра окончена. А Семка через две недели уже выписался.
– Вот как? А я об этом подвиге нашего Сережи ничего не знал. Представляете? Надо же… А… оперировал он… без наркоза?
– Нет… То есть, да… Стакан спирта…
– Как иногда под Гератом…, – задумчиво произнес профессор, но, тут же оживившись, удивленно сказал. – Вот так Сережа!
– Ну да, «тунгус» он такой…
– Тунгус? Почему Сережа – «тунгус»?
– Ну, как? – удивился гость. – Маленький, крепкий, узкоглазый, следы читает, как Дерсу Узала, вот мы, его друзья, и зовем его «Тунгус», а он и сам не отрицает.
– Вообще-то, он не тунгус. Он орочон…
– Кто он?
– Есть такая малая народность в Восточной Сибири – орочоны. Восточные эвенки, иначе говоря.
– Орочон? Ну и ну! Я сразу почувствовал, что он особенный. Орочон… Вот и меня направил к вам… Так вам, профессор, моя помощь требуется?
– Да, Саша, требуется. Я начал говорить, а Сережа нас отвлек…
– А что надо сделать, профессор?
– Видите ли, Саша… К нам, в институтскую клинику, вчера поступил… ну, скажем так, молодой мужчина с огнестрельной раной правой лобно-височной доли…
– Кто ж его так?
– Сам.
– Сам? Что, самоубийца, что ли?
– Ну, пока-то он еще жив… Скажем так: он покушался на самоубийство, но Господь оставил его в живых…
Изобретатель непонимающе покачал головой и одновременно с недоверием, настороженно посмотрел на профессора.
– Стрелял в висок – и остался жив?! Профессор, это просто мистика! А из чего же стрелял? Из рогатки, что ли?
Профессор молча поднялся, подошел к своему столу и достал из ящика прозрачный полиэтиленовый пакетик, в котором лежал небольшой, может быть, размером всего в полфаланги мизинца, кусок из темного вещества.
– Вот, Саша, посмотрите. Это, судя по всему, кусок свинца. Я извлек его из головы больного, – сказал профессор, подходя к чайному столику и протягивая пакетик изобретателю.
Изобретатель покрутил в руке пакет, не открывая его, осмотрел кусок свинца со всех сторон.
– Это такая пуля? – недоуменно спросил он профессора. – Странная какая-то.
– Да, Саша, вот этот предмет раньше был пулей, но почему-то из очень мягкого свинца. Мне этот факт тоже не понятен. Но факты иногда не требуют объяснения, они – данность. И в этом случае именно так. Трудно сказать, благодаря чему пуля застряла в его голове. Может, заряд был слабый, может, пуля слишком мягкая, может, лобно-височная часть черепа оказалась слишком прочна для такого заряда и такой пули, – трудно сказать. Из чего пуля была выпущена, я не знаю. Да и не в том дело.
– Как-то странно все, – озадаченно сказал изобретатель, протягивая профессору пакет с пулей. – Пуля что, чисто свинцовая? Первый раз слышу. А может он из ружья стрелялся?
– Нет, не похоже, что из ружья. Пораженный участок кожи вокруг входного отверстия пули и характер самого отверстия в черепе говорят о том, что это, возможно, была так называемая «авторучка» или все-таки какой-то пистолет, хотя, судя по куску свинца, – профессор достал его из пакета и взвесил на руке, – на «авторучку» мало похоже. В практике мне приходилось сталкиваться с пулями из «авторучек». Они меньше.
Изобретатель помолчав, сказал:
– Странные люди. Стреляются, вешаются, травятся… Что не живется?.. А, Леонид Семенович, что людям не живется?
– Знаете, Саша, исследователи говорят, что причины отказа от жизни бывают разные. Но у меня это утверждение вызывает большие сомнения. Это поводы бывают разные… А причина всегда одна…
Изобретатель с интересом и одновременно с нескрываемым сомнением посмотрел на профессора.
– Одна? Всего одна? На всех?
– Да. Одна. Для всех.
– И что же это за причина?
– Вам разве эта тема интересна?
– Профессор, я – изобретатель, то есть человек, ищущий объяснения необъяснимому, а потом пытающийся воплотить в жизнь найденное.
– Вот как? Хорошо. Если так, я попытаюсь вам все объяснить. Слушать готовы?
– Конечно. Мне было бы любопытно…
– Хорошо. Я не займу много вашего времени.
– А я не тороплюсь. Я свободный художник. Занимайте, сколько хотите.
– Понимаете, Саша, меня давно занимает проблема суицида. Один французский писатель сказал, что вопрос о самоубийстве – это основной вопрос всей философии.
– Знаю. Камю так сказал. Я читал.
– Замечательно, что читали. Сейчас уже мало осталось людей, знающих, кто такой Альбер Камю, а тем более читающих его произведения… Его и раньше, помнится, нередко с Камо путали, а теперь-то уж что и говорить…
Изобретатель рассмеялся.
– Это вы серьезно, профессор? С Камо?
– Абсолютно. Так вот, Саша. Понимаете, Камю сказал, что это основной вопрос! Нас-то учили, что основной вопрос философии – это вопрос о том, что первично: материя или сознание? Но это слишком высоко и непонятно для человека, да и не нужно. И я, человек, спасающий жизни, тоже считаю, что для каждого отдельно взятого индивида главный вопрос философии – стоит ли жить? Все остальные вопросы – только производное от этого главного. И этот вопрос с железной необходимостью однажды встает перед каждым человеком. Вы согласны со мной?
– Ну…как бы… не уверен… Я не знаю…
– Вот как? Не знаете? – удивился профессор. – А скажите мне, Саша, вот когда вы шли добровольцем в Афганистан, разве вы не решали для себя этот вопрос?
Изобретатель нахмурился.
– Вы знаете, профессор, мне кажется, я тогда об этом не думал.
– О чем же вы думали? Об интернациональном долге?
– Я вас умоляю, профессор, я уже тогда никому из братьев меньших не был должен.
– Тем более, у вас не было в голове идеологии! И вы добровольно шли… на войну шли! Не в поход по местам боевой славы! На войну! И не родину защищать шли, когда о таких категориях, как жизнь и смерть, русский человек думает еще меньше, чем о том, где взять водки, чтоб с друзьями выпить напоследок. Вы на другую войну шли! Чужую, ненужную… Вы добровольно пошли туда, где люди дают представление, в котором только два действующих лица: жизнь и смерть. Да-да, Саша, да! Вы не могли не понимать, что война – это представление, в котором жизнь одних несет смерть другим. И вы не отдавали себе отчет в том, что можете погибнуть?! Позвольте вам не поверить!
– Нет, ну как? Я понимал, конечно, что могут убить. Но мне тогда было все равно.
– А! Вот видите, Саша, слово найдено, как сказал поэт. И вот оно, это слово: мне было все равно! Все равно – это тоже выбор, и выбор в пользу смерти…
Изобретатель с любопытством посмотрел на профессора. Потом мрачно сказал:
– Вы… вы правы, профессор: все равно – это выбор в пользу смерти. Согласен.
– А говорите, никогда не решали для себя этот вопрос… Оказывается, решали. И решили не в пользу жизни. Тогда не в пользу жизни. Но когда вы, доброволец, прибыли в Афганистан, то смерть посмотрела на вас отрезвляюще, и вам стало не все равно. И это нормально. Отрезвляющий взгляд смерти остужает самые горячие головы, меняет планы и взгляды на жизнь и вызывает нормальное человеческое желание показать ей, голубушке, кукиш. Умирать не хочется даже тогда, когда ты смирился с тем, что умрешь. У вас же были в Афганистане ситуации, когда, казалось, что уже… все?
– Да. Конечно. Были, – с расстановкой сказал изобретатель.
– Представьте, Саша, у меня тоже были. И больше всего в тех ситуациях хотелось жить… Выжить хотелось… И потому мне непонятно, почему ко мне на операционный стол все чаще попадают люди, решившиеся на так называемую вольную смерть. На самоубийство. Я не понимаю! Да, я знаю, что люди кончали жизнь самоубийством во все времена. Знаю. Но это не значит, что не надо стараться понять, почему они это делают. Кто говорит, что здесь нет загадки, тот ошибается. Смерть самый великий в мире лицедей. В какие только идеи, представления, желания и чувства она не рядится! Она может обрядиться в безнадежную, безответную любовь, в жалость человека к себе, в разочарование, в равнодушие, в протест, в чувство долга и даже в веру в Бога… И перечень этот открыт! Она, Саша, живет в каждом из нас. Знаете, почему люди изучают болезни? – неожиданно задал вопрос профессор и сам же на него ответил. – Правильно: чтобы знать, как с ними бороться. Болезни – это такая же часть жизни, как работа, отдых, любовь… Видимая часть жизни. Даже смертельная болезнь тела или души – всегда болезнь видимая. И только самоубийство готовится человеком в тайне, в клокочущей страстями, несбывшимися надеждами и мечтаниями тишине сердца… Нет тишины обманчивей, чем тишина сердца! Человека, заболевшего смертельной болезнью, жалеют. Сведшего счеты с жизнь осуждают. Как можно осуждать, если судьям неизвестна истина, послужившая причиной ухода?
Изобретатель с прищуром посмотрел на профессора. И лукавая улыбка тронула его губы…
– Вы, профессор, покушаетесь на тайны мироздания, – усмехнувшись, сказал изобретатель. – Арбитром хотите быть? Между человеческим и божественным? Да вправе ли вы судить? Разве вправе хоть кто-тосудитьличное?
Воронцов настолько не ожидал подобной реакции и такого вопроса изобретателя, что явно растерялся. Он развел руки над столом и, выпятив нижнюю губу, озадаченно и отрицающе покачал головой…
– Я… не знаю… Но, как бы… Александр, я не беру на себя роль арбитра, как вы изволили выразиться… Я просто хочу понять. Понимаете, просто хочу понять, почему они так поступают…
Профессор вдруг хитро посмотрел на изобретателя и спросил:
– А вот вы… могли бы… уйти?
– Я?! – удивился изобретатель. Примерно с полминуты он молчал, а потом сказал: – Профессор, вы же знаете, кто был в Афгане, тот много раз встречался с ней – с этой костлявой бабой в саване. Много раз. Особенно, когда выполняли задания в горах. И у меня с ней не возникло ни понимания, ни притяжения. Если б я захотел, то стал бы ее… любовником… Отдался бы ей, и мы сейчас с вами не разговаривали бы… Гейм овер… Но я не люблю, когда игра кончается… Я азартный человек… Как, впрочем, и вы, профессор. И потому, я думаю, что мы с вами, – во всяком случае, уж я-то точно, – даже проигрывая, никогда не уйду с подмостков по своей воле, – твердо сказал изобретатель.
Воронцов с интересом посмотрел на изобретателя.
– Видите ли, Саша, я подхожу к проблеме суицида как исследователь, а не как… актер в спектакле с участием загадочной дамы… э-э… с косой… И потому призываю вас в союзники, – с горячностью сказал профессор. – Помогите мне понять, что движет людьми, и не только в последние часы и минуты перед… перед уходом, а с самого начала зарождения мысли…
– Но как? – закрыв зачем-то глаза, сказал изобретатель. – Как я могу вам в этом помочь, профессор? Я что, волшебник?
– А с помощью вашей программы… или, ну как там называется ваше устройство?
– Это не устройство. Это, действительно, программа.
– Хорошо, пусть программа. Вы мне поможете?
Изобретатель внимательно посмотрел на профессора.
– Скажите, профессор, что вами движет? Научный интерес? Тщеславие? Или что-то иное?
Воронцов внимательно посмотрел в глаза изобретателю, потом обмерил его взглядом с головы до ног, и задумчиво сказал:
– Homo sum, humani nihi, a me alienum puto …
– Да, я понимаю, профессор… «Я человек, ничто человеческое мне не чуждо…» Но все же?…
Воронцов встал и прошелся по кабинету. Остановился у окна. Изобретатель, допивая чай, спокойно за ним наблюдал.
Неожиданно профессор резко, на одних каблуках, повернулся к изобретателю. Даже человеку, видевшему профессора первый раз, было понятно, что профессор крайне возбужден. Однако когда он заговорил, его голос был спокоен, ровен, сдержан. Это означало одно: профессор умел владеть собой даже тогда, когда чувства в нем клокотали…
– Понимаете, Саша, я давно уже не разоблачаюсь перед людьми, давно не пускаю их в свою душу… Евгений Кащеев – есть такой писатель-афорист – говорит, что чем меньше открываешь душу, тем реже в нее плюют… Поймите, я не о вас… Я вообще не знаю, что вы за человек. Но мне кажется, что мы можем понять друг друга и сохранить наше понимание в тайне от других. И менее всего мне хочется, чтобы мне в душу проник кто-то с неблаговидными намерениями.
– Напрасно вы так, профессор. Я же не собираюсь проникать в вашу душу… Насколько я понимаю, вы пригласили меня, чтобы проникнуть в душу другого?
– Но вы задали вопрос!..
– А вы можете не отвечать. Это нормально, профессор, нормально, – успокоил Воронцова изобретатель. – Вы видите меня в первый раз, у нас есть общие знакомые, поэтому, конечно, к чему откровения. Да я и не требую, и даже не прошу! Это – ваше личное… И потом, профессор, вы тоже видели эту бабу с косой, – стало быть, понимаете, что к чему в этой жизни… Хотя другой жизни, говорят, не бывает… Что касается проникновения в душу другого, так я готов помочь вам, профессор. Если бы вы не были в Афгане, то я бы вам отказал…
Воронцов удивленно посмотрел на изобретателя.
– А почему?
Изобретатель молча налил из чайника чай себе в чашку с драконами и, помолчав, ответил:
