скачать книгу бесплатно
– Она всегда любила всяких пичужек, – снисходительно откликнулся Михаил, – Мать давно не в себе.
Он поискал глазами хлеб и не нашел, взял тонкую пластинку сыра, пожевал и добавил:
– Я собираюсь уезжать, а она не верит. Говорит, что это делают молча.
– Молча – трусость, – задумчиво сказала женщина, положив ногу на ногу. – А куда ты собрался?
– А черт его знает! Налей мне еще вина. Я и скотч купил…
– Зачем?
– Склеивать разбитые вещи, разумеется. Обязательно найдутся вещи, которые надо склеить.
– Знаешь, – заметила женщина, – есть вещи, которые уже не склеить. Мне без тебя будет холодно. Ты надолго?
– Не знаю я. Я еще ничего не знаю.
Лиза облегченно вздохнула.
– Если ты ничего не знаешь, то никуда от меня не денешься.
– И ты туда же…
Гоженко пошел в комнату и кинул пиджак на спинку стула. Из кармана выпала монетка и укатилась под шкаф.
Лиза возилась на кухне. Сквозь межэтажные перекрытия доносился свист скворца. Михаил почувствовал, как ноют мышцы на ногах, и прилег прямо на покрывало.
Ему снилось, что он летит над рекой, поверхность которой напоминала дамасскую сталь. В ней отражалось ослепительное солнце, наполовину съеденное горизонтом и перечеркнутое размытыми линиями сизых туч. На одном берегу реки – высоком, обрывавшемся к полоске песчаного пляжа скользкой бурой глиной, рос сосновый лес, плотный и густо-зеленый в кронах, сумеречный и разряженный у красноватых корней, покрытых заячьей капустой. Другая сторона была объята однотонной равниной, и туда-то и садилось солнце, высвечивая черные в закате холмы курганов.
Гоженко во сне глубоко дышал, радуясь, что здесь, на высоте, есть свежий воздух. Ему стало комфортно и свободно. Он был доволен, что летит один и вокруг нет толчеи и суеты. Михаилу казалось, что его мягко подхватывают теплые потоки и поднимают ввысь, и тут же он попадал в зону ледяного ветра, заставлявшего ежиться и стремиться ближе к земле.
Потом он увидел радугу и все вокруг закружилось и стало разноцветное, и крутилось все быстрее и быстрее – до тошноты, и он оробел и захотел проснуться, но не смог. Под ним еще плыла земля – лес и река исчезли, внизу тянулось ровное поле, покрытое золотистым злаком, и вроде бы поле разделяла на части проселочная колея: по дороге к курганам, поросшим ровной колкой травой, брел путник. Михаилу подумалось: «Это, кажется, я сам – здесь больше никого нет. Или это Стурнин?» Но он не успел разглядеть: поле и человека заволакивало стремительным туманом – так бывает при взлете самолета, когда пейзаж под крылом уходит в облака. Скоро Михаил завис в сплошном бесконечном мареве, и стало скучно.
– Я видел сон, – сообщил он бледнолицей женщине. – Я летал. А потом стало ничего не видно…
– Летают дети, когда растут, – заявила Лиза. – А ты взрослый. Я выключила верхний свет – не хотела тебя будить.
Она сидела в кресле у кровати, вытянув красивые ноги, и пила вино.
– Лиза, – сказал он. – Лиза-Лизавета. Ты слышала, что я говорил?
– Нет, – ответила женщина.
– Ты никогда меня не слушаешь.
Лиза поставила бокал на журнальный столик, передвинулась на край кровати и положила руку Гоженко на лоб. От ее кожи пахло стиральным порошком. Гоженко зажмурился и наблюдал сквозь ресницы крупное тело, которое чуть покачивалось в полутьме. Изящная рука на лбу подрагивала.
– Ты тоже мне не веришь, – задумчиво сказал Михаил. – Мои женщины считают меня тряпкой. А ведь я даже рюкзак уже купил. И скотч.
– Нет, что ты, я тебе верю, – рассеянно возразила Лиза и встала. – Если ты так говоришь, значит так и будет. Только ты, наверное, что-нибудь не то купил. Ты всегда выбираешь что-нибудь не то.
«Хорошо, конечно, когда любовница и мать живут в одном доме и Лиза за ней присматривает», – подумал Михаил, – «Но такое соседство имеет свои минусы».
– К матери заглядывай, – сказал он. – Хоть раз в неделю. Она иногда думает, что ты из собеса. А иногда – что от самого господа Бога.
Михаил оглянулся. Лизины волосы рассыпались по ключицам, на которых виднелась тонкие полоски от комбинации; под костью существовала выемка, которая когда-то сводила архитектора с ума. Женщина включила телевизор, ее голубые глаза помутнели. «Она меня не слышала», – подумал Гоженко, кладя деньги на кухонный стол – прямо в хлебные крошки.
3
Дмитрий Стурнин в своей недлинной жизни был женат дважды и собирался сочетаться браком вновь – с одной и той же женщиной. Гоженко побывал на обеих свадьбах – на последней в качестве свидетеля, и говорил другу, когда тот пытался ангажировать Михаила в третий раз:
– Понятые тебе точно не нужны – ты же злостный рецидивист.
Перед смертью Стурнин редко общался со своей возлюбленной, несмотря на то, что они знали друг друга с детства, когда походили на близнецов – оба пухленькие, с круглыми карими глазищами и сильнейшей жаждой познания, доводившей родителей до белого каления, ибо вопросы от этой парочки сыпались ежеминутно – причем такие, что взрослые не всегда находили ответы. Так, Дмитрий и Ася, будучи вывезены в возрасте шести лет на дачу, совершенно самостоятельно открыли процесс фотосинтеза. Кроме того, дети из-за медлительности взрослых долгое время очень неохотно разговаривали по-русски. Для общения между собой они изобрели звуки, схожие с дельфиньими песнями, и руническое письмо.
Поток любопытства не иссяк у Стурнина и в более зрелом состоянии – тем более круг потенциальных источников информации, сначала ограниченный папой и мамой, значительно расширился. От Дмитрия прятались учителя в школе и педагоги в вузе; друзья обзавелись специальной салфеткой, которую использовали как кляп (ее стирали раз в день по очереди, заботясь о том, чтобы не занести Стурнину инфекцию); когда Дмитрий имел постоянную работу, сослуживцы приобретали привычку включать на полную громкость все выпуски новостей с утра до вечера, а в промежутки между программами отгораживались наушниками (в результате один из них превратился в довольно компетентного и успешного политолога). Даже собаки убегали в другую комнату, когда он начинал выпытывать особенности мироощущения Canis lupus familiaris.
От таких любознательных детей ожидали великих свершений, и Ася отчасти их оправдала, защитив докторскую по биологии в 30 лет и нажив немало врагов за приверженность теории о происхождении мужчин от женщин-гермафродитов. Стурнин же с блеском окончил филологический факультет, читая запоем все, что попадалось под руку – от басен Эзопа в переводах Л.Н.Толстого до ужасов Стивена Кинга, и на этом распрощался с академической средой и, в первый раз, с женой – совершенно неожиданно для окружающих.
– Ты стала слишком красива, – объяснил он. – Это невыносимо.
Несколько лет он нигде не работал – сел на шею родителям и поглощал книги в неимоверных количествах. Он просыпался с утра и начинал читать с места, заботливо отмеченного накануне закладкой, и не прекращал ни на секунду, имея в руках том и за едой, и в сортире, и в постели.
Три года нога Дмитрия не ступала на асфальт улицы, потом замененный плиткой. Три долгих года Стурнин неизменно отклонял любые приглашения на вечеринки, светские рауты, свидания и мероприятия любой направленности – от демонстраций до посещений кинотеатра. Тысячу девяносто шесть дней (один год случился високосным) он не видел друзей – и вообще никого из людей, кроме отца и матери; когда они звали гостей, Стурнин скрывался в своей комнате, дабы не отвлекаться на болтовню, салат оливье, который мастерски делала матушка, и любимый напиток папы – бренди. С Гоженко он тоже не встречался – даже тогда, когда сосед сверху заливал квартиру.
– Дармоед, – определило общество с облегчением.
– Нелепый человек, – говорила Ася не без уважения, когда ей говорили о бывшем муже, образ которого в памяти сильно истрепался; в молодости приходится запоминать столько вещей и явлений, что люди забываются быстро.
Через три года Стурнин с ужасом понял, что ознакомился со всей мировой литературой, которую смог найти и вместить. Дмитрий испортил зрение, сидя перед компьютером; почувствовал, что сходит с ума, при мысли о необходимости все перечитать; кроме того, однажды ночью Стурнин проснулся с твердой убежденностью, что авторство «Тихого Дона» принадлежит не Шолохову, а Гумилеву, и впал в состояние, близкое к каталепсии.
Литература не предоставила ответа на большинство вопросов, тем более что Дмитрий обнаружил, что совсем запутался и не может даже подсчитать, сколько мужчин с именем Аурелиано рождалось в семье Буэндиа. Ему пришлось вылезти из кресла и выбраться на воздух на отвыкших от движения, подгибающихся ногах, икры на которых обвисли, как щеки у бассет-хаунда, и болтались в джинсах. После трех лет затворничества улица показалась Дмитрию волшебной.
Свобода и свежий воздух повлияли на Стурнина неожиданно: он превратился в фотографа. Он с рассвета до темноты наблюдал суету обыденной жизни, от которой изрядно отвык; бывало, и ночами бродил по городу, восстанавливая мускульную силу и удивляясь, и пришел к выводу, что этот хаос невозможно познать, не зафиксировав каким-то образом: иначе все менялось так стремительно, что Дмитрий не успевал разглядеть ни деталей, ни целого.
Гоженко, который даже в подъезде не пересекался с другом, случайно наткнулся на него на Арбате, где Дмитрий делал портреты желающих: сто рублей – карточка, и вы увидите себя таким, какой вы есть.
День встречи выдался холодным и грустным – даже занявшие место неподалеку музыканты-индейцы спрятались в ближайший подъезд и выводили в пыльной сухой тишине тихие печальные рулады на сампоньо. Мелкий октябрьский дождь смыл с Арбата краски – улица посерела, как дом Актера, надменная, молодая, еще не успевшая потускнеть принцесса Турандот испытывала явное желание скрыться в театре Вахтангова; никто не хотел фотографироваться в такую погоду. Стурнин с легкостью согласился на предложение «пропустить за встречу», тем более что оба искренне обрадовались.
Немного обсохнув в первом попавшемся баре, Дмитрий поведал о своем везении: в самом начале карьеры к нему подошла пожилая низенькая дама удивительно несовременного облика, которая показалась фотографу скорее неприятной, но благородных кровей. Незнакомка улыбалась странной обаятельной и нерешительной улыбкой, открывая мелкие зубки. Она потребовала снимок, и сам Стурнин ужаснулся тому, что получилось – какой-то взлохмаченный старый чертенок. Дама пронзила Дмитрия острым негодующим взглядом и величественно удалилась, ни сказав ни слова и оставив фотографа в растерянности: Стурнин никак не мог понять, как ей удается при такой непрезентабельной внешности держаться столь царственно.
Дама оказалась известнейшей актрисой и разбранила в своем окружении Стурнина в пух и прах, не жалея матерных выражений, в которых давно достигла виртуозности и силы духа, равной игре на сцене. Заказчики потянулись уже на следующий день.
Его работы не нравились никому. Несколько раз его били, два раза подали в суд, гнали с Арбата в шею (он выжидал некоторое время и возвращался). Клиентура росла в геометрической прогрессии – только плохая погода оставляла Дмитрию свободную минутку. Фотографии стали продаваться, вскоре появился достаток и возможность приобретать профессиональную аппаратуру. У Стурнина состоялись три выставки – две в Москве и одна в Цюрихе, и он готовил четвертую, но по-прежнему почти каждый день появлялся на Арбате и предлагал услуги прохожим: порция правды всего за сто рублей, у других это стоит дороже, господа и дамы.
Михаил после нескольких рюмок загорелся и упросил запечатлеть и его – бесплатно. Получив через несколько дней заказ, Гоженко позвонил Дмитрию и сказал:
– Ну ты и сволочь!
– Драться не будешь? – поинтересовался Стурнин. – Тогда заходи.
С этого момента их общение возобновилось и продолжалось до тех пор, пока Дмитрий, отложив огрызок яблока, не влез в час ночи на подоконник, глядя на погашенные огни во дворе. Он сделал это босиком, не озаботившись натянуть даже носки, и Гоженко подумал, что другу было холодно стоять на скользкой белой поверхности, на которой остались нечеткие отпечатки подошвы и – отдельно – коротких пальцев; один из них искривился и, вероятно, причинял хозяину при жизни немало неудобств.
4
Гоженко со временем – один из немногих – почти привык к манере работы Стурнина и работы друга похваливал, но старался с одобрением не переусердствовать.
– Даже такой человек, как Димка, может задрать нос, – объяснял он свою сдержанность.
Стурнину, впрочем, зазнайство не грозило, так как популярность не являлась его основной целью, хотя Дмитрий и преуспел, судя по количествам выставок, продажам и посещаемости авторских страниц в интернете. Начав с Арбата и довольно скромного «Зенита», Стурнин, что называется, пошел в мир. Широко известны его репортажи о беженцах – серия лиц, и только лиц. Нахмуренный лоб и вопросительный взгляд попрошайки, бесстрастные черты старика, сидящего рядом с рваной палаткой, яростная красота худой женщины, грозящей кулаком объективу, наглая улыбочка молодого араба с железным зубом, которого ведут к полицейской машине – такие сюжеты оказались очень востребованы.
Вершиной мастерства Стурнина считались бытовые сцены: он «ловил» их прямо на ходу – молодые курносые девочки в косичках ерзают на скамейке, сжимая красные картонные стаканы с кока-колой; голенастый ребенок на самокате отталкивается ногой от асфальта, белобрысая голова упрямо наклонена, а мать отпускает его в путь прощальным жестом и похожа на Мадонну; молодежь, явно наслаждаясь запретным мгновением и пугливо оглядываясь, пьет пиво у вечного огня (судя по выражению лиц – дрянное, у одного индивидуума отчетливый фингал под глазом); пенсионерка в опрятном берете нерешительно протягивает прохожему у подземного перехода нитку сушеных грибов; метущий дворник в осеннем дворике отгоняет соседского пуделя.
Помимо этого, у Дмитрия очень неплохо получались городские зарисовки – ржавые зелено-бурые крыши старых особняков, снятые с последнего этажа высотки; залитый светом Крымский мост, сфотографированный летом в пять утра, когда движения еще нет, зато асфальт блестит, как слюда, а ванты делят на сегменты желтое небо; белая высокая колокольня небольшой уютной церквушки, скрытой за дубом, ясенем и терном.
В минуту откровенности, когда друзья предавались любимому занятию: сравнивали свои библиотеки, имея в поле зрения бутылочку «Метаксы» и искромсанный лимон на не очень чистом блюдце, Дмитрий признался Гоженко, что на самом деле всегда хотел снимать природу.
– Я же в таких местах бываю, такую красоту видел! – жаловался Стурнин. – А вот не получается. Не хватает движения, выходит не живо, все в статике. Положим, горы – вот, посмотри. Знаешь, какая могучая жизнь? Глаз не оторвать. А на снимке – ну хребет, ну красиво, и только.
– А что тебе еще надо? – поинтересовался Михаил.
– Смысл, – отчеканил Дмитрий.
Михаил пролистывал изображения на мониторе и удивлялся, не понимая – красоты хватало, но Стурнин морщился и в конце концов попросил прекратить разговор: все-таки он стал достаточно самолюбив, чтобы ощутить раздражение, когда речь шла о том, что фотограф считал неудачей.
Один раз, вернувшись с Арбата, где Стурнин исполнил за день группу немецких туристов, шесть влюбленных пар, немолодого хиппи, местного попрошайку и шпица пожилой актрисы (бесплатно), он сделал в зеркале лифта селфи, чего раньше себе не позволял, полагая эту моду глупостью и блажью. Когда он стал рассортировывать и обрабатывать фотографии, то впал в изрядное изумление: на снимке отобразилась незнакомка. Так и не избавившийся от рыхлости, очкастый, лысоватый человек не первой молодости и миловидная невзрачная женщина, тоже довольно пухленькая вроде бы, чем-то похожая на Асю, которой Стурнин как раз собирался делать третье в жизни предложение.
– Надо же, – пробормотал Дмитрий, вглядываясь. – И откуда что берется?
Он определенно никогда этой дамы не встречал, но странным образом угадывал в ней знакомые черты – в фигуре, в повороте головы; теперь Стурнин увидел, что у женщины рыжие волосы и, кажется, веснушки на носу и тоже очки. Очень приятная барышня. Она смотрела куда-то вбок, стояла рядом уверенно и спокойно, будто встретились добрые соседи и сейчас разойдутся по своим квартирам, дружелюбно перемолвившись о погоде.
Стурнин сделал еще несколько селфи и обнаружил, что женщина присутствует на всех фотографиях, где присутствует он. Иногда она выходила довольно четко, иногда угадывалась лишь контуром или обозначалась какой-либо частью – положенной на плечо рукой, локоном волос в уголке, или просто ощущением.
Стурнин долго ломал голову, вспоминая, где мог ее видеть. Он проделал гигантскую работу, пересмотрев архив, и обнаружил несколько фотографий с участием этой или очень схожей дамы: вот она целует подростка (здесь барышня совсем юна, у паренька весьма обалделый вид; хорошая, экспрессивная фотография); вот стоит в компании людей постарше, что-то оживленно говоря и придерживая изящную шляпку (иностранцы откуда-то из Азии, дали пять долларов); вот угадывается за спиной сирийца (боец с гордостью позировал около гаубицы и через десять минут после снимка был буквально врыт в землю снарядами, поэтому немудрено, что у женщины печальное лицо). Не так уж и редко появлялась на снимках рыжеватая дамочка.
– Ну ты и бабник, – вынес вердикт Гоженко. – Вот уж не ожидал от тебя. Аське лучше не показывай, а то еще лет пять прохолостякуешь.
Михаилу женщина не понравилась: таких низеньких, плотненьких, простодушного вида баб он побаивался больше других, потому что полагал, что вследствие недостатка внешней яркости подобные особи озабочены лишь тем, как бы мужика подвести под венец, а там хоть трава не расти.
– Терпеть не могу тихонь, – не раз говорил он матери, – Они-то как раз самые жесткие хищницы и есть. Раз поцелуешь и никогда не вырвешься из объятий.
– Может быть, для таких, как ты, это к лучшему? – предполагала старая женщина, вслушиваясь в свист скворца, и черные глаза еще больше чернели от воспоминаний, в которых сын заменялся русобородым красавцем-пиратом с кортиком на боку, капитаном, пришедшим из-за моря.
– Сын совершенно не похож на тебя, – сетовала она, – Он рохля.
Она рассказывала, что заполучила капитана пятьсот лет назад именно тем способом, которого Михаил так боялся – крепчайшим объятием, от которого пират не смог освободиться до конца дней своих. Видит бог, он пытался уйти – всеми возможными путями: кутил в кабаках с распоследними шлюхами и исчезал с ними в хижинах на склонах гор, запрещал ей сопровождать его в рейс, а, бывало, и вовсе пытался прогнать взашей – да, сынок, он бил меня, лупцевал как сидорову козу, но я не в обиде – таким уж его создал бог, мужчину моей жизни; всегда много вина, женщин, друзей и приключений – и все же только я находилась рядом постоянно; он всегда возвращался.
Возможно, все дело в мелиссе. Пей чай, сын, я поведаю тебе, что мелисса – это очень полезное растение; оно улучшает аппетит и хорошо излечивает укусы собак. Я давала капитану мед из мелиссы, он ел горстями и избавлялся от бессонницы и болезней желудка; нельзя также забывать, что настой из мелиссы с майораном улучшает память. Я и сама пью мелиссу и добавляю в мясо, женщинам это тоже полезно.
Старый пират прибегал ко мне, как только его кто-то кусал; я поила его чаем, и он успокаивался и становился кроток, как овечка – ровно до тех пор, пока посторонний не входил в каюту, нарушая наше уединение – тогда он хватался за кинжал, с которым умел обращаться лучше всех на побережье.
С мужчинами так и надо: крепко обнять и напоить отваром из трав; тогда он становится шелковым.
Самый упрямый волкодав втайне хочет, чтобы его держали на привязи. Необходима лишь капелька мудрости: не натягивать поводок слишком туго и не говорить мужчине о том, что тебе ведомо его сокровенное желание, и тогда вы до конца жизни проторчите вместе на капитанском мостике, глотая чертовы соленые брызги, которые я ненавидела всей душой.
5
Мудрость матери Гоженко, возможно, пригодилось бы девушке баскетбольного роста, которая за десяток лет брака с Михаилом привила ему немало комплексов, но неоднократной жене Стурнина не требовалась по очень простой причине: Ася с детства уверилась, что Дмитрий никуда не денется, что они – навсегда вместе.
Со времени самостоятельного обнаружения фотосинтеза пара познала открытия не менее удивительные, и одним из озарений стал секс. Ровно через десять лет после знаменательной поездки на дачу родители Стурнина устроили вечер, плавно перетекший в предутренние серенькие философии; разумеется, Асина семья присутствовала – и старшие, увлекшись яростным обсуждением годовщины путча ГКЧП, дела КПСС и либерализации цен, как-то прозевали момент, когда их отпрыски покинули общество и уединились в дальней комнате. Там деток и обнаружили часов в пять утра – две головы на одной подушке, в темноте казавшиеся одинаковыми, как у близнецов; они касались друг друга носами и спали так спокойно, как могут только молодые люди после любви.
Впрочем, Дмитрий и Ася не были новичками в этом деле. Исследовать чувственную сферу они начали давно и быстро поняли две вещи: что от физического контакта получают огромное удовольствие, и что об этом удовольствии не следует трепаться направо-налево.
О таком явлении, как поцелуй, дети узнали из книг и наблюдений. За руки они держались чуть ли не в колясках, еще когда использовали дельфиний пересвист и руны, а коснулись губами друг друга впервые на заре перестройки, на даче. Как-то при чаепитии, которое на английский манер проводилось в пять часов, детей угостили песочным печеньем, приготовленном мамами Аси и Дмитрия на густом сгущенном молоке. После поедания лакомства событие и произошло – в летней беседке, отгороженной от чужих взоров кустами, у маленького грязного прудика, образовавшегося после того, как здесь забуксовал грузовик, доставивший по большому блату «левые» стройматериалы. Машина выбила толстыми колесами в земле такую дыру, что хозяева решили не зарывать ее, а наоборот – углубили и напустили карасей. Вечерами в беседке взрослые вели беседы, играли в карты или домино, выпивали; еще дед Дмитрия провел электричество, и на стол беспрерывным дождем падали привлеченные светом насекомые; утром трупики сметались тряпкой в прудик, где их поедали рыбы.
До темноты же место находилось по неписанным договоренностям в распоряжении детей; именно там они строили воздушные замки, именно там Дмитрий, отмахиваясь от бабочек-капустниц, клал в рот маленькой возлюбленной ягодки красной смородины и недозрелого крыжовника, не подозревая о том, что Ася терпеть не может кислятину. Девочка обожала сладости; вкус ее губ остался для Дмитрия сахарным и во времена второй женитьбы, когда оба уже приучились курить и Ася дымила скверными сигаретами без фильтра.
Им не хотелось делиться переживаниями хотя бы и с близкими: их любовь всегда существовала только для двоих, она не нуждалась в оценках или поощрениях посторонних. Даже Гоженко не удостоился чести быть посвященным в ее глубины – до тех пор, пока Дмитрий не встал босыми ногами на подоконник, отложив ржавый огрызок яблока и растрепанный томик Чехова, и не увидел слепыми глазами космическое пространство двора, где сияние падающего снега высвечивало на стекле лик женщины, обнаруженной им на фотографии-селфи.
Возможность получать наслаждение не только от вербального общения, но и от физических контактов ошеломила молодых людей, привела в восторг и еще более сблизила. Они и окружающим, и самим себе казались неразлучными до такой степени, что одноклассники в школе не допекали их обычными дразнилками, а родителей вызвали в школу только один раз и вяло, для порядка, пробормотали что-то о морали. Среди взрослых дальнего круга брожения все-таки получились; как водится, нашлись ханжи и сплетники, с блестящими глазами шепчущие в уши о развратных нравах нынешней молодежи, но родственники восприняли связь Дмитрия и Аси как нечто естественное и достойное внимания только с той точки зрения, что свадьбы стало играть очень затратно.
– Иного и быть не могло, – говорили на кухне у Стурниных за скверным кофе или пустым чаем.
Да и тема как-то быстро исчерпалась: оба семейства, привыкнув издавна делать все вместе, дружно вложили остатки средств, еще не съеденных реформами, в структуры, которые позже стали известны как финансовые пирамиды, поэтому любовь двух оканчивающих школу подростков быстро перестала интересовать кого-нибудь, кроме самих подростков.
Родители, озабоченные и изумленные доселе невиданным убыстрением времени и необходимостью крутиться, как юла, организовали бракосочетание сразу после того, как состоялось долгожданное поступление в институт. Родственники воспринимали вуз гораздо серьезнее, чем подростковые амуры, рассуждая в таком ключе, что, дескать, женившись, дети станут ответственнее подходить и к учебе, и к жизни в целом.
Первая свадьба Дмитрия и Аси прошла банально – пятница на сентиментальные сентенции многочисленных тетушек и мужественное кряхтение дядюшек, выходные – на грандиозную пьянку с друзьями на даче, где вокруг головы жениха вились бабочки-капустницы, невеста ела песочное печенье, а караси – сбитых со стола жуков и сигаретные окурки. Пели песни, порывались читать стихи – в основном свои, и, в основном, плохие. Стурнин, забыв о торжестве, сцепился с возглавляемой Михаилом группой товарищей, которые утверждали, что Солженицын ближе русскому человеку, чем Хемингуэй, и потому его надлежит изучать наряду с Лимоновым, а без американца можно вовсе обойтись, как и без англичанина Толкиена.
У окружающих вообще создалось впечатление, что отмечали не столько бракосочетание, сколько переход из статуса абитуриента в состояние студента. Запомнилось же сборище в основном тем, что нетрезвый Гоженко, затеяв прыгать в полночь через костер, встал посреди пламени столбом и так пребывал довольно долго, почти не пострадав физически, но изничтожив брюки по всей площади задницы.
– Ты уникален, монстр, – восхищался утром Стурнин, осматривая место происшествия, – Не понимаю, как могло так получится, что ткань сгорела без остатка, а на коже ожогов совершенно нет. Попа как у младенца!
Впрочем, костер прогорел без дальнейших происшествий. Медовый август Дмитрий с Асей провели, частью отсыпаясь и кормя карасей тельцами нападавших за ночь жуков, частью в походе в средней полосе: одолжили байдарку. Молодожены десять дней мучились с ней на мелкой речушке с наглухо заросшими берегами, то и дело разливавшейся в болотца и покрытой кувшинками: много веселья, ругани, сломанное весло, куча забытых предметов от репеллента до презервативов, зато пять шелковых рубашек на двоих и галстук, который Стурнин ни тогда, ни после так и не надел.
Через два месяца свежеиспеченная семья осознала, что процесс познания, в котором они с детства совершили множество прекрасных открытий, имеет множество пробелов, которые еще только предстоит заполнить – и замирать уже не от сладкого ужаса знакомства с новым, а от страха и страдания.
Они поняли это одновременно: Стурнин, валяясь на асфальте у Останкино рядом с каким-то юношей с аккуратной щеточкой усов на интеллигентном, надменном лице, облаченном в странную форму – то ли белогвардейскую, то ли казачью, и Ася, с профилем застывшем и белым, как мелованная бумага, недвижимая и устремленная в часы на стенке, мерность хода которых казалась страшным издевательством.
Над Стурниным неслись пули и ночь, выбивая снопы искр из асфальта; впереди грохотало, остро пахло какой-то тошнотной гадостью, оставлявшей на языке привкус свинца; кто-то выл, кто-то пытался подняться и его прижимали к земле, кто-то деловито и четко, как метроном, говорил:
– Не подниматься… Не подниматься… Лежать… Лежать… – и вдруг заорал страшно и неразборчиво; лежащий рядом юноша в нелепой шинели, корчивший из себя то ли полковника Турбина, то ли Григория Мелехова, не шевелился, и из-под шеи темной лужицей вдруг показалась кровь. Когда тело волокли к машине за хлястики на плечах, Дмитрию стало дурно: он увидел не человека, но мешок костей. До этого о смерти он только читал.
Домой Дмитрий попал под утро, пройдя ночь насквозь, пешком, переулками и дворами (вот когда Стурнину пригодилось знание московской географии – страстного увлечения школьных лет). Позже Дмитрий рассказывал, что более всего удивила в этом походе дикая, неправдоподобная тишина и полное отсутствие света в окнах, хотя, возможно, испуганному юноше и показалось.
– Такое впечатление, что я вату в уши запихал, – описывал он, – При этом я слышал все отчетливо: грохот продолжался, пока я выбирался от телецентра через какие-то пакгаузы и гаражи к Марьиной роще, я слышал поезд на железной дороге и испугался его, грохот поутих в марьинорощинских улочках и почти перестал ощущаться у Новослободской, а на Маяковке я заметил уже людей, лица были тревожные, но какие-то вроде бы радостные; все были возбуждены, это я отчетливо видел, хотя они не производили никаких резкостей: напряжение угадывалось по тому, как коротко они перебрасывались фразами. Кто-то спросил меня: «Парень, ты оттуда? Как там?» «Там убили кого-то», – выдавил я, и тут мне стало плохо, я почти перестал соображать и единственное, чего в этот момент боялся, – что меня вырвет прямо на собеседника. Все же я разобрал совет – не ходить в сторону Смоленки. Говорили, что у Белого дома тоже стрельба и жертвы. Тогда я обошел стороной, по переулкам, Лубянку и Кремль, дал большого крюка через Китай-город и Таганку. Там оказалось тоже страшно и тихо, тихо, звуки существовали, но существовали отдельно и только подчеркивали пустоту – они были в другом пространстве. Я разгребал тишину, как тяжелый песок, я дико устал, замерз, мне казалось, что на ноги навесили кандалы; я шарахался от любой лужи – вода казалась черной, как кровь с шеи убитого паренька, и мне все мерещилось, что часть попала на меня, но я не мог разглядеть. Щекой я ощущал влагу, но не понимал, откуда она.
И Стурнин поворачивался к жене:
