скачать книгу бесплатно
как будто – «встань и поиграй» – убитому стократ;
так в плеске-памяти весла, когда другим тебя несло,
больная юность ожила, прильнула тяжело;
всё о себе, цветёт и пьёт из вены смерть мою и страх,
как будто очумелый год на скоростных ветрах,
растёт, как тело-чистотел, и светом наповал;
как будто хаос налетел и смерть расцеловал
II
небо низко. детство далеко.
юность бьёт в уснувшее ребро,
подступает к мёртвому виску.
в ноябре над суздалем темно.
бьётся птицей выпущенный ад,
белым полудетским завитком.
больше клетки говорит.
и щебечет белокурый бред:
– я – не я, а сотворивший луч,
я из праха сотворил тебя,
из дедлайна, смерти, немоты;
разум вбросил в сумрачный пэчворк;
ты – не ты, я породил тебя,
произвёл на время – и убью.
если ты уснувшее ребро —
я в него горящий бес;
если пляска пули у виска —
я насквозь прошедший, не убив.
сын и ужас твой.
сын и ужас твой.
забоюсь горенья твоего —
в то вернёшься, что ещё не пламя;
устрашусь родившего ребра —
снова в смерть и старость возвратишься.
там – собою будь, как до изгнанья.
там – целуй свой неоживший грех.
III
ибо нам не осилить пути.
Денис Новиков
говори обо мне, словно речь плавника,
словно зренье – не юный простор мудака,
словно завтра – не посвист с вещами,
а – осколочный сор: сам-плавник, сам-мудак,
белый хохот пространства, большое «за так»
в еженощном твоём обещанье.
словно бес – в поражённое смертью ребро,
говори о себе перед вечным зеро,
золотым завитком у пэчворка,
вся боляща и льнуща, как юность в плече,
без «вообще», только – прах в очумелом луче,
в свете ужаса, сна и восторга;
и – восторгом овеяв полуденный прах,
помолчи обо мне – на пэчворкских ветрах,
в кратком зове о босхе и глине, —
ибо свет нефонарный – пространство огня,
ибо мне не осилить тебя и меня,
как елабужной жути – марине;
так прости мне – пожар, я тебе – колдовство,
ибо слово себя не простит самого
за отеческий бред перочинный,
отпуская – в беспамятство, в звёздность и в ночь —
плавниковую речь, белокурую дочь,
тех, кого приручили.
«белый снег на нетреснувшей этой земле…»
белый снег на нетреснувшей этой земле,
серый лёд от поста до погоста,
что и сам я – не путь, утонувший во мгле,
а – чумное застолье, танцор, дефиле,
коснояз невысокого тоста:
сам себе раздеваюсь, понтуюсь, пою,
в ускользнувших гостей выпускаю змею,
обнимаю оставшихся в гуще;
но осталось – в пылу соцсетей – интервью,
словно райский просвет на содомном краю,
где – с улыбкой змеиной цветущей —
кумиресса звенит про ушедшее зло
и в письме леденит обалдело,
будто сердце моё вместе с ней не цвело,
в несвободном паденье не пело,
не легчало, и вновь – из безмолвных низин,
прочь – в неё, к невысокой гордыне:
уходи, я тебе не отец и не сын,
я – иуда меж срубленных этих осин,
вечный сон о плече и о сыне
и безмерный второй – о плече и Отце;
но сейчас не держи меня крепче,
и ночное юродство – как Божий прицел
в подражанье беспамятству речи,
где нахлынул прибой – и отхлынул прибой,
пограничный дедлайн, совпаденье с собой,
мир, вернувшийся к чёткости линий,
мир, забывший – и вспомнивший нас на слабо
и упавший в траву, опалённый Тобой,
под киркоровский цвет синий-синий
«сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд…»
сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд,
в екэбэшной ночи – гетеронимом, клоном, гримом;
всё – свобода, а есть ли, Ты есть ли, Ты есть ли тут,
нет, не маслом легчайшим – а грешным, большим и зримым;
всё Ты слово, Ты речь, всё Ты пепел или огонь,
снова голос из дыма – и вновь приглушённый пепел;
а давай по-простому, без тяжбы: спаси, не тронь,
как мужик с мужиком – чисто сделка: спросил – ответил,
я тебе, всё тебе, я тебе… что Тебе тогда:
вновь соседей убить, апельсины свои и песни;
есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дёгте труда, труда;
если есть – на глазах появляйся, умри, воскресни,
в чистой саже лица, затаившего такт и лесть;
в том, что утром не вспомнит, – сойдёшь охлаждённым тоже;
так смертельно и празднично – есть ли Ты есть ли есть
так предгорно и стыдно – что выстрел не Твой ли Боже
в этом блуде и мёде рождественской маеты
так вокруг никого лишь пришли-подмели-уплыли
затхлый ветер уносит соринку а Ты а Ты
и в башке огнестрельной во аде не Ты ли Ты ли
«где каждый близкий с рождества под дулом невозврата…»
Людмиле Вязмитиновой
где каждый близкий с рождества под дулом невозврата
и с детства вычерчен асфальт: вот нолик, вот беда, —
не надо уводить, язык, потерянного брата,
вести ко мне по кольцевой в прицельное «сюда»;
отдай вразвалочку огонь – в ладони одиночек,
где новой черни позывной звучит как блоковский гудок,
а в ухо – крик о мудаках дорвавшейся до точек,
так, боже, страшно одинок, так, боже, одинок,
что мнится – кончится как Бек: неходовое злато,
культура в старческих руках – в растерянность родне;
отсыпь иллюзий пощедрей на все её «не надо»,
не всколыхни неверный гул на неглубоком дне,
что чуть над бездной воспарит – и поутихнет вроде,
в потёмках лешие души, забьётся дивный страх,
посажен памятью на цепь – и ни один не бродит,
лишь прежний розанов сидит на гнущихся ветвях,
с листочком клейким под рукой плодит свои подобья,
и вновь скорбящая встаёт – и запирает дом,
пока тусовочный содом – и небо исподлобья,
пока горит её планшет немеркнущим огнём
«где звонит телефонное облако-сын…»
где звонит телефонное облако-сын,
проступая из тьмы меловой,
и в мембране – слова из плетёных корзин,
колыбелька к воде головой,
травяное ку-ку, шаровое ква-ква,
роза, росчерк, режим, —
– не покинь, – говорю, – за-слова,
наделённые детством большим,
с перспективой из самого синего льда,
с голубым пулемётным огнём,
бологое, будённовск, беслан и беда,
бог, который всегда не при нём;
пролетающий:
– облако, рома, аминь, —
жёлтый лес и струящийся мох,
– как горит, – говорит,
– говорю: – не покинь
пепел, ветер, письмо,
рыжим дымом объятый свой лучший росток,
свой побег молодого огня,
эту тайну, что несколько строк,
что учитель умнее меня;
через веру в пятьсот эскимо вопреки,
в миллион охуительных роз,
проступает осколок из детской руки,
что на небо внезапно пророс
