скачать книгу бесплатно
– А кого от них? – раздался голос.
Ворошилов вопросительно посмотрел на дворян и в сторону Ларина-Римского. Встал бывший работник земства:
– Раз решили по одному человеку, пусть будет так, хотя за это предложение никто не голосовал. Но мы на этом не настаиваем. От нас поедет Пакарин Леонтий Пантелеймонович, коллежский регистратор, его благородие, – назвал он его прежние титулы, чем вызвал недовольство в зале. – Мы уверены, что он в Киеве проведет нужную нам в Луганске линию.
– Решено, – ответил Ворошилов. – От вас кто? – обратился к меньшевикам и эсерам.
Поднялся Ларин-Римский:
– Если один человек, то нам надо посоветоваться. Можно фамилию назвать позже?
Ворошилов, довольный таким поворотом дела – проведены все свои делегаты и не обойдены другие партии, удовлетворенно кивнул:
– Можно. Только быстрее. Делегаты выезжают сегодня. Торопитесь, времени мало. Голосуем за предложенный список? Кто за?
Президиум, в котором находились члены исполкома совета, дружно поднял руки вверх. Только они могли голосовать, все сидящие в зале имели право совещательного голоса. Исполкомовцы – меньшевики и эсеры – голосовали также «за».
– Видишь, Сережа, лезут меньшевички в революцию, а сами у себя не могут навести порядок. Даже паршивенького делегата не могут представить. Сотрем мы их скоро в порошок без оружия, – и Нахимский снова удовлетворенно захихикал.
– С одним вопросом решили, – подвел итог Ворошилов. – Теперь вопрос о хлебе. Он, знаете ли, самый мучительный у нас в городе. Давайте сегодня его серьезно обсудим, чтобы раз и навсегда покончить с ним. Еще летом хлеб был, а сейчас нет – просто удивительно. Разберемся, кто виноват. Я не думаю, что Советская власть. Мы успешно боремся с буржуазией, если захотим – так же успешно справимся с голодом. Хотя надеемся, что саботаж прекратится, и все само образуется… без принятия чрезвычайных мер с нашей стороны.
Путал, по недостатку знаний, Ворошилов общественно-политические и социально-экономические вопросы. Или они должны существовать, переплетаясь тесно с друг другом, или какой-то вопрос должен стать придатком другого. Роль придатка отводилась вопросу борьбы с голодом.
– Вот член продовольственного комитета товарищ Вобликов пусть и докладывает, что он делает, чтобы Луганск не голодал, – закончил Ворошилов.
Дальше Сергей слушал невнимательно. Он больше перешептывался с Нахимским, который едко комментировал происходящее в зале и одновременно давал указания, как держаться в Киеве. Высказал Сергею обиду – не понравился он ему словами о всеобщем мире, которого не будет, пока существуют эксплуататорские классы. Из дальнейшего заседания Сергей запомнил решение по продовольственному вопросу. Решили закрыть все хлебные магазины в городе, кроме одного на Казанской. Рабочие будут получать хлеб в заводских магазинах, непосредственно на работе, а кто не работает, тот в этом единственном магазине, по карточкам. Недостатком, как отмечали выступающие, станет рост спекуляции, но это оправдывалось тем, что нанесен еще один удар по капиталистам, которые торговали и выпекали хлеб для богатых. После был объявлен перерыв и, попрощавшись с Нахимским, Сергей поспешил домой. Сегодня вечером надо было выезжать в Киев.
13
Дома была одна мать. Отец еще не пришел с работы. Петр находился на смене, Антонина тоже. Только их дети играли у бабушки. На улицу детям идти не хотелось. Было ветрено и холодно, а одежонка плохонькая, да бабушка что-то хоть поесть приготовит. Мать налила сыну борща. Последнее время он редко появлялся в доме, больше у Полины, туда же относил свой паек. Но мать уже не ругалась на него за то, что он пристал к вдове.
– Мама, я сегодня уезжаю в Киев.
– А шо ты там будешь делать?
– Устанавливать советскую власть на Украине. И конец войне. Начнем работать. Я пойду на завод. Тебе с батькой дадим пенсию, будем жить по-настоящему.
Мать с недоверием посмотрела на него.
– Так будет, мама. Веришь?
– С трудом, но хотелось бы, чтобы все было так, как говоришь.
Чтобы отвлечься от разговора с матерью, Сергей обнял племянников, стоящих возле него. Те радостно стали выкарабкиваться из его объятий.
– Ну, а что вам привезти?
Старшая Аня заколебалась и произнесла:
– Конфект. Такие большие, в цветной бумажке. Марципаны называются.
– И все?
– Дядя Сережа, если деньги будут, то куклу.
– Договорились. А тебе? – обратился он к Виктору.
– Тоже конфект. Таких же, – смущенно сказал мальчик. – И наган.
– А зачем наган?
– Воевать. У мальчишек есть, но они поломанные. Я хочу настоящий.
– Ну, наган не куплю, а игрушку привезу.
Мать поставила отваренную картошку с салом.
– Ешь.
Сергей быстро проглотил картошку и заторопился:
– Я пойду к Полине.
– Она ж на работе?
– Я сказал ей, что сегодня, возможно, уеду, и она обещала прийти пораньше.
Сергей, увидев огорченное лицо матери, сказал:
– Мам, ты не ругайся на нее и на меня… что поделаешь! Судьба.
– Я уж давно не ругаюсь. Смирилась.
– Вот и хорошо. Ты с ней без меня будь по-доброму. Она ж не виновата. Я ж к ней…
– Мы с ней давно по-хорошему. На улице балакаем. Только она стесняется заходить к нам. Ты ей сам скажи – пусть заходит, не боится.
– Хорошо, скажу. Я пошел.
Мать с тоской посмотрела ему вслед. Вот еще один ушел из семьи. Никого, кроме Петра и внуков, рядом не будет.
Сергей зашел в дом Полины. Вчера он сказал ей, что уедет ненадолго. Дома были дети. Они привыкли к Сергею, и младшая называла его иногда «папой». Это нравилось Сергею, но с другой стороны он чувствовал себя при этом обращении как-то неуютно, – из-за неожиданности сложившегося положения. Но он успокаивал себя тем, что закончится революция, и Полина родит ему сына. Они об этом уже договорились. Младшей дочери Полины было восемь лет, а пацану – десять, и он ревниво относился к своей матери. Видимо, память об отце была еще жива в нем. Но с Сергеем он дружил, любил с ним разговаривать. Окончательно они подружились, когда Сергей взял его с собой на дежурство на Острую Могилу и показал пулемет вблизи.
– Почему не гуляете на улице? – спросил Сергей детей Полины.
– Холодно. Да и никого из мальчишек нет там, – ответил старший. – Мамка оставила на плите есть. Бери.
– Не хочу, я поел. А вот вы садитесь и ешьте.
Дети не заставили себя долго упрашивать и с удовольствием хлебали жидкий постный суп. Сергей прилег за печью на кровать и незаметно для себя заснул. Проснулся, когда пришла Полина. Раскрасневшееся на ветру лицо Полины выглядело усталым. Старое ситцевое платье плотно облегало располневшую фигуру. Она с нежностью посмотрела на Сергея и, казалось, глаза спрашивали: «Ну, доволен всем? Поел? Поспал…»
– Пора собираться, – произнес Сергей, вместо ласковых приветливых слов.
– Давай собираться, – покорно согласилась Полина.
Пожитков было немного – рубашка да теплое нательное белье. Полина вытащила из сумки, с которой пришла с работы, кусок сала, хлеб, еще что-то – и завернула в старую газету.
– Это тебе в дорогу.
– Зачем? Небось, на рынке купила на всю зарплату… дорого же.
– Нет. Знакомый уступил. Вышло дешевле. Я все в вещмешок положу.
– Оставила бы себе. А то вон, дети голодные.
– Ничего. У нас еще есть продукты. До получки хватит.
Сергей знал, что продуктов у Полины немного, – раза три приготовить прозрачной похлебки. Его паек уже съели. Он не стал настаивать на том, чтобы она оставила сало и хлеб себе.
– Ну, пора.
– Давай присядем на дорожу. Кто знает, когда вернешься.
– Не успеешь соскучиться, как я буду здесь, – бодрым тоном ответил Сергей. – Не более недели буду там.
Не знал еще Сергей, куда его еще занесут ветры революции, но Полина чувствовала, что разлука будет долгой, и вернется Сергей в родной Луганск только через год, но Полины уже не будет на этом свете. Ветер великих потрясений будет мотать его, как перекати-поле, по всему югу России, по бескрайней, то заснеженной, то зеленой, пропитанной кровью, благодатной земле. И он будет щедро поливать чужой кровью плодородную землю, и капли его крови так же обогатят плодородный южнороссийский чернозем. Но он об этом пока не знал и не думал.
– Все, посидели. Пойдем к нам. Айда, детки, со мной.
Они вышли во двор, и Полина хотела закрыть дверь на замок, но Сергей сказал:
– Подожди. Там на печке осталась пачка табака. Дай-ка, возьму в дорогу.
Сын Полины бросился вперед:
– Я принесу, дядя Сережа.
– Не надо, ты не знаешь, где он лежит.
Он зашел в хату, торопливо развязал вещмешок, вынул сало, хлеб и все остальное, что завернула Полина, и оставил на столе, на видном месте, чтобы заметила хозяйка и дети, и не пришлось хлебу черстветь в укромном углу. Завязал мешок, схватил за печкой табак и быстро вышел.
– Вот он, – показал пачку, развязал мешок и сунул туда табак. – Пошли.
– Плохая примета, Сережа, что ты вернулся обратно в дом, когда уже попрощался с ним. Старики говорят, если так происходит, то не суждено больше встретиться с тем, кто в нем жил.
– Перестань каркать, – добродушно ответил Сергей, довольный тем, что оставил продукты дома.
– Да я не каркаю… люди так говорят.
Они зашли в дом Артемовых. Мать уже сложила небольшой деревянный чемоданчик, который находился в их доме с незапамятных времен. Краска давно облупилась, и были видны оголенные, будто закаменевшие жилы дерева. Сергей замахал руками:
– Я не возьму его! Мне и класть-то туда нечего.
– Я уже сложила, пригодится в дороге. Здесь будет чистое белье. А в мешок положишь то, что надо часто брать.
– Хорошо, – согласился Сергей. – А где отец?
– Еще не пришел.
– Мне ждать некогда, пойду.
Он обнял мать и поцеловал в щеку, а мать норовила поцеловать в губы.
– Не успел дома побыть, и опять уезжаешь… – Анна вытерла краешком платка слезы.
– До свидания, мам. Чтобы все было по-хорошему. Как мы говорили, – напомнил он ей, имея в виду Полину.
– Не беспокойся.
Сергей попрощался с племянниками. Они и дети Полины пошли играть на улицу. Все вышли. Во дворе мать тайком в спину перекрестила сына и снова вытерла слезы.
По улице они или вдвоем. Полина взяла Сергея под руку и, гордо оглядывая редких в это время прохожих, уверенной, даже торжественной походкой шествовала по подмерзшим лужам, не замечая этого. Вот так, впервые за последнее время она законно шла по улице с мужчиной, которого считала своим, и это наполняло ее душу щемяще-радостным чувством. Пусть видят все! Не украдкой по темноте она идет с мужиком, а честно, при всех. Ее лицо пылало от смелости и счастья. Ей хотелось крикнуть: «Смотрите, смотрите же! Это я, которой вы все косточки перемыли, обзывали б… и похлеще! Это я!». Соседи с любопытством глядели на эту пару, кто недоверчиво, покачивая головой, в знак осуждения, кто искренне улыбался, желая им в душе счастья. Но их чувства не касались Полины. Она ощущала себя женщиной, влюбленной, нужной рядом шагавшему человеку, и это придавало ей гордую уверенность. Соседи видели, как она топает своими полуразвалившимися сапогами, а ей казалось, что она летит по воздуху. Ей хотелось прижаться к Сергею, раствориться в нем, сделать еще что-то неземное и несбыточное. Но говорила ему какие-то малозначащие слова, не смея сказать о главном. Они подошли к зданию совета. Вокруг сновали люди. Сергей натянуто, чувствуя неловкость перед знакомыми, попрощался с ней. Коротко поцеловал в губы, и они расстались. И сразу же изменившаяся Полина, ссутулившись, тяжелой походкой пошла обратно, в повседневную вдовью жизнь.
Часть II
14
Начало декабря 1917. Киев. Над древней столицей Руси носились холодные, влажные ветры Атлантики. Серые, низкие, без просвета тучи, периодически выпускали из себя на город хлопья крупного мокрого снега, который застилал тяжелым белым покрывалом гранитную брусчатку улиц и густые ветвистые кроны каштанов, с не до конца облетевшими сухими листьями шафранного цвета. В холодно-синей дымке тумана матовым огнем сверкали золотые луковицы куполов Лавры, Софии, Андрея. По Крещатику, Фундуклеевской, Бибиковской, разбрызгивая по сторонам мокрый снег, проносились извозчики, изредка, резко клаксоня, солидно проезжали открытые автомобили, в которых, закутавши лицо в шарфы, сидели водители и пассажиры. Дворники не успевали убирать снег, скалывать лед с тротуаров, которые превратились в скользкий, мокрый каток. Людей на улицах было много. По узким тротуарам сновали киевляне и многочисленные гости столицы, съезжавшиеся со всех концов России. Суетливой походкой пробегали обыватели, с удивлением глядя на приезжую толпу в тяжелых шубах на меху, не соответствующих киевской зиме. Но более других было людей в солдатских шинелях и полушубках. Подковами своих кирзовых сапог они безжалостно вгрызались в уличный лед, и их серьезность, обычно не присущая служивым, вносила непонятную напряженность в жизнь киевлян. Все ждали серьезных и необыкновенных событий.
На Владимирской было оживленно. Сюда, к зданию Педагогического музея, устремлялись все, кто каким-то образом оказался втянутым в политику. Творение известного скульптора Могилевцева представляло собой почти круглое здание в три этажа, выполненное в стиле ампир. Под крышей полукруглый фронтон опоясывал барельеф, искусно сделанный руками народных умельцев и изображавший античных героев и «богов», несущих человечеству знание и свободу. На вершине стеклянного купола развевался желто-голубой флаг, более известный в Австро-Венгерской Галиции, но не в остальной части Украины. Прямо на крыльце стоял прислоненный к стене герб Галиции – ветвистый трезубец, напоминающий аналогичное оружие «бога» морской стихии – Нептуна. Киевляне помнили, что его хотели укрепить высоко на фронтоне, но технически не смогли этого сделать, и тогда поставили герб на крыльцо, крепко прикрутив его проволокой к стене. Здесь, в этом здании, располагался штаб Центральной рады, которая незаконно захватила музей, чем вызвала возмущение интеллигентских кругов Киева. Ныне рада претендовала на руководство огромной территорией Новороссии, Малороссии и других районов, где проживали, по ее мнению, украинцы.
Внутри здания было пасмурно. Прислуга не успевала протирать полы от грязи, заносимой приходящими с улицы. В помещениях стоял душный и терпкий запах шинелей и сапог, изредка перемешиваемый с запахами благородных духов. Все спешили, все говорили на ходу, изредка приседая на недолгое время на банкетки, стоявшие по углам коридоров. Четкая русская речь перемежалась с мягким украинским говором. Шуток не было, в здании царил тревожный дух, напряженность чувствовалась во всем, спешка бросалась в глаза каждому, кто попадал сюда.
Голова Генерального секретариата, – так называлось правительство Украины, – Винниченко только что отпустил членов кабинета с совещания, где решался вопрос о проведении всеукраинского съезда и размещения прибывающих делегатов, и попросил секретаря никого к себе не пускать. Он хотел набросать тезисы своего будущего выступления на съезде и продумать складывающуюся обстановку на Украине. Писатель и драматург, прирожденный политик, вступивший в ряды украинских социал-демократов более десятка лет назад, снискавший популярность в творческих кругах, Винниченко в последнее время мучительно раздумывал: правильно ли его кабинет ориентируется в новой обстановке, сложившейся после октябрьского переворота? В России происходили невиданные изменения, Центральная рада явно отставала в революционных преобразованиях. Но как разрешить весь узел противоречий? Винниченко когда-то изучал Маркса и помнил, что на смену старому строю придет новый только тогда, когда последний полностью исчерпает себя. В России капитализм не развился полностью, об этом говорят большевики во главе с Лениным. Зачем же тогда идти на социалистическую революцию? Нельзя перепрыгнуть целый исторический этап, отбросить целую общественно-экономическую формацию! В этом большевики отошли от Маркса, хотя безумно ему поклоняются. А Украина? Разве она развивается отдельно от России? Нет. Вырвав Украину из состава российской империи, мы поставим себя в положение колонии. Винниченко понимал, что с ними не будут считаться ни Европа, ни Россия. Пока большевики проглотили провозглашение Украины в составе девяти губерний. И молчат, им не до этого. Временное правительство не допустило бы такой территориальности Украины. Уже давно отменила бы их решение. Пока большевики не возражают, надо укреплять свою территориальность всеми силами. Винниченко погладил свою небольшую, типичную для российского интеллигента, бородку. А все-таки правильно ли я размышляю? Чего надо украинскому народу? Свободы! Да, свободы! Сколько уже нас можно принижать, отбрасывать украинскую культуру и язык? А где этот народ? Малороссия и Новороссия давно русифицированы. На украинцев этих районов надежды мало, они не пойдут на разрыв с Россией. Галиция также не чисто украинский район – там украинцы ополячены. Но именно Галиция – этот украинский Пьемонт – должен начать возрождение Украины. Галицийцы больше ненавидят Россию, чем Польшу и Австро-Венгрию – они-то и принесут свободу всей Украине. Их поддержат крестьяне, сохранившие, в отличие от русифицированных горожан, национальную культуру и традиции. Но крестьянам надо что-то дать… ясно – землю! Весь год они громят имения помещиков, мы не успеваем читать об этом телеграммы. Надо быстрее подготовить закон о социализации земли. Месяц назад мы попросили их не делить пока землю, но они делят и опираются на большевистский декрет о земле. Почему мы так нерешительны? Не можем сломить сопротивление помещиков? Что мешает? Следует немедленно отдать распоряжение о подготовке аграрного закона! Иначе без него мы погибнем. А что дальше?
Винниченко устало потер ладонью лоб. Вопросов было больше, чем ответов. Единственно, что его удовлетворяло – лично он готов все вопросы разрешить быстро, искренне и честно в интересах именно бедняков. Только народ этого все равно не поймет. Ему всегда всего мало. Обидно. Но что же дальше? Это вопрос теребил его душу, полностью занимал мозг. Что же дальше?..
Тихо вошел секретарь. Винниченко недовольно поднял голову: «Я ж просил не отвлекать!» – хотел сказать он, но секретарь опередил его.
– Пан голова. К вам настойчиво просится на прием Шульгин.
Винниченко молчал. Ему не хотелось принимать своего идейного и политического противника, издателя пророссийской газеты «Киевлянин», которую когда-то издавал по рубрикой «Юго-Западный край – русский, русский, русский!». Шульгин – известная политическая фигура, депутат трех Государственных дум, ярый монархист. Но надо его принять. По-пустому делу он бы не пришел. Винниченко ответил секретарю:
– Попросите Шульгина.
Вошел Шульгин. Винниченко вышел из-за стола, они пожали друг другу руки, и Винниченко жестом пригласил Шульгина сесть. Они внимательно осмотрели друг друга. Шульгин был на три года старше Винниченко, но ему не исполнилось еще сорока лет, а Винниченко – тридцать шесть. Революцию делали молодые люди. Шульгин отметил про себя усталость на лице главы правительства, растрепанную бородку, чего раньше тот не допускал. Винниченко также отметил для себя усталый вид Шульгина, но его усы, как в старые времена, были лихо закручены стрелками вверх.
– По какому вопросу пожаловали, господин Шульгин? – несколько официально, но в тоже время иронично спросил гостя Винниченко на русском языке.
