скачать книгу бесплатно
– Ясно, книга всегда лучше.
– Не всегда. «Бриджит Джонс» мне больше в фильме понравилась, книга тупая и скучная.
– Неужто филологи читают «Бриджит Джонс»? – усмехнулся я.
– В оригинале – читают.
Я что-то изобразил на лице мимическими мышцами, но и это осталось без внимания.
– А смотрят в оригинале? У меня есть несколько фильмов без перевода, – наконец сказал я.
Маша согласилась подтянуть инглиш вместе и спросила, какие фильмы есть. Выбор показался ей странным, но главное, что он есть.
– Если мне взбредет в голову посмотреть что-то среди дня, тебя можно беспокоить?
– Можно.
Оставить ей ноут, пока сам читаю, я не решился. Я ведь ее знать не знаю…
Однако с каждым днем узнавал все лучше. Мы не только смотрели вместе фильмы, но и находили много тем для разговора. Маша знала кучу историй, видимо, почерпнутых из книг, но, что более ценно, она была прекрасным слушателем, а такое качество я встречал редко. Мне нравилось делиться с ней мыслями и рассуждениями, ход которых у многих вызывал зевоту уже на второй минуте. Ее жизнь оставалась для меня столь же туманной, как в первый день знакомства, но могу сказать точно: избалованности или ветрености я не замечал. Напротив, она была такой серьезной, что даже рассказанные ею анекдоты наполнялись двадцатью смыслами и дышали подтекстом.
Однажды днем, когда я сидел на полу, уткнувшись в монитор, а Маша стояла у окна, привалившись плечом к стене и сцепив руки за спиной, я задал дурацкий вопрос: о чем думаешь? Признаться, сам ненавидел такие вопросы, потому что постоянно о чем-то думал, но не умел выразить кратким предложением цепь мыслей в конкретный момент. И все же, сначала спросил, а затем подумал.
– Такое чувство, что стою на пороге новой жизни, – отозвалась она, не поворачиваясь, – как семь лет назад. Я заканчивала школу и не знала, куда идти и чего хочу. Был январь. С одной стороны, жаль расставаться со многим: с учителями, с жизнью школьницы. Но с другой, мучительно хотелось перемен. И новая жизнь началась: я поступила в институт, встретила большую любовь. Конечно, я не думала об этом, стоя у окна тогда. Я просто смотрела на заснеженную улицу, на серый день… Знаешь, бывает в конце января чувство, что пахнет весной? Хотя впереди февраль и непонятный март. И вот я стояла, грустная, противоречивая, задумчивая, глядя на этот январь из окна своей одинокой закрытой комнаты, в которой не было ни стерео, ни компьютера, и это казалось нормальным. Была тишина, и я отчетливо слышала шаги новой жизни. Мне не хотелось, чтобы она скорее началась, – хотелось ухватить само чувство, присмотреться к нему, потрогать, подержать в руках… написала стишок, выразила ощущения. Это было и концом, и началом. Концом потому, что я довела чувство до записи, а началом потому, что запись стала поэзией.
После окончания института жизнь опять изменилась. Но все прошло мимо сердца, Маша не успела ни то что ухватить, но приглядеться к этому ощущению. Когда момент настал, она была измочалена и думала о другом. А так хотелось, чтобы и события и чувства совпали, оставив время на осознание, чтоб успеть приготовиться, посмаковать!
– Сейчас дежа вю?
– Пожалуй. Сейчас как тогда. Только комната чужая, окно другое, да и я уже не та. Новая жизнь, идет вовсю, а до сердца не доходит! И вдруг… чувство. Я на пороге великих свершений. Мучительно захотелось сжечь старые дневники, удалить с компа старые рассказы и стихи, фотографии людей, которые причинили мне боль или которых не хочу вспоминать. Надоело жить среди хлама, задыхаюсь, тесно и душно здесь! Надоело за все цепляться! За семь лет столько всего случилось! Целый ты случился. Это прекрасно, но устаешь от себя. Хочется стать другим…
– Если ощущение появилось, то и перемены не за горами. Ты, наверное, сама так считаешь или уже творишь их.
– Хочешь сказать, затем и приехала сюда? – я почувствовал на себе ее взгляд.
– А зачем же ты приехала?
Она промолчала и опять уставилась в окно. Я не сказал, что в ее монологе отразились мои мысли и чувства, – приберег для себя, как заветную теплоту на сердце. Приятно ощущать незримую, негласную близость.
Было пасмурно. Плюсовая температура держалась несколько дней, потому снег таял, оставляя черные проплешины на некогда белом фоне. Угрюмо-серое небо металлически контрастировало даже с этим изъеденным, набрякшим от влаги снегом. Весело пел южный ветер, лелея аромат весны в прозрачных крыльях.
– Может, прогуляемся? Погода хорошая, тебе полезно подышать, – предложил я, закрывая ноут.
– Почему это мне полезно? – Маша подозрительно прищурилась.
– Потому что бледная ты, как моль в обмороке, – я проигнорировал ее привычку цепляться к каждому слову, хотя порой она раздражала, но я объяснял ее длительным изучением словесности. Все же, общаясь с ней, я не чувствовал напряжения от необходимости следить за словами. Раз уж на то пошло, за речью надо следить всегда, и это не пустой официоз, а искренняя вежливость, которая, по словам Бетховена, стоит дешево, но ценится дорого.
– Я бы с удовольствием прогулялась, – ответила Маша, отходя от окна, – погода и впрямь отличная. Пойдем?
– Конечно. После обеда уже никуда не хочется.
Она рассмеялась и ушла к себе. Я спустился на первый этаж. Вскоре появилась и Маша. Мы надели пуховики и вышли на улицу. Места здешние моя спутница знала куда лучше меня, хотя я и тратил по два часа в день на их изучение. Из этого я заключил, что Маша либо всю жизнь провела здесь, либо живет у Раисы Филипповны давно. Маршрут я доверил ей и за разговором совершенно не замечал, куда мы шли. Людей встретили от силы двух, и мне казалось, Маша избегала мест, где их водится больше.
– К тебе никто не приходит? – спросил я, когда мы аккуратно обходили лужи на дороге.
– Кто, например?
– Ну, друзья, родители… разве у тебя никого нет?
– Есть. Но сюда никто не приходит, – ее тон дал понять, что обсуждать эту тему она не желает.
– А мне стоило немалого труда отбиться от визитеров, – я пытался избежать неловкой паузы, – трудно было объяснить, почему собираюсь проводить отпуск в одиночестве в забытом Богом месте, да еще в марте.
– А зачем кому-то что-то объяснять?
– Ну нельзя же просто уйти, не сказав ни слова! – усмехнулся я.
– Почему? Порой легче выпросить прощение, чем разрешение.
Я назвал ее взбалмошной. Она ответила, что жизнь слишком коротка.
– Я итак проводила много времени, ублажая чужие чувства, а о себе мало думала. Если тебе что-то по-настоящему нужно – иди и возьми.
– Может и так. Но нельзя же плевать на близких!
– Плевать не надо. Важно знать меру и четко понимать, о ком на самом деле думаешь. У меня есть двоюродная сестра – сейчас ей шестнадцать. Она как-то выдала, что по ее мнению, начать заниматься сексом, не сказав об этом предкам, будет нехорошо.
Я расхохотался.
– Ну да. Если она залетит или заболеет – виноваты будут они!
– О чем и речь. Когда тебе по-настоящему что-то нужно, спрашивать не будешь, просто сделаешь, как хочешь, и все. Не думай, что я соплячек призываю к распущенности и непослушанию. Надеюсь, ты понял, что я хотела сказать.
– Понял. Но сестра у тебя забавная! Представляю реакцию ее родителей, если бы она у них на такое разрешение испросила!
Родительская участь видится мне ужасно печальной. Можно сказать, распускаешь собственную жизнь до нитки, чтобы связать ее для нового человека, а он вырастает настолько сложным и непостижимым, что не можешь до него дотянуться, не можешь ничего о нем понять, а душа болит, и любовь к нему остается самой сильной на свете. Ведь любовь даже самых распрекрасных детей к родителям никогда не будет такой. А в какой-то момент поймешь, что знаешь о своем чаде в разы меньше Васи Пупкина – чадо нервы твои бережет, чтоб жил спокойно. Наверное, это очень грустно.
– Надо же! – выслушав меня, воскликнула Маша. – Так все расписал, будто уже отец со стажем!
– Нет, еще даже не женат. Просто из наблюдений.
– Хорошим папой будешь. И маме твоей повезло, – никакого сарказма в ее голосе не было, что удивило немного, – а моим не позавидуешь. Они уж оставили попытки понять меня, но любить не перестали.
– Зачем же добавляешь им боли? Неужели сложно позвонить и сказать, где ты? Просто сказать, все в порядке, жива – пару слов, и они успокоятся.
Маша вздохнула.
– Они знают, что жива, но не знают, где. Никто не знает.
– Ты так хотела?
– Да. Сначала хотела тебе наврать – сочинить историю, что приехала из другого города, ищу работу и перебиваюсь с горячей кружки «Магги» на бэпэшку, но передумала.
– Да кому я тебя выдам! – рассмеялся я.
– Дело не в этом. Я просто люблю сочинять, но пожить в придуманном редко удавалось. Вот и возник соблазн поселиться в собственной сказке. Но почему-то стало лень, да и Раиса при желании разоблачит.
На второй неделе моего пребывания у Раисы Филипповны температура доползла до семи тепла, и хозяйка решила устроить субботник. Мы с Машей охотно помогли ей сжечь завалявшийся под снегом мусор. Мусором назывались «лишние» ветки и травинки. Потом оказалось, что у Раисы Филипповны есть еще одна непонятная нам с Машей то ли стариковская, то ли советская причуда: она не выбрасывала бумажный хлам, а складывала его под ванну или в сарай. По весне горы картонных коробок и бумажных упаковок выгребались из мест зимнего заключения и сжигались за сараем. Смысла сего мероприятия мы так и не уловили и, похоже, Раиса Филипповна сама не очень понимала, зачем усложняет себе жизнь, хоть и пыталась нам что-то втолковать. Мы старательно выволакивали из сарая все, предназначенное для сожжения. С костром возился я, поэтому на какое-то время отключился от происходящего вокруг.
Маша появилась с большой коробкой из-под обуви.
– Это мой хлам, – пояснила она, – Раиса ушла сериал смотреть.
Я вскинул на нее страшный взгляд: и ты макулатуру собираешь? Она поняла и рассмеялась:
– Можно и так сказать. Помнишь мой спич про обновление?
Я кивнул, придерживая деревяшкой разлетающиеся листы и золу.
– Лелеять воспоминания надоело. По крайней мере, с дневниками и стихами можно разделаться. Такое чувство, что я хороню себя в них и не даю будущему войти. Марлевую повязку надо раз в три часа проглаживать утюгом, иначе она превратится в скопище бактерий, и носить ее станет опасно.
Она открыла крышку, и моему взору предстали две стопы тетрадей. Маша схватила верхнюю и, разорвав пополам, бросила в огонь.
– Точно жалеть не будешь? – нахмурился я.
– Точно.
Она ушла в сарай и вернулась со стулом, уселась возле костра, взяв на себя сожжение собственного прошлого.
– Может, хочешь побыть одна? – вдруг осенило меня.
– Да нет… это неважно. Присядь, если хочешь, а то как-то нехорошо, я сижу, а ты стоишь.
Не дожидаясь ответа, она вскочила и скрылась в сарае, выволакивая еще один стул. Я не без удовольствия присел у костра и отбросил деревяшку-мешалку.
– Будто все эти годы у меня была низкая энергетика, и я лишь пассивно воспринимала жизнь, не принимая ни в чем участия. Теперь, когда личность худо-бедно сложилась, я четко осознала все этапы и поняла, что дало мне то или иное событие, не хочу быть наблюдателем. Хочу новизны. Представить не могу, какой она будет, – тем интересней. Но я должна чувствовать, что открыта для нее. Это не очередная фантазия «проживи жизнь на бумаге – и нечего бояться». Это не трусость – немногие заглядывают так глубоко в себя, как я, пока пишу. Теперь переходим к практике.
Она встала и прошлась по поляне, нетерпеливо ожидая, пока сгорит очередная тетрадка. Мы сожгли не меньше десятка. Я тоже иногда вставал, топтался по двору, думал о своем. Нам было комфортно и говорить, и молчать вместе. В какой-то момент я так погрузился в свои мысли, что не сразу заметил, как Маша рухнула на стул и начала сползать с него, заваливаясь на левую сторону. Я подскочил к ней и увидел, что она ужасно побледнела, глаза закатились, и вся она будто обмякла. Я не на шутку перепугался, подхватил ее на руки и отнес в дом, еле дооравшись до Раисы Филипповны, которая всем существом окунулась в грохочущий телевизор. Я положил Машу на диван в гостиной, потому как нести ее наверх показалось нецелесообразным: оставить одну страшно, а проверять каждые пять минут, не пришла ли она в себя, – неудобно. Не преувеличу, если скажу, что был в панике и не знал, что думать. Но сильнее поразило другое: Раиса Филипповна, казалось, ничуть не удивилась такому повороту. Я ожидал, что она разохается и разахается, будет верещать, кидаться из угла в угол и заламывать руки, но она только сказала:
– Я уж думала, все кончилось.
Мы накрыли Машу пледом, Раиса дала ей понюхать нашатыря, но не подействовало. Потом она поднялась в Машину комнату и принесла какие-то пузырьки.
– Ты иди, голубчик, я сама справлюсь, – вдруг она вспомнила обо мне, а я все это время стоял, как истукан, с интересом наблюдая за ее манипуляциями.
– Может, врача вызвать?
– Нет, это уже бесполезно. Я потом тебе объясню. Иди, мой хороший.
Я послушно ушел. Костер почти погас, рядом стояла открытая коробка с одной стопкой тетрадок и парой блокнотов. Минуты две я пялился на нее, не зная, что хотел высмотреть, потом взял одну тетрадь, открыл, полистал. Размашистый почерк с сильным наклоном, даты выделены маркером, каждый день расписан на несколько страниц. Понятно, почему тетрадей много. Знаю, нехорошо читать чужие дневники. Почерк при ближайшем рассмотрении оказался неразборчивым, нужно привыкнуть и вчитываться в более спокойной обстановке. Хотя куда уж спокойней? Сиди и читай. Но я не мог.
Опять поплелся в дом, узнать, не вернулось ли к Маше сознание. Оказалось, что вернулось, но она еще слишком слаба, поэтому Раиса попросила меня проводить Машу наверх.
– Пожалуйста, дожги все, что осталось, ладно? – одними губами сказала она, когда мы добрели до комнаты.
– Дожгу, не беспокойся, отдыхай, – я накрыл ее пледом и хотел уже выйти в коридор.
– Нет, это очень важно, – остановила она меня, – если несложно, дожги сегодня, ладно? Не хочу, чтобы что-то осталось…
Она замолчала. Молчал и я, не зная, как реагировать.
– Хорошо, прямо сейчас все сожгу, костер еще не погас. Ты, главное, не волнуйся, лежи.
Я вышел во двор и разворошил потухший костер. Окно Машиной комнаты выходит на лужайку. Вскоре в нем появилась и сама потерпевшая. Я бросил пару тетрадок в огонь, поймав ее взгляд, а когда она исчезла, схватил толстый квадратный блокнот и сунул его в задний карман джинсов. Я ненавидел себя в тот момент, не понимал, зачем мне нужны чужие тайны, что хочу найти в этих дневниках. Я пообещал себе, что обязательно сожгу все. Но позже. Посмотрев еще раз на окно и убедившись, что Маша задернула шторы и не собирается меня контролировать, я сгреб коробку с оставшимися тетрадками и притащил к себе.
Записи в блокноте начинались с середины мая 2000го. Описания длинные и приправлены километражем диалогов. Такие записи можно читать как роман. Я незаметно для себя погрузился в то забытое время, почувствовал ветер перемен, о котором говорила Маша, стоя у окна в моей комнате, проникся атмосферой. Выпускные экзамены, окончание школы, неясная дорога впереди… когда-то и я через такое проходил, но по-другому и многое забыл. 23го мая 2000го на страницах замаячили какие-то братья-рокеры, к которым Машу привела подруга. День расписан подробнейшим образом – с разговорами и Машиными мыслями об этих ребятах. Здесь было все: книги, которые она читала, люди, с которыми общалась, проблемы в семье, болезнь мамы, экзаменационные нервы, раздумья о будущем, легкое сожаление о прошлом и такое наслаждение настоящим, несмотря на все его сложности и стрессы, которое только в семнадцать и возможно. Много восклицательных знаков, многоточий, прерывающихся мыслей. Когда блокнот закончился, я открыл коробку и схватил первую попавшуюся тетрадь. Она и оказалась продолжением:
«27 июля.
Катя попросила позвонить братьям и помирить их с ней, если вдруг они поссорились. Она в этом не уверенна, но ее озадачило, что никто из братьев не поздравил ее с днем рождения, хотя знали число и, якобы, ничего не забывали. Я долго собиралась с силами, весь день меня трясло и колотило, что я объяснила вступительной нервотрепкой и окончанием экзаменов, завтрашним собранием поступивших и прочей ерундой.
Позвонила. Трубку взял Влад. Уж не помню, как начала этот тягостный разговор. Наверное, тонко намекнула, что Катя в замешательстве из-за их забывчивости. Влад удивился то ли замешательству, то ли забывчивости, но обещал перезвонить Кате и разобраться. Спросил, как у меня с поступлением. Я ответила, завтра будет видно. Заявил, что на филологических факультетах только учатся да спят, на большее сил не хватает. Я ко всему готова. Душа жаждет подвигов и новизны. Душа Влада, насколько я успела заметить, стремится к легкой и по возможности веселой студенческой жизни, а трудностями тяготится. Быть может, я ошибаюсь. В общем, вполне мило поболтали».
28го июля Маша поступила на филологический факультет. Дальше следовали полные безделья и детской радости летние дни, посиделки на крыше, гуляния по лесу. Ее подруга поступала на заочный, поэтому экзамены сдавала в августе и до 27го числа не знала результатов.
«26 августа.
День рождения Влада. Мы приглашены на пять вечера. Катя весь день искала подарок, а я подъехала к братьёвской остановке почти к половине пятого. Там и встретились. Открытку подписали в подъезде, диск «Рамштайна» уже упакован и перевязан бантиком.
Мы пришли без опозданий, в чем Катя ранее замечена не была. Сие проклятие распространялось и на меня, автоматически. Катя обняла Влада, вручила ему диск, чего-то пожелала. Ну и я полезла обниматься, чтобы не чувствовать себя неловко, стоя в стороне, и всучила открытку. За столом уже сидели Локки, Егор и еще три парня, которых я раньше не видела. Мы выпили две бутылки белого вина, я ела только фрукты и печенье. Да, слава Богу, никаких салатов и не было, так что никто не обратил внимания на мой хреновый аппетит. Не то, что на молчание. Влад и Катя полемизировали за одним концом стола, а ребята читали книгу рекордов Гиннеса за другим и порой зачитывали интересные отрывки. Я слушала «Тристанию», и она мне так нравилась, что больше ничего слушать не хотелось. Интеллектуальные трепы казались очень интересными, и я от души радовалась, что есть умные люди на свете, но музыкальные образы захватили меня куда больше, и хотелось спокойно предаться фантазии, чтоб никто не отвлекал. Влад начал самобичеваться, углядев свою вину в моем молчании: мол, не умею развлекать гостей, не знаю, что делать, дабы всем было весело. Катя сказала, что я просто еще не освоилась, и тему замяли.
Домой приехали трезвые, как стекла, чуть позже десяти вечера. Катька сидела у меня еще два часа и пыталась вправить мне мозги, но ничего не получилось. Я не вижу в своем поведении большой трагедии и не хочу лицемерить или меняться искусственно. Если будет нужно – перемена произойдет сама собой. В конце концов, я никому свое общество не навязываю и если этих ребят чем-то не устраиваю – большой беды не будет, когда наше общение прекратится».
С первого сентября началась новая тетрадь, которую я без труда нашел, – в коробке все по порядку. Тетрадь – громко сказано. Верхняя часть большой канцелярской книги, криво обрезанная и приклеенная к картонке, изображающей обложку. На «форзаце» картинка, распечатанная на струйном принтере. Огонь, а на его фоне – хрупкая фигурка девочки.
«17 сентября.
Решили встретиться с Катей, т.к. из-за учебы стали реже видеться. Хотели залезть на крышу или сходить в лес. Главное, не сидеть дома, погода классная! Катька позвонила братьям и предложила прогуляться. Они согласились, и вскоре мы встретились в городе. Локки не было, только Влад и Егор. Я даже рада – меньше народу, больше кислороду. Пошли в парк. Катя с Егором иногда бегали наперегонки, а мы с Владом шли степенно и молча. Точнее, Влад бубнил себе под нос, как он не любит людей, как его все раздражает. Когда мне надоело это слушать (хотя отчасти я с ним согласна), посоветовала ему забить на всех и жить своей жизнью. Придя в парк, мы купили сухариков, которые ели на ходу. Было хорошо и весело, мы все время над чем-то смеялись, радовались теплому ясному дню. Я от души наслаждалась единственным выходным. Не хотелось думать, что завтра опять в институт.
Часов в шесть или в начале седьмого мы зашли к братьям, Егор спел новую песню под гитару – по-моему, она была о крестоносцах, только арабские мотивы в игре и пении мне не очень понравились. Потом Катя с Егором наперебой мучили гитару, а мы с Владом пытались вытащить их на прогулку. Лучше еще немного подышать, чем сидеть в четырех стенах, пока такой хороший день не закончился.
– Ну их, Маш, пойдем одни! – и Влад демонстративно направился к двери.
Я последовала за ним, удивляясь нехарактерной для Катьки усидчивости. Видя наше рвение, гитаристы не выдержали и отлепились от насиженных мест.
В лес не пошли, а вновь прогулялись по городу. Часов в восемь, приметив свой автобус, мы с Катей уехали домой.
19 сент.
