Женщины в пустоте

скачать книгу бесплатно

Женщины в пустоте
Ольга Боочи

Повесть «Женщины в пустоте» состоит из трёх женских монологов. Героини рассказывают об одном моменте своей жизни, который когда-то стал для них переломным, хотя и был на протяжении времени сокрыт в череде других событий. В каждой из трёх историй раскрывается тема отношений с самыми важными для человека фигурами: с матерью, с отцом. С Богом. Но главной темой рассказов являются отношения человека с самим собой. Рассказчицы так до конца и остаются безымянными, и остаётся неизвестным, как сложилась жизнь этих женщин впоследствии, и откуда (из какой пустоты) звучат теперь эти женские голоса.

Содержит нецензурную брань.

Ольга Боочи

Женщины в пустоте

ПЯТАЯ ТРОЯ

Глава 1

Должно быть, с одинокими людьми это иногда случается: без всякой причины они начинают вдруг вспоминать человека из прошлого, и эти воспоминания вспыхивают в них с такой силой, что перестают быть просто воспоминаниями. Однажды я читала, что и вовсе не бывает воспоминаний, как таковых. Человек заново проживает давнюю историю, проходя прежними путями шаг за шагом, и заново чувствует всё то, что чувствовал тогда.

В четырнадцать лет (четырнадцать мне исполнилось за месяц с небольшим до этого) я познакомилась с мужчиной. У нас было лишь одно свидание, и после этого мы никогда не виделись. История достаточно короткая, и одной ночи хватило бы с лихвой, чтобы вспомнить всё, даже со всеми подробностями.

Теперь уже я не помнила лица этого мужчины, помнила только своё впечатление от этого лица, от его внешности в целом.

Он тогда показался мне некрасивым и старым, старше того возраста, который он назвал, но я помню также, что всерьёз меня это не отталкивало и вряд ли хоть что-то для меня решало. У него была неровная пористая кожа на щеках и плохие зубы. Тёмные, почти чёрные, невыразительные глаза. В волосах Якоба, как его звали, была, кажется, седина; или, может быть, так мне представлялось теперь потому, что с тех пор я не раз видела вблизи головы с волосами похожего цвета и порой замечала в них седину, чаще незначительную, отдельные волоски, которые в светлой шевелюре были бы почти незаметны.

Он сказал мне, что недавно попал в автомобильную аварию, и просил меня идти медленнее. Это мне не понравилось, я не любила медленно ходить и потому не увидела в его просьбе ничего, кроме желания как-то ограничить мою свободу.

На его теле были шрамы – я увидела их потом, когда на набережной он снял рубашку, – шрамы были странной формы, неаккуратные, рваные и багровые, но мне было неловко, и я не решалась их рассматривать. Тело его, как и лицо, не было красивым, но оно было вполне мужским.

К тому моменту, когда я увидела его без рубашки, незадолго перед этим, он уже прижимал меня к себе, силу его рук я уже чувствовала, и потому его тело меня не отталкивало, я лишь немного отвлечённо сожалела, что он не выглядит красивее. Собственные несовершенства занимали меня в тот момент куда больше.

Это было всё, что я могла теперь вспомнить, я не разглядывала его тогда, не старалась запомнить, и потому не было никакой возможности сейчас увидеть его лучше, разглядеть больше, чем я захотела увидеть тогда.

За эту первую ночь воспоминаний я заново пережила всё, что помнила. Пережила так ярко, что мне не захотелось возвращаться к действительности.

Весь следующий день я была словно не в себе. Но уже к вечеру воспоминания начали остывать и блекнуть со стремительной быстротой. Изображение выцвело и стало неживым, история была отторгнута, будто произошла с кем-то другим, но я не хотела её отпускать.

***

Моя неспособность справляться с чувствами всегда казалась мне катастрофичной. Если приходили чувства, то они захватывали меня целиком, и я не могла уже сосредоточиться ни на чём другом; я распадалась на части и мне приходилось бороться с собой, чтобы выполнять даже простейшие ежедневные обязанности.

К счастью, я всегда была скорее человеком рассудочным и влюблялась, как мне кажется, всего раз или два за всю мою жизнь.

Наверное, по этой же причине я не любила кино.

Эмоционально я не успевала за развитием сюжета в том времени и с той скоростью, в котором фильм был снят. Всё было чересчур: слишком много событий, слишком сильные и грубые чувства, сам визуальный ряд, который я воспринимала как агрессивный. Я испытывала что-то похожее на перегрузки, и если я не могла ставить воспроизведение на паузу, то быстро уставала от фильма и переставала его смотреть.

Читать и писать я всегда любила больше.

Когда-то очень давно, задолго до окончания школы и поступления на филологический факультет, я вела дневники; первую тетрадь я начала, должно быть, лет в двенадцать. Но лишь в тот момент, когда я встретила Якоба, у меня наконец появилось, о чём в ней писать.

Ни переход в новую школу (я потеряла целый год, фактически я была в тот момент второгодницей и ужасно этого стеснялась), ни бытовые мелочи из моей домашней и школьной жизни не были, конечно, тем самым, о чём мне хотелось бы рассказывать. Дневник словно подразумевал записи о другом, о сердечных переживаниях, подталкивал к ним, и описывая, довольно подробно, свою жизнь день за днём, я словно бы сама себя ежедневно отвлекала от того, что в моей жизни пока ничего не происходит.

За годы юности у меня накопилось довольно много исписанных тетрадей; я всё ещё изредка, по привычке, тянулась к ним теперь, если и не физически, то мысленно – к знакомой полке и к ящику стола, где они лежали, как тянулась иногда за книгой или словарём, что были у меня когда-то в юности и были тогда привычны.

Протягивая к ним руку, я нащупывала теперь ладонью чужой стол и утыкалась взглядом в чужие полки и этажерки. Это до сих пор рождало во мне кратковременную пространственную растерянность, иногда проходившую так быстро, что я не успевала уловить её и зафиксировать в сознании.

Я словно шарила рукой в пустоте, не в силах дотянуться до собственного прошлого.

И дневники, и мои старые книги хранились в доме моей матери, на другом конце города, доступ к ним не был для меня перекрыт, но город этот иногда казался огромным, как море, особенно для этого бессознательно-привычного движения руки, которая не находила того, что искала.

Глава 2

Я просыпалась одна.

Я никак не могла привыкнуть к тишине, и меня преследовало ощущение, что сюда вот-вот должен кто-то прийти, кто-то, кто имеет на эту квартиру больше прав, чем я.

Я вставала и решала, чем я займусь сегодня, как я распланирую свой день. В отсутствии общения, обмена планами на день, как это обычно бывает между людьми, когда они живут с кем-то, планы эти словно бы не могли до конца оформиться. Для того чтобы обрести реальность и вес, им необходимо было хотя бы простое звуковое оформление, но в этой квартире я с трудом заставляла себя преодолевать тишину даже наедине с собой, словно молчание здесь было вязким, а мне самой недоставало плотности, чтобы победить тишину, скопившуюся среди чужих стен и чужих вещей за долгие годы.

В этой квартире я чувствовала себя самозванкой; быть может, так было потому, что все переговоры с хозяевами вёл в основном А.Д., и это его имя стояло в договоре. Хозяева знали, что теперь здесь живу я, и что А.Д. здесь больше не живёт, но мне всё равно не хватало чего-то существенного для ощущения своей легитимности; я чувствовала себя так, будто вселилась сюда самовольно, словно я не имею права жить здесь.

Может быть, я не готова была жить одна. Или, может быть, мне следовало найти другую квартиру, где было меньше воспоминаний. О последнем, впрочем, речь не шла, средств для поиска жилья у меня всё равно не было.

Так, вздрагивая от звуков, в ожидании того, что кто-то должен прийти, позвонить в дверь или открыть дверь своим ключом, я готовила себе завтрак и пила кофе.

После завтрака день кое-как сдвигался с мёртвой точки, и в течении дневных часов я почти не замечала квартиру, молчавшую вокруг меня. Нужно было закончить редактировать текст, нужно было сделать какие-то бытовые, житейские вещи. Часто бывали дни, когда я за весь день ни разу не нарушала молчания, не произносила ни единого слова, обращённого к другому человеку, ни лично, ни по телефону, ни в переписке даже, и день, не озвученный, ничем не отмеченный, не отграниченный от других дней, так и заканчивался, проваливался в небытие.

Мысли возвращались вечером, в тот момент, когда я ложилась спать. Этот момент тоже был произвольным, я могла ложиться спать, когда захочу, время моего отхода ко сну никак не зависело от внешних причин, ничем внешним не было обусловлено, и эта свобода сама по себе каждый раз напоминала мне о той странной, тоже никакой причиной не вызванной, изоляции, в которой я оказалась.

Глава 3

Может быть, детские дневники были лишь предлогом приехать сюда. Я поднялась по лестнице и остановилась перед знакомой дверью.

Я знала, что моя мать на даче и дома никого нет. Я открыла дверь своим ключом и вошла. Воздух в квартире был неподвижен, окна занавешены и наглухо закрыты.

Коробка с моими тетрадями и блокнотами была в комнате, на шкафу, на самом верху, под потолком. Когда я доставала её, на меня посыпалась меловая пыль, и я вспомнила, что потолки здесь так и остались белёные мелом.

Кажется, мать за все эти годы ни разу не притрагивалась к этой коробке, такой ровный слой пыли её покрывал. Да она и не стала бы читать. Иногда мне казалось, что мать никогда не читала моих дневников из чувства самосохранения, чтобы вдруг не узнать обо мне что-то такое, чего нельзя будет просто забыть. Чего-то, с чем она не сможет справиться.

Я поставила коробку на пол и осторожно, чтобы не поднять облако пыли, открыла её.

Ту тетрадку я узнала.

Почерк был забытый, незнакомый и старательный – таким он казался мне пару мгновений, потом я его вспомнила.

Я пролистала тетрадь до конца. Мелькали вырванные из контекста фразы, и с опозданием на мгновение я вспоминала, о чём я тогда писала, о чём шла речь. Это было похоже на плохую видеозапись, где картинка запаздывает, не совпадает со звуком.

Страницы были выгоревшие, как у тех книг, что читаются летом на пляже. Тем летом я много бродила по городу и часто писала, сидя на набережной или на смотровой площадке в городском кремле. Но о Якобе, я помню, я писала ночью, на кухне моей тётки.

Я едва дождалась тогда, чтобы все в доме легли спать. Кажется, на той ночной кухне я впервые и пережила по-настоящему то, что произошло днём в кинотеатре – в одиночестве, на чужой кухне, когда никто, даже сам Якоб, мне больше не мешал, не наблюдал за мной, и я могла быть собой.

Я положила тетрадь в сумку и задвинула коробку обратно на шкаф. Я была вся в белой пыли, но, оглядевшись вокруг, я не увидела следов, которые выдавали бы моё посещение.

Обстановка была бедной, всё было потёртым и изношенным – только живя здесь, как я в юности, можно было этого не замечать. Отчего-то мне не хотелось, чтобы мать догадалась о моём посещении, словно я боялась, что она каким-то образом может снова меня сюда затянуть.

Глава 4

Думаю, что примерно лет в четырнадцать, а может, годом раньше или позже, я как раз прочитала тот самый роман русского писателя-эмигранта, что оставил человечеству в наследство само слово «нимфетка», но ни тогда, ни после, у меня не возникало сомнений в том, что я нравилась Якобу как женщина, а не как красивый ребёнок.

Моих фотографий тех лет у нас дома не было, первые снимки, после детских, относились ко времени несколькими годами позже, и, насколько я понимаю, на них я была уже совсем другая. Поэтому я могла лишь примерно представить себе, как выглядела тогда, могла лишь вспомнить, какой сама себя тогда считала. Я не нравилась себе.

Потом, впоследствии, я сильно похудела и больше, кажется, никогда не давала воли своему телу, но в тот год моё тело менялось слишком быстро, и я, сознательная часть меня, не успевала за этими изменениями. Должно быть, в то лето я выглядела такой, какой меня задумала природа, и моё тело было скорее женственным и мягким, скорее женским, чем девичьим. Разве что кисти рук и лодыжки мои были тонкими и худыми, ими я была довольна, ими я могла гордиться.

Со всей прямотой, на которую он, кажется, был горазд, Якоб мне сказал, что у меня «есть всё, что нужно» и что он считает меня очень красивой девушкой.

На комплименты он вообще не скупился, я и половине его слов не верила.

Мне казалось, он был бы только рад, если бы я была старше. Возможно, в его глазах я даже выглядела старше, была почти взрослой девушкой.

***

Он был ещё чужим для меня человеком, он сидел напротив меня со своим тёмным лицом и чужими, разглядывающими, глазами. Мне казалось, я даже теперь помнила, насколько чуждым он был мне в тот момент – посторонний взрослый мужчина, задающий вопросы.

Он задавал мне вопросы, и эти вопросы, даже самые невинные, смущали меня, кажется, я невольно старалась ответить на них правильно, и, казалось, не всегда угадывала. Он слушал придирчиво и критично, словно был не столько поклонником, потенциально «влюблённым» в меня, сколько взрослым человеком, мужчиной, слушающим детские или, быть может, женские глупости.

Ещё я хорошо запомнила анекдоты. Я не любила анекдоты вообще: мне казалось, что их рассказывают друг другу люди, когда им совсем не о чем говорить, – но анекдоты, которые рассказывал мне он, были к тому же грубы и неприличны. Ни один взрослый, из тех, кого я знала, не стал бы рассказывать мне такие истории, и они меня шокировали и даже оскорбляли. Я не понимала, как должна реагировать на них, но я не решалась уйти и не решалась даже сказать ему, что мне это не нравится.

Возможно, он понял это сам, потому что я не помню, чтобы во вторую нашу встречу он рассказывал мне такое снова. Я не исключала даже, что он таким образом проверял меня, пытался определить, к какой категории женщин меня можно отнести. Возможно, приличные женщины и не должны были смеяться на этими анекдотами. Хотя я не исключала также, что ему самому они нравились, были вполне в его вкусе.

Я не помню, о чём он спрашивал меня до этого, должно быть, ни о чём серьёзном. Потом он сказал: "Можно задать тебе нескромный вопрос?"

Я ответила: «Отвечать обязательно?» Или, может быть: «Я должна буду отвечать?»

"Желательно", – сказал он.

Я кивнула, и он спросил, был ли у меня кто-нибудь, был ли у меня уже мужчина.

Наверное, я могла бы ответить, что это его не касается. На самом деле, не знаю, почему я стала отвечать. Впрочем, кажется, вопрос не очень-то меня и удивил. Может быть, я так себе и представляла общение между мужчинами и женщинами. У меня не было никакого опыта в этом деле, настолько никакого, что я стеснялась этого и даже выдумала одноклассника, с которым якобы целовалась. Но вряд ли я могла бы соврать о том, что у меня когда-нибудь был мужчина. Даже мелкая ложь про поцелуи заставила меня мучительно покраснеть, и я боялась, что он мне не поверил.

Я ответила: "Нет".

Он воспринял мой ответ серьёзно, кажется, это было важно для него. Он даже не слишком это скрывал.

Может быть, ощущение другой культурной традиции, к которой он отчасти принадлежал – традиции народа более древнего, ровесника библейской ветхозаветной истории, принявшего христианство куда раньше, чем оно пришло на Русь, – делало всё то, что было между нами, непротивоестественным, имеющим право быть, может быть, даже почти нормальным.

Вот, кажется, он сидел и всерьёз проверял, гожусь ли я ему в жёны, гожусь ли я в матери его будущих детей.

Я подумала: возможно, мужчины, не имеющие генетической памяти о том, что такое жениховство нормально и допустимо, не могли бы вести себя так с девочкой, которой было только четырнадцать.

Глава 5

Я не так уж часто вспоминала А.Д. в последнее время, хотя в квартире, где я жила, всё ещё кое-где порой попадались его вещи. Какая-то, скорее ментальная, чем физическая лень мешала мне сложить их все в дальний угол шкафа или даже выкинуть.

Теперь я вдруг вспомнила один наш разговор с А.Д., кажется, это было ещё в самом начале наших отношений. Не помню, почему мы заговорили об этом.

Даже когда мы с А.Д. были вместе, он не казался мне очень умным человеком, часто он говорил то, что вовсе не следовало бы говорить. В общем и целом, он лишь повторил тогда то, что я много раз и во многих выражениях слышала и читала раньше, с тех пор, как в школе мы под партой листали девичьи подростковые журналы. Везде, довольно пафосно, говорилось о том, что своего первого мужчину женщина запоминает на всю жизнь. А.Д. лишь повторил эту расхожую истину и добавил, что по этой причине каждый мужчина мечтает о сексе с девственницей. Чтобы она запомнила его навсегда. Он не сказал ничего нового. И всё-таки теперь я почувствовала знакомое, бывшее когда-то привычным, раздражение, которое А.Д., этот человек, во меня вызывал, и которое, мне казалось, я давно преодолела.

«Ничтожество. Пародия на мужчину, – подумала я. – Несчастна та женщина, у которой первым будет такое убожество».

Я злилась, и мне не нравилось, что воспоминания о его словах так меня задели.

Я встала и подошла к окну.

Технически моим первым мужчиной был человек, которого я встретила два года спустя после истории с Якобом. Он был врачом по профессии и тоже был на много лет меня старше. В этот раз не было и намека на чувства между нами, хотя я уже была в том возрасте, который не является преградой для отношений. Ни о чём серьёзном между нами не было и речи, кажется, мы даже не скрывали друг от друга своего безразличия.

Это была ничего не значащая связь, первая из нескольких в тот период моей жизни.

Но это было позже.

За окном висело серое небо.

С той ночи, когда я вдруг вспомнила о Якобе, прошла неделя. Я посмотрела на календарь.

Мне казалось маловероятным, чтобы сам Якоб хоть раз за все эти годы вспомнил обо мне. На момент нашей встречи он был уже взрослым человеком, и в его жизни, должно быть, это был лишь краткий, ничего не значащий, эпизод.

Несколько раз, я помнила, он при мне называл женщин тварями: кажется, у него был не слишком приятный опыт, связанный с неверностью девушки, незадолго перед нашим знакомством. Быть может, и я, когда не пришла на следующую встречу, стала для него «тварью».

***

Некоторые подробности я совершенно забыла.

Например о том, что Якоб в прошлом был женат, и что он тогда лишь недавно развёлся; наверное, я в то время не придала этому факту значения. Казалось, это было уже в прошлом. Он и его жена жили вместе восемь лет и развелись "из-за отсутствия детей" – так было написано у меня. Теперь я вспомнила. Он не сказал, кто потребовал развода, и я тотчас решила, что это был он и что он, должно быть, очень требовательный и даже жестокий человек. Его жена не смогла подарить ему детей, и он развёлся с ней – кажется, таким образом я представляла себе всё это.

Может быть, так оно и было.

У меня было написано: «развёлся недавно». И тем не менее я вспомнила теперь историю с неверной девушкой, и получалось, что после развода, к моменту нашей встречи, у него был ещё один неудачный опыт совместной жизни, сожительства, с девушкой, которая ему изменила, или даже изменяла, водила кого-то в их дом. Он назвал её "тварью". Обобщив, он сказал, что вообще все женщины – твари, потом, уже тише, добавил, что меня он к ним не относит. Его слова мне не понравились, но я ничего не сказала.

Время, когда я посчитала бы своим долгом открыто возмутиться в ответ, для меня ещё не пришло.

***

Я отошла от окна, села в кресло и закрыла глаза.

Я всегда считала себя умной, я училась лучше большинства, читала больше других, и потому мне стоило немалого труда заметить наконец, сколько раз, как часто, я понимала других людей совершенно неправильно. Я в целом, мне казалось, понимала главную причину своих ошибок и всё же ничего не могла с этим поделать. С тех пор как я начала это замечать, я потеряла уверенность в своей способности судить о людях верно.

Я перебирала в памяти слова Якоба и пыталась догадаться по ним, кто он был, этот Якоб, и что я на самом деле значила для него.

Возможно, объяснение было только одно, и оно было на поверхности: он дурил мне голову, он лгал. Возможно, ему было всё равно, что говорить.

Странно, что столь простому и очевидному объяснению я упорно не хотела верить.

Может быть, я невольно всё-таки поверила ему тогда и теперь не могла преодолеть или пересмотреть эту веру. И потому верила, продолжала верить ему сейчас.