скачать книгу бесплатно
– В таком случае просим к нам в гостиную. Мы собираемся там по вечерам. Полагаю, вам будет любопытно… – Он не закончил фразу, словно спохватился. – Впрочем, я пригласил бы вас, если бы вы и не курили. Это не принципиально: ни Урсула, ни миссис Носдах не подвержены сей пагубной привычке. Но если у вас другие планы…
– Отчего же, с удовольствием! – бодро откликнулся я, думая о том, что послеполетную усталость можно и перетерпеть. – Только схожу за сигаретами.
– Обязательно приходите, – сказала подошедшая к нам Урсула. Щеки ее стали пунцовыми, и возьмусь утверждать, что ей это очень шло.
Поднимаясь по лестнице к себе в комнату, я так и эдак вертел фамилию миссис Носдах. Если прочитать наоборот, что получится? Хадсон. А как звали хозяйку квартиры Холмса? То-то же. Вот только что все это значит?
* * *
Я достал из кармана плаща сигареты, проверил, при мне ли зажигалка. Можно идти, но рукопись не отпускала меня! Я подошел к столу, сказал себе: «Только одну страницу!» – и стал читать.
«С отличающей его развязностью Лестрейд развалился в моем кресле и сказал…
– …что рассчитывал на ваш совет, Холмс. Меня поражает самомнение инспектора: он ни за что не признается, что нуждается в вашей помощи, он предпочтет какой-нибудь эвфемизм: консультация, совет… Вроде как одолжение делает. Возмутительно.
– Вы отвлеклись, Уотсон, – сказал Холмс, пряча в уголках губ усмешку.
– Да? Так вот, Лестрейд рассказал мне жуткую историю. Рано утром рабочие газовой компании «Гастингс и сыновья», прокладывающие траншеи вдоль Кенсингтон-роуд, обнаружили в накануне вырытой яме труп молодого человека. Голова его была проломлена, а лицо…
– И что же лицо? – перебил меня Холмс.
– Просто кошмар! Лицо пересекала красная черта – полоса вздувшейся кожи шириной в полтора дюйма. Из документов, найденных при несчастном, полиция узнала его имя и род занятий: Генри Райдер, адвокат. Через полчаса прибывший к месту трагедии Лестрейд уже имел на руках адреса квартиры и конторы Райдера, а также некоторую, довольно скупую, информацию о нем как о человеке и служителе Фемиды. Надо признать, иногда инспектор действует весьма расторопно.
– Вот видите, Уотсон, – снова перебил меня Шерлок Холмс, – вы противоречите себе и подтверждаете мою мысль: Лестрейд вовсе не так уж плох. Ему бы еще воображение…
– Противоречия здесь нет. То, что сделал инспектор, не требовало усилий ума. Интеллект в таких случаях не обязателен, достаточно придерживаться определенной, положительно зарекомендовавшей себя последовательности действий.
Холмс покачал головой, не соглашаясь со мной. Или только сделал вид, что остается при своем мнении. Такое тоже могло быть. Холмс – великий актер и идеалист, обожающий окутывать романтическими (порой – сентиментальными) покровами прозу будней. Но он и великий упрямец – ему доставляет истинное наслаждение ставить под сомнение неоспоримые истины. А скудоумие Лестрейда неоспоримо.
– Продолжать? – поинтересовался я, позволив себе чуточку сарказма.
– Конечно.
– Со всеми подробностями? Но вы с ними уже знакомы!
– Так же, как и вы, доктор, – парировал Холмс. – Продолжайте, и как можно подробнее. Не исключено, что вы заметите в своем рассказе некоторые детали, которые помогут вам дописать финал этой драмы.
И я продолжил:
– Инспектору не было резона что-то от меня скрывать. Совершенно не понуждая его к откровенности, а может быть, как раз поэтому, я узнал, что Генри Райдер был, несмотря на его молодость, преуспевающим адвокатом, совсем не похожим на стряпчих, блестяще предъявленных читающей публике Диккенсом и Теккереем. Это был человек энергичный, решающий вопросы без крючкотворства и излишней страховки. В то же время он не признавал компромиссов, никогда не шел против установлений профессионального долга и своей совести. В общем, краса и гордость нарождающегося поколения, которое, походи все его представители на Райдера, было бы и утешением отцам, и упреком им.
Увлекшись, я забыл о трубке, так что мне пришлось снова раскуривать ее. Я не торопился, желая проверить терпение Холмса на прочность. Убедившись, что терпения Холмсу не занимать, я затянулся поглубже и заговорил вновь:
– В силу особенностей своего характера и следуя принципам, которые он исповедовал не как слуга или раб, а как подвижник, убежденный в их верности, Генри Райдер нередко попадал в ситуации, когда испытанию подвергалась его порядочность. И надо сказать, он с честью выходил из этих схваток, отвергая грязные деньги подкупа, игнорируя угрозы и шантаж, не поддаваясь давлению власть предержащих. Кому-то, знакомому с ним лишь поверхностно, Райдер, вероятно, казался неким бессердечным механизмом, не ведающим эмоций. Однако это впечатление на поверку оказывалось ложным, стоило хоть немного сблизиться с ним. Какая уж тут холодная рассудочность! Участие его в делах клиентов было самым горячим, чуть ли не родственным – так близко к сердцу принимал он чужие беды и тревоги. Бывало, он отказывался от платы, довольствуясь сознанием хорошо выполненной работы и получая удовлетворение от того, что справедливость восторжествовала. Бывало даже, что и после окончания процесса Райдер не оставлял своим вниманием бывших подопечных, помогая и морально, и материально, хотя состоятельным человеком не был. Кстати, Холмс, не чудится ли вам за портретом Райдера ваш собственный?
Шерлок Холмс поправил рукав своего любимого серого халата и сказал:
– Вы слишком высокого мнения обо мне, Уотсон. А ведь я действительно… машина, в чем неоднократно пытался убедить вас. Да-да, машина, ограждающая себя от эмоций. То есть я являю собой противоположность Генри Райдера. Эмоции… Мой метод не сочетается с ними, он чужд им! Плохо это или хорошо, но это так.
Я приготовился к спору, но Холмс остановил меня движением руки».
Великий Сыщик, единственный в мире детектив-консультант, остановил не только милейшего доктора Уотсона, он и передо мной зажег красный свет: я оторвался от рукописи и метнулся к двери – вот тебе и «одна страница»!
* * *
Все общество было в сборе. Мистер Форетт и Элвис Баум стояли у книжных полок, застилавших, точно гобелен, одну из стен, и вели тихую беседу. Миссис Носдах что-то переставляла на маленьком столике, на котором, помимо прочего, красовалась бутылка портвейна – дань традиции. Урсула и Стивен расположились в креслах около камина. «И это – английский камин?» – чуть не вырвалось у меня. За ажурной решеткой вместо веселых языков пламени равнодушно алели спирали электрообогревателя. Может, и брикеты у меня в комнате – лишь антураж? Может, они из папье-маше?
– Надеюсь, вам понравится, – шепнул мне Стивен, когда я опустился в кресло между ним и Урсулой с бокалом вина в руке. – Право, здесь иногда можно услышать презанятные вещи. Не так ли, Урсула?
Девушка не ответила, но – улыбнулась.
– Приезжему это может показаться экстравагантным. – Стивен скосил глаза на пару у книжных полок. – «Добрая старая Англия». Ее осколки.
– Что ушло, то ушло?
– Знаете, – он пристально взглянул на меня, – не хочется, чтобы все без остатка ухнуло в Лету. Кое-что не мешало бы попридержать, а кое-что из рухнувшего и назад вытащить.
Настала моя очередь внимательно посмотреть на него. Странные речи для его возраста.
– Вы полагаете, Стивен, колесо истории можно повернуть вспять?
– Не получится. Замедлить ход – и то не выйдет. Но если побежать назад, если побежать быстрее, чем вертится колесо, можно прикоснуться к давно прошедшему.
– Это поэтическое допущение?
– Отнюдь. Это возможно. Театр, кинематограф, книги… Только надо быть послушным зрителем и благодарным читателем. Всего-навсего. А можно играть самому.
– Играть?
– Соблюдая определенные правила и преследуя конкретные цели.
– Мне кажется, – вступила в разговор Урсула, – что порой целью становятся сами правила, неукоснительное следование им.
– Бывает и так, – кивнул Стивен. – Но это не отменяет истинных целей. Движение к ним может не осознаваться, но это не значит, что этого движения нет. Другое дело – достижимы ли эти цели! А каково ваше мнение на этот счет?
Вопрос не поставил меня в тупик.
– Цель, безусловно, достижима. Ведь цель любой игры – победа. В ней обязательно должен быть некто – в компании, содружестве с кем-то, в одиночку, – первым пришедший к финишу. В противном случае игра, как действо, теряет смысл, превращаясь в форму без содержания, в пустую трату времени и сил.
– Но коли есть победитель, – Стивен (я заметил) переглянулся с Урсулой, – должен быть и побежденный.
– Как говорят математики: это достаточно, но не необходимо. Побеждать можно не только противника, но и обстоятельства. Правда, обстоятельства здесь надо трактовать широко. Например, филателист становится победителем, заполучив вожделенную марку; клеящий самолетики, завершив сборку сложнейшей модели, – тоже победитель. Они достигли цели, никого не повергнув при этом в прах.
– Коллекционирование – это игра? – Урсула явно предпочитала четкие формулировки.
– Помилуйте, неужели вы думаете, что собирание кусочков бумаги с картинками и зубчиками по краям или создание миниатюрных копий самолетов – это занятия серьезные? Нет, разумеется, серьезные, но – лишь для тех, кто играет или болеет за играющих.
– Вы здраво мыслите, молодой человек, – раздался голос за моей спиной. Форетт и Баум подошли к нашему трио, превратив его в квинтет.
– Приятно слышать, – старчески пришепетывая, сказал мистер Форетт, – столь глубокие суждения о, казалось бы, столь незначительных вещах. – Жестом он пресек мою попытку подняться.
– Благодарю, – произнес я сдержанно, как истинный джентльмен. И откуда что взялось?! – Добавлю, что не считаю игру чем-то не стоящим внимания. Более того, убежден: играя, человек нередко проявляет свои лучшие качества.
– Это какие же? – спросил Элвис Баум.
Я поискал точный ответ, не нашел и начал осторожно:
– Речь, очевидно, надо вести не столько об упорстве, трудолюбии или отваге, решимости справиться с правилами, ограничивающими свободу играющего, сколько о том, что человек, поглощенный игрой, как бы обнажает себя, раскрывает свой характер. Он увлечен, следовательно – искренен, и ему нет дела до того, как он выглядит в глазах окружающих. Отпадает нужда в маске, которую он почти не снимает, по мере сил пытаясь соответствовать той или иной жизненной ситуации. Искренность! Сегодня это ценится превыше всего. Во всяком случае, мною, – закончил я, довольный, что в игре, в которую меня втягивают обитатели пансионата миссис Носдах, пока далек от поражения. Похоже, я даже сумел набрать кое-какие очки.
– Можно ли заключить из ваших слов, что вы не только приветствуете действо, называемое игрой, – прошамкал мистер Форетт, – но и сами по натуре игрок?
– Разумеется.
– У вас не осталось сомнений? – поинтересовался вроде бы совсем не к месту Стивен. Он сказал это как ученик, никогда не упускающий возможности подковырнуть педанта-учителя.
Мистер Форетт оставил вопрос без ответа и направился к дверям. что послужило сигналом – пора расходиться. Я еще раз пригубил портвейн, встал, пожелал доброй ночи, я поднялся к себе в комнату.
* * *
Как следствие усталости, долгих разговоров и выпитого портвейна, меня посетила шальная мысль: «Может, там еще что-нибудь есть?». Оглядываясь на дверь, я исследовал бюро: простучал стенки, вынул ящики из гнезд – и все на предмет обнаружения еще каких-нибудь тайников.
Ничего – ни тайников, ни рукописей в них. И все же поиски мои не были такими уж безрезультатными. Кое-что я обнаружил, и это «кое-что» наводило на размышления. При изучении «анатомического строения» бюро выяснилось, что механизм, открывающий тайник, в котором лежал пакет, срабатывал не только после нажатия на вензель. Срабатывал он и после поворота на девяносто градусов некоторых столбиков в обрешетке; срабатывал, если сдвинуть с места письменный прибор с пустыми чернильницами и разовыми ручками Bic; срабатывал механизм после еще десятка различных манипуляций с деталями конструкции и аксессуарами бюро. Логики в этом не было. Хотя – почему? Логика в этом имелась, если допустить, что кто-то хотел, чтобы пакет был найден! И еще это лишний раз говорило о том, что рукопись – фальшивка. С каким бы намерением мне ни подсунули ее, никто не стал бы использовать для этого настоящий раритет. Вдруг я параноик? Возьму и изрежу на маленькие кусочки. Зачем рисковать?
Я подцепил ногтем лист мореной под дуб фанеры, покрывающий столешницу. Не без труда и боли приподнял. Механизма открывания ящика я не увидел – ни тяг, ни пружин, ни рычагов. Зато увидел лист пластика, закрепленный никелированными шурупами.
Современники, значит, озоруют. Интересно, балаган этот рассчитан конкретно на меня или на какого-нибудь другого постояльца миссис Носдах? Надо полагать, на меня, иначе – сплошь случайности и совпадения. Их слишком много, чтобы в них поверить.
Но давай-ка пройдемся по ступенькам. Моя статья, конференция, список мест возможного проживания, предложенный казначеем… Там было выделено – подчеркнуто: «Частный пансион на Бейкер-стрит». Я, естественно, клюнул. Как венец – рукопись. Рассказ Конан Дойла. Незаконченный рассказ. Мне предложили загадку, оставив право выбора – решать ее или нет. Меня пригласили в игру, не посвятив в ее правила.
Ах, миссис Носдах, миссис Носдах! До Хадсон вы не дотягиваете – та своих жильцов не обманывала, даже помогала, когда требовалось. А вы? Вы тоже в этой компании, где переглядываются, перемигиваются, недоговаривают. В бирюльки играете? А ведь пожилой человек!
Все это требовалось обмозговать, для чего самое время принять положение, наиболее располагающее к мыслительной деятельности, то есть горизонтальное.
Лежа в кровати и затягиваясь отнюдь не последней перед сном сигаретой – какой уж тут сон! – я думал о том, что, по-видимому, ответы на большинство имеющихся у меня вопросов можно найти в подсунутой мне подделке. Но я же не сыщик, чтобы разбираться, кто убил образцово показательного адвоката Генри Райдера? Это для Холмса сложность задачи равнялась «трем трубкам», а во сколько пачек сигарет она встанет мне? Да я помру от никотина!
Я протянул руку и взял с прикроватной тумбочки стопку пожелтевших листов. Прикасаться к ним было так же неприятно, как к промокашкам из школьных тетрадей. Выцветшие чернила. Ломкие края. Ощущение абсолютной подлинности. Кому-то эта «подлинность» явно встала «в копеечку».
* * *
«В тот холодный ноябрьский вечер 1890 года опустившаяся на Лондон темнота была еще непрогляднее из-за растворенного в ней тумана. Добропорядочные горожане спешили спрятаться от сырости и мрака за стенами своих домов, оставляя улицы и площади во власти ночи и ее обитателей – грабителей, воров и убийц, которым такая погода была только на руку: в кромешной темноте можно спокойно вершить темные дела.
Впрочем, я не прав, заявляя о всевластии преступников. Есть человек, который всегда заступает путь злу и пороку, и ночь ему в том не помеха. Кстати, и центр Лондона, и его окраины, и его трущобы, даже порождение кошмара – район доков, где живут и бедные честные труженики, и самые отъявленные мерзавцы, этот человек знает ничуть не хуже иного карманника, для которого шатание по городским улицам – составная часть его ремесла, да, ничуть не хуже, а может, и лучше. Этот человек – мистер Шерлок Холмс.
Я едва ли не ощупью пробирался по Бейкер-стрит, вспоминая наш утренний разговор с Холмсом.
– Я устал, Уотсон, – признался мой друг.
– Понимаю, – кивнул я. – Дело, которое вы закончили, было на редкость трудным. Оно отняло много сил.
– Как раз наоборот, – раздраженно сказал Холмс. – Я устал от бездействия, от бесцельного, а значит – бессмысленного и бесполезного времяпрепровождения. Вне работы я чахну, – в его голосе зазвучала жалобная струна.
– Почитайте газеты, – предложил я. – Криминальная хроника наверняка подбросит вам что-то необычное.
– Увы, – Холмс повел рукой в сторону небольшого столика, заваленного прессой. – Ничего утешительного. Тишина и покой. Можно подумать, в Лондоне перевелись сколько-нибудь стоящие преступники, поскольку не совершается сколько-нибудь стоящих преступлений. Кого-то ударили ножом в пьяной драке; повесившийся – несомненное самоубийство; лакей леди Сандерс похитил ее драгоценности и скрылся, но уже через час раскаялся в содеянном и явился с повинной. Какая проза, Уотсон! Временами мне кажется, что ничего, основанного на изощренном уме и дерзком воображении, уже и случиться не может.
– Мир как будто становится лучше, – заметил я. – Тому и вы причиной.
Холмс задумался, потом произнес удрученно:
– Отчасти вы правы. Но что теперь делать мне? Сетовать на превратности судьбы? Или… кокаин?
Этого я боялся больше всего. Мне становилось жутко от мысли, что настанет час, когда наркотик всецело подчинит себе тело и мозг моего друга, что придет время, и инъекции будут каждодневной потребностью, а не суррогатным заменителем напряженной работы сознания в периоды вынужденного безделья. Иллюзия станет реальностью, и это будет даже не начало конца, это будет конец.
– Так не годится, Холмс, – поспешно сказал я. – Оставьте эти мрачные мысли, ни к чему хорошему они не приведут. Когда я слышу такие речи, честное слово, меня подмывает втайне от вас совершить что-то противозаконное, лишь бы задействовать ваш мозг, вдохнув в него искру жизни вместе с загадкой посложнее.
– Ну что вы, Уотсон, – слабо улыбнулся Холмс. – Из вас не выйдет достойного противника.
– Почему? – обиделся я, лишь секундой позже осознав нелепость и своего вопроса, и своей обиды.
– Я слишком хорошо вас знаю, чтобы предположить, будто вы способны на нечто неординарное. Наказуемое – это еще можно допустить, но неординарное – нет уж, увольте.
– Не имею желания опровергать вас ни словом, ни поступком, – не слишком последовательно заверил я, стараясь сохранить невозмутимый вид, хотя, признаюсь, убежденность Холмса показалась мне в чем-то бестактной.
– Вы странный человек, доктор, – еще раз улыбнулся мой собеседник. – Похвалу вы принимаете за оскорбление. А оценка вас как совершенно нормального человека, способного на мелкие прегрешения, но никак не на серьезные нарушение морали и закона, такая оценка, похоже, воспринимается вами как проявление недостаточно уважительного к вам отношения.
Что я мог ответить на это? Оставалось молча есть овсянку. Холмс между тем продолжал:
– Дабы не расстраивать вас, мой друг, сегодня я откажусь от шприца, так же как от музицирования и стрельбы из пистолета в стенах нашей квартиры. Я поеду к Майкрофту. Мы давно не виделись, так что мой визит будет для него сюрпризом, надеюсь, приятным, хотя вам известно, какой нелюдим мой старший брат.
– Замечательная идея! От всей души поддерживаю ваше стремление крепить родственные узы, – воскликнул я и немедленно высказал ряд соображений о роли семьи и единения чувств близких и дальних родственников, особенно близких. Упомянул и о необходимости дружеских разговоров равных по интеллекту людей, акцентируя внимание на их целебных свойствах: лучшее средство против хандры!
Все это Холмс выслушал с терпеливой благосклонностью, затем пожелал мне успеха в штудиях и, оставив наедине с новинками медицинской литературы, отправился в клуб «Диоген», где почти безотлучно пребывал его брат Майкрофт, предпочитавший узаконенную тишину клуба «молчальников» той суете, что творилась за его пределами.
Сейчас, вечером, завершающим этот бесконечно долгий день, спотыкаясь и скользя по мокрой брусчатке Бейкер-стрит, я с невольной иронией думал о наших утренних словопрениях. Задержись Шерлок Холмс на полчаса, он смог бы удостовериться, что нынешняя жизнь, к сожалению, по-прежнему богата преступлениями, а преступный мир отнюдь не оскудел, являя перепуганным лондонцам теоретиков и практиков самых отвратительных замыслов. Являя? К сожалению, не все они известны, не все они в тюрьме. Многие еще в тени и на свободе. А мы… мы лишь свидетели результатов их гнусной деятельности.
Посвятив весь день выяснению обстоятельств трагедии, обещавшей назавтра гигантские заголовки в газетах, я был измучен не столько физически, сколько морально. Я потерпел фиаско, и поражение мое было тем сокрушительнее, что я даже не имел представления, с какой стороны подступиться к этой загадке.
Дверь мне открыла наша милая миссис Хадсон.
– Мистер Холмс спрашивал о вас, доктор, – доложила она.
Уже на лестнице, ведущей к нам на второй этаж, я подумал, что моя самонадеянность, побудившая в одиночку заняться этим делом, тем не менее сослужила мне хорошую службу. В том смысле, что я лишний раз убедился: мое предназначение – быть летописцем при Холмсе. И не более. Конечно, наша дружба дала мне кое-какие знания, я приобрел какие-то навыки, но все же ни тех, ни других не достаточно, чтобы проявлять самостоятельность на ниве расследования преступлений. Это прерогатива Шерлока Холмса.
И еще я подумал вот о чем: нет сомнений, его увлечет эта загадка, и он забудет о кокаине. Хоть это хорошо!
Холмс в халате и с трубкой сидел у камина. Вид у него был самый что ни на есть благодушный, можно сказать, безмятежный. Поэтому я не очень поверил словам, которыми он меня встретил.
– Вы заставили меня поволноваться.
