скачать книгу бесплатно
– Дом заблинован.
– Что такое «заблинован»?
До сих пор Женя знала два значения слова «блин»: тонкую лепешку и внелитературный эвфемизм, ранее упомянутый сантехником. Теперь, тяжко вздохнув, он ознакомил Женю с неизвестным ей омонимом.
– Блин – это такая шайба для регулировки расхода топлива, чтоб при расчете получалась экономия. Мы заворачиваем шайбы в трубы по распоряжению нашего начальства.
– Значит, люди в заблинованных домах мерзнут по распоряжению вашего начальства?!
– Вот такие кошки-мышки, – туманно сказал разговорчивый Петров и замолчал. Раздалось отдаленное бухтенье дежурной. В обязанности «Справочной» вряд ли входило просвещение жильцов в разделах языкознания и экономии. Женя положила трубку.
На зарядку, пока заваривался чай, ушло пять минут. Десять – на чаепитие с малиновым вареньем для профилактики простуды. Кран капал. Женя поразмышляла о неожиданном перерождении Шишкина из флегматичного добряка в деятельного бодряка. Не влюблен ли он в Ирину Захаровну? Любовь не только греет, но и меняет человека… Еще через десять минут журчащий звук капель перестал угасать в подставленной губке и выбил из головы Мишу с его пушкинской идеей. Спустя полчаса капли и холод выдолбили в душе Жени впадину размером с синичье гнездо, покинутое птенцами. Родриго-Игорь не пожелал посетить невесту, зато вернулась непатриотичная мысль о Лимпопо. Ни синицы в руках, ни журавля в небе… Источившееся терпение натолкнуло Женю на отчаянный шаг.
Позвонив снова в «Справочную», она официальным «взрослым» голосом представилась журналистом Юрьевой (эта фамилия часто встречалась в городской газете «Наши известия»). Ей якобы поручили взять интервью у руководителя микрорайонного ЖКХ.
– По поводу аварии в школе? – встревожилась дежурная. – Морозов-то тут при чем?
– О каких м-морозах… – запнулась было Женя, и до нее доперло: Морозов – фамилия начальника. Символическая, между прочим.
– Владимир Алексеевич не виноват, что в школе трубы худые!
– Нет-нет, я буду писать только о хорошем, – успокоила Женя. – Подскажите, пожалуйста, номер его рабочего телефона.
Дежурная повиновалась с машинальной беспрекословностью.
Вскоре после того как Женя высказала Владимиру Алексеевичу все, что думает о положении дел во вверенном ему хозяйстве, выяснилось, что он знает Юрьеву.
– …заочно, по вашим статьям, – промурлыкал в Женино ухо вальяжный голос довольного жизнью человека. – У вас своеобразный стиль и нестандартная подача тем… Но вот о «блиновании» домов я впервые слышу. Кто внушил вам эту чушь?
– Собачий холод в квартире.
Морозов в конце концов пообещал тепло к вечеру. Взамен он жаждал попасть в положительные газетные герои:
– Так когда мы с вами побеседуем о позитивных сторонах моей работы?
– Я еще позвоню, – уклонилась Женя.
Несмотря на использование эмоционально окрашенного сантехнического термина и свой резковатый тон, разговор показался ей солидным. Она надеялась, что в телефоне Владимира Алексеевича нет определителя номера. А если начальник начнет терроризировать журналистку… Может, Юрьеву позабавит случай с двойником.
К приходу родителей батареи все так же едва фурычили. Женя уговаривала себя не нервничать, верить и ждать, ибо сказано: смирение – добродетель великая. Поддерживать добродетель на высоте некоторое время помогали уроки, и Юля Кислицына отправила в письме файл с веселой классификацией.
Сестра Юли действительно хорошо разбиралась в возрастных особенностях противоположного пола. Папа наглядно демонстрировал поведение мужчин от 40 до 50 – «лаки для ногтей: стойки только на крепкой основе, предохраняются от домашних дел, требуют ухода». Вполне здоровый, он валялся на диване и кутал горло пуховой шалью. Мама, деликатно покашливая в медицинскую маску, бегала на полусогнутых в кухню и обратно. Носилась с подносом, уставленным паровыми котлетками, протертым творогом… горячим чаем, поджаренными хлебцами… печеньем, малиновым вареньем… Приподнимаясь со стонами, папа с аппетитом ел, пил и возмущался профессиональной черствостью врачей. Мама глуховатыми короткими междометиями с французским прононсом разделяла папино негодование.
– К ЛОРу толпа, будто перед Мавзолеем! Куда только наши налоги уходят?
– Да… уж, – как Папанов-Воробьянинов, невнятно откликалась мама.
– …я ему как человеку объясняю: «Вы понимаете – репетиция премьеры, без меня не начнут!» А этот талдычит: «В общую очередь!» В общую! Представляешь?!
Мама сочувственно кивала. Папа, по своему обыкновению, драматизировал личную ситуацию. Женя всякий раз удивлялась его способности извлекать массу художественных переживаний из ничтожного пациентского опыта. В отличие от мамы папа исключительно редко болел.
Жаль, что лежачих не бьют. Тем более пап.
Добродетель Жениного терпения вознаградилась после передачи «Спокойной ночи, малыши». Владимир Алексеевич сдержал слово: батареи медленно налились теплом. Язык чесался рассказать родителям об авторстве улучшения погоды в доме, но прикусился сам собой. Папа снял с шеи шаль, мама к нему приблизилась, а он шарахнулся от нее, замахал руками:
– Не подходи… не подходи к моему горлу!
Как будто в пику Шекспиру репетировал версию вздорной Дездемоны. Женя увидела дождь в маминых глазах, увидела папину пасмурную спину, и в душе ее забушевала гроза. Забил ливень с градом, загрохотал гром! Держать молча буйную стихию в себе не было никакой возможности. Женя нырнула в кровать, не раздеваясь, и выплеснула грозу в подушку.
Наверное, ураганы, смерчи, циклоны – все атмосферные бедствия – происходят от скопившихся в воздухе туч обид и огорчений. От оставленных любовей. Люди говорят о любви «ушла, умерла». Сваливают неприятности на чувство, чтобы не брать вину на себя. В действительности же любовь не может ни уйти, ни умереть. Это человек уходит вперед и не замечает, что оставил ее позади. Он меняется. Вчера ему нравился футбол, сегодня – балет, завтра он предпочтет сидеть на лавочке. Папа давно ушел от любви, мама превратила любовь в обязанность. Один стал как фонарик, в котором вот-вот откажут батарейки, вторая – лампочкой в сто ватт…
Вернуть папе с мамой тепло любви не в силах даже такой волшебник, как начальник ЖКХ (дед) – Морозов. Чудес не бывает. Чудеса остались там, где Женя их покинула, когда ушла вперед, – в детстве.
Время младое незнакомое
Шелковникова пришла последней. Вся в светлом: белые шапка и шарф, млечно-белое пальто. Наверное, Санька слишком долго смотрел, как ее фигурка, словно переводная картинка, проступает в глубине елового перелеска, потому что Леха сказал:
– Сдулся заяц.
И Санька отмер под понятливым Мишкиным взором. Мишка тоже хорошо помнил резинового зайца.
– Ку, – поздоровался Леха за всех. – Мы тут успели обсудить Юлино подражание Чехову.
– Извините, – пробормотала Шелковникова простуженным голосом, – я, кажется, немножко приболела.
– Болей в каникулы, а то спектаклю кранты, – грубовато бросила Надя. Ей, видимо, не понравилось, что Шелковникова выглядит Снегурочкой.
Сугробы обложили заброшенное здание плотно, как баррикады. В рамах разбитых окон резвились непуганые воробьи. Хозяйственный Мишка обнаружил у гаражей лопату и расчистил подход к крыльцу. Мощным рывком отодрал створку примерзшей к порогу двери:
– Добро пожаловать!
От камня серых стен веяло стужей. Кое-где на подметенном кем-то полу белели снежные гребни.
– Говорят, это Дворец молодежи. В советские времена строили. Уже название дали – «Юность», но началась перестройка Горбачева, и «Юность» загнулась. Потом хотели ресторан здесь открыть – тоже не вышло.
Отец Мишки строитель, отсюда и познания.
– Если дом никому не принадлежит, почему бы не попросить взрослых его достроить? – воодушевилась Юлька. – Клуб «Юность», кстати, есть при колледже искусств, а в нашем районе для нас вообще ничего нет. Как мы назовем свой дворец?
– Давайте как Надю – «Надежда», – Лехины щеки яблочно заблестели. («Сам небось тоже сдулся», – ухмыльнулся Санька.)
– Может, еще «Вера и Любовь»? – фыркнула Юлька.
Раскинув руки и задумчиво глядя в сумрачный потолок, Надя прошлась по теоретическому фойе.
– Вот этот долгострой – наша надежда? Это наша вера… любовь?
– Пусть будет Дворец Нового года, – сказал Мишка. – Тем более рядом парк Новогодний.
– Лучше Дворец нового времени имени Пушкина.
– Здравствуй, время младое, незнакомое!..
– Когда я был маленьким, брат в Новый год взял из подарков все шоколадки и построил мне шоколадный дворец. Я представлял, будто дворец огромный. Гуляешь по нему и выколупываешь из стен орехи, откусываешь от дверей и колонн, а на потолке, где не достать, шоколад самый вкусный…
– В таких шоколадно-пряничных домах живут ведьмы, – перебила Мишкин детский лепет неромантичная Юлька.
– Папа говорил, что Новый год в его детстве пах мандаринами, – вспомнила Надя.
– Жаль, что искусственные елки не пахнут хвоей, – вздохнула Шелковникова.
– А снег пахнет арбузом! – Санька кинул в нее снежком.
– Да здравствует наш Новый год, самый новогодний год в мире! – принялся дурачиться Леха и тоже швырнул снежок.
Сразу стало шумно, гулко, голоса в каменных просторах отдавались веселым эхом, и никто не услышал, как на крыльце заскрипел снег. Дверь распахнулась. В проеме возникла толстая тетка с большой клетчатой сумкой и, выпучив глаза, закричала:
– Это кто тут орет? Это вы орете? Что вы тут делаете? Пиво пьете, наркотиками ширяетесь? Раз дверь незапертая, думаете, некому дом сторожить?
– Ведьма пришла, – хохотнул Леха.
«Ведьма» близоруко сощурилась – в помещении после дневного света всегда темновато.
– Кто? Что?! И девки тут! Счас ментов позову!
Санька выступил вперед:
– Тише, тише… Ничего плохого здесь не происходит.
– А зачем сюда пришли? Чем заниматься? – глаза тетки привыкли к приглушенному свету и подозрительно оглядели отряхнувшихся от снега ребят. Явление из угла внушительного Мишки заметно укротило ее воинственность.
Выдержав паузу, Санька состроил глубокомысленную мину:
– Мы проводим исследование по физике незавершенных строений. Видите ли, планомерная система индульгенций, приобщенных к вышеизложенным хроникалиям конструкции, поменяла наше представление о научных методах виолончельной импактности, – он развел руками и добродушно улыбнулся. – Вот мы и зашли, чтобы убедиться.
– Студе-енты, – неуверенно протянула сторожиха. – Че тогда орали-то?
– Снегом кидались, – честно сознался Санька.
– Больше чтоб мне не кидались и не орали, – она погрозила пальцем в дырявой перчатке. – А то пойду и пожалуюсь вашему… этому…
– Декану? – подсказал Санька.
– Ага. – Она по очереди окинула ребят полным сомнений взглядом, позвенела пустыми бутылками в сумке и удалилась.
– Что такое виолончельная импактность? – спросила Юлька.
Санька пожал плечами:
– А я откуда знаю?
– Ты бы еще сказал, что мы Пушкина репетировать собрались, – усмехнулся Леха.
Мишка хлопнул себя по лбу:
– Ба! Пушкин! – и вытащил из рюкзака с десяток мятых листов, отпечатанных двенадцатым кеглем.
– Жесть, – выразил восхищение Леха.
– Всю осень только и делал, что читал. Запоем, – Мишка словно оправдывался перед кем-то. – Наверстывал упущенное. Даже в библиотеку записался.
– Из-за «чалки-калки»?
– Не только, – вздохнул он. – Повзрослел, наверно.
Вопль изумления исторгла Мишкина версия раздвоения Онегина, которое будут изображать сразу два актера.
– Каждый человек состоит из двух половин, – объяснил соавтор классика свой оригинальный замысел, – и они, эти стороны, не всегда согласны между собой. – Ну, как Моцарт и Сальери. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. За мной повсюду как тень он гонится…»
– Реабилитируешь лишнего человека, – понял Леха. – Дескать, «не я такой, время такое».
Мишка читал вслух, и на глазах у одноклассников из него, как бабочка из кокона, вылезала совсем другая личность. Голос у этой личности оказался гибкий и выразительный. В незнакомце проступала авторская ирония, и переживания отражались на вдохновенном лице. Текст инсценировки он знал почти назубок и редко заглядывал в бумаги. Увалень и шалопай стремительно преображался в гения. Леха на всякий случай запечатлел исторический момент на камеру мобильника. Санька вполне серьезно подумал, что они присутствуют при эпохальном событии. Может, оно войдет в летопись литературы, как «знакомство друзей с первым произведением знаменитого писателя М.С. Шишкина».
Мишка читал долго, и, когда отставил последний листок, все прыгали уже не только от восторга. Заявление о том, что режиссером Мишка назначает себя, возражений не вызвало. Санька потрепал друга по плечу:
– Шедеврально, мальчик! Ты прямо Шишкин-Пушкин.
– Сам ты мальчик, – парировал счастливый Мишка.
Класс гордился двумя краеведшами, чемпионом по плаванию и Санькой – репортером с художественным уклоном. Школьное небо еще не знало, что скоро на него взойдет новое светило – драматург & режиссер. Ребята торжественно поклялись хранить тайну до новогоднего вечера.
Обалдев от внезапной Мишкиной гениальности, девчонки зашептались. По тому, как кокетливо Надя выпятила губки, Санька понял, что она мгновенно втрескалась в свежеявленную звезду. Это открытие нисколько его не раздосадовало.
То, что никак не удавалось Ирине Захаровне с ее натужными играми «в рифму», легко и просто вышло у Александра Сергеевича. Пушкинская поэзия зацепила Мишку, разбудила и потрясла до глубин. Всходы брошенного классиком семени проклевывались в нем один за другим, причем не плевелами! Он уже музыку к спектаклю подобрал и записал на плеер.
Мишка любил разную музыку и с удовольствием слушал как рэп, так и классику. Но, несмотря на всеядность и вкусовую безалаберщину, работу он провел грандиозную. В диком хаосе фрагментов из пьес Баха и Вивальди, из джаза и рэпа не то чтобы слышалась, а странным образом ощущалась едва уловимая тема. В некоторых местах Санька угадывал вариации обоих Онегиных.
Поделили с Мишкой Евгениев. Лехе, слегка озадаченному поединком с двумя противниками, достался Ленский. Каждая из девчонок, понятное дело, претендовала на роль Татьяны. Деликатный Мишка, лепеча о какой-то фактуре, вопросительно поглядывал на Шелковникову, но распределить женские роли сам не осмелился. Чтобы исключить обиды, кинули жребий в Лехину рукавицу. Бумажку с «Татьяной» повезло вынуть Наде, цыганистая Юлька вытянула белоликую «Ольгу». Осталась одна бумажка – «няня».
– Не переживай, – сказал Шелковниковой Леха. – В гриме станешь старушенция стопиццот.
Заторопились в школу. Мишка был огорчен неудачной жеребьевкой и молчал. Рядом шла Шелковникова, что-то оживленно рассказывала ему и смеялась. Позади шагали Юлька и влюбленная в Мишку Надя. За ними плелся Леха (влюбленный в Надю). Санька замыкал процессию, попинывая подвернувшиеся под ноги ледышки. Перед глазами у него почему-то мельтешил классный журнал, где фамилии Шишкина и Шелковниковой стояли рядом. Санька уныло думал: что особенного он в ней нашел?
Когда она хмурилась, между ее бровями пролегали две короткие горизонтальные морщинки. Не красили Шелковникову эти морщинки. И глаза она открывает во всю ширь, если сердится, тоже не очень-то привлекательно. На обществоведении обернулась к Мишке, Санька поймал краешек улыбки, не ему предназначенной. Дыхание сразу сперло, и ладони вспотели. Незаметно пролетела алгебра. Назойливые мысли бились о бесчувственную спину Шелковниковой, как глупые бабочки о лампу. Санька забыл обо всем, даже о вчерашнем наводнении в школе. О нем, кстати, все забыли. Уборщица подтирала шваброй у гардероба лужицы, натекшие от обуви.
После уроков Мишка собрал ребят на предварительную – получасовую, как он уверял, репетицию. Войдя во вкус, он делал попытки командовать. Ему не терпелось, пока не поздно, раскидать девчонок «по фактуре» ролей. Покладистый, конфузливый Мишка впервые в жизни готовился сказать твердое «так надо».
Надя справедливо заподозрила покушение на свою роль и не спускала с режиссера потемневших до сини глаз. Леха мрачно разбирал кипу листов – на большой перемене растиражировал текст. Одна корыстная Кислицына ликовала в надежде на исправление оценки и жизнерадостно лезла к Саньке с вопросом, нужен ли при дуэли доктор. Потом, увлекшись игрой, Санька забыл о безразличной к нему Шелковниковой. Мишка тоже играл с азартом, чем подтвердил суждение, что талантливый человек талантлив во всем. Зрительский восторг дуэт-канону Онегиных был обеспечен.
