Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в

скачать книгу бесплатно

1.2. «Любезный брат» Константин

Известный историк Николай Шильдер в своей биографии Николая I вполне справедливо отметил, что «при оценке событий, разыгравшихся в Варшаве до революции 1830 года, история должна принять во внимание особенное, исключительное положение, в которое судьба поставила императора Николая относительно своего старшего брата»[106 - Шильдер Н. К. Император Николай I. Его жизнь и царствование. Т. 2. С. 222.]. Действительно, первые несколько лет правления Константин был постоянной головной болью для Николая.

«Междуцарствие» (с присягой Константину, а затем переходом власти к Николаю), во время которого общество стало свидетелем сложных отношений в императорской семье, и последовавшие за ним события на Сенатской площади, так сильно напоминавшие по своей форме перевороты первого века империи, оставили массу вопросов, которые, в свою очередь, питали домыслы вокруг отречения великого князя Константина Павловича. При этом, как справедливо отмечается в историографии, вокруг Константина всегда существовал некий ореол монаршей власти. О. С. Каштанова, рассматривая личность великого князя, отмечает, что «Греческий проект» Екатерины II, предполагавший, что второй внук императрицы займет престол восстановленной Византии, имел «неожиданные последствия» – после него «современники стали представлять себе Константина не только греческим государем, но и возможным монархом вообще какого-нибудь иностранного государства»[107 - Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 100. См. также: Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 2.]. Константин фигурировал как претендент на власть во множестве проектов – албанском, шведском, сербском, французском. Авторы подобных идей искали возможность привлечения как военных, так и политических ресурсов Российской империи[108 - Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 57–101.]. В этом ряду стоит упомянуть и условно польские проекты – предложение, сделанное Станиславом Августом Понятовским Екатерине II в первой половине 1790?х гг. об избрании великого князя Константина польским королем[109 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 2.], и аналогичную идею Наполеона, высказанную Александру I в Тильзите в 1807 г.[110 - Проект Наполеона был направлен на ослабление Пруссии (Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 86; Пресняков A. E. Российские самодержцы. М.: Книга, 1990. С. 214).] Если принять во внимание, что эти проекты времен Екатерины II и Александра I были достаточно хорошо известны обществу, мы получим более объемное понимание того, как современники видели великого князя.

Николай I уже находился на престоле, а к голове его старшего брата все продолжали примерять ту или иную корону, его профиль красовался на Константиновском рубле, его отречение воспевалось. Показательны сохранившиеся «Стихи на отказ его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича от престола» В. А. Добровольского:

Внезапно дивный слух промчался
И всю вселенну удивил:
Монарх от царства отказался,
Престол брат брату уступил.

Что Петр и что Екатерина?
Что их великие дела
Перед делами Константина?
Пускай о них гремит хвала.

Они пределы расширяли,
Обширность царства своего;
Они престолы доставали:
Он отказался от него!

Когда рожденье и порода,
России вверенный закон,
Преданность войск, любовь народа,
Все, все – ему давали трон.

Но, гласу дружества внимая,
Отверг величества титул,
На трон возвысил Николая,
Ему он первый присягнул.

В усердии царю поклялся,
Примером быть земли своей,
Он цесаревичем остался,
Но выше стал он всех царей.

Ему не нужны диадемы
И клятвы верности в словах;
Народом князь боготворимый,
Без клятв ты царствуешь в сердцах.

Тебе усердье, вместо трона;
Сердца людей – тебе чертог;
Любовь народная – корона;
Тебе титул – наш полубог![111 - Альбом С. Д. Полторацкого // Русская старина. Т. LVI. 1887. Вып. 10–12. С. 138. Этот же автор ранее написал «Песнь на проезд через Москву 30?го ноября 1825 года», также посвященную Константину Павловичу:Что, россияне, так вы уныли?Где ваша слава – добрый ваш царь?С кем вы Европы мир утвердили?Ах! Он в могиле!.. тяжкий удар!!!Нет его; лейте слезы реками.Счастье с ним ваше в миг протекло!Но успокойтеся: Константин с вами,Нам его небо отцом нарекло.Мы поклянемся быть ему верны:Он Александру равен душой;С ним на сраженьях раны примерны,Брат Александра – царь и герой!(Там же. С. 137). Интересно, что образ Константина, который представил С. Д. Полторацкий, похож на прочтение фигуры великого князя в ряде других источников. Так, А. М. Грибовский записал в своем дневнике по случаю похорон Константина в 1831 г.: «Процессия при провозе гроба Константина Павловича… Процессия шла…. в Петропавловскую церковь, где и положены будут его бренные останки вместе с коронованными особами, кажется, потому что он был уже признан императором. Таким образом кончил свой век этот чудак, который в молодости не знал границ своим желаниям, а после от царства отказался… я с сожалением смотрел на его похороны. Где девались гордость, кичливость, великия о себе думы, коими он равнял себя богам!» ([Грибовский А. М.] Воспоминания и дневники Адриана Моисеевича Грибовского, статс-секретаря императрицы Екатерины Великой. С. 129).]

Посредственные стихи «по случаю» довольно точно отразили саму суть проблемы и найденное императором Николаем решение последней. «Полубог» с короной народной любви на голове (безотносительно характера и репутации Константина) представлял опасность, расшатывая легитимность власти нового монарха. Нейтрализовать потенциальные проблемы надлежало при помощи нового нарратива «дружества», образа власти[112 - Р. Уортман справедливо назвал его «династическим сценарием» (Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. С. 336–388).], в котором братьев – Константина и Николая – связывали теплые братские чувства и глубокое почитание памяти покойного Александра I. Апелляция к «братской любви» стала частью политического ритуала и одной из практик легитимации власти в первые годы царствования императора Николая.

Особые отношения между братьями постоянно подчеркивались. Неслучайно сцена объятий Николая и Константина после коронации 1826 г. в Успенском соборе Московского Кремля[113 - См.: Vues des Cеrеmonies les plus intеrressantes de Leurs Majestеs Impеriales l’ Empereur Nicolas Ier et l’ Impеratrice Alexandra ? Moscou. Paris: Firman Didot, 1828. P. 5.] и описание шествия Николая по Соборной площади, «имея при особе своей двух ассистентов Цесаревича Константина Павловича и великого князя Михаила Павловича»[114 - Историческое описание Священнейшаго Коронования и Миропомазания их Императорских Величеств Государя императора Николая Павловича и Государыни Императрицы Александры Федоровны. С. 181–182. В описании братья появлялись еще несколько раз (император «с… чувством стремился потом облобызать Венценосную Мать Свою и Августейших братьев Константина Павловича и Михаила Павловича») (Там же. С. 198–199).], стали ключевыми для формирования образа церемонии. Р. Уортман точно отметил, что «демонстрация привязанности была… использована, чтобы показать почтение цесаревича к младшему брату и развеять неопределенность отречения»[115 - Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. С. 381.]. Очевидно, что в ряде документов начала нового царствования Николай считал своим долгом отметить согласие Константина с принимаемыми установками. Так, в манифесте «О порядке наследия Всероссийского Престола и об опеке и правительстве в случае кончины Государя Императора до совершеннолетия наследника» (22 августа 1826 г.) регентом при наследнике в случае смерти Николая объявлялся великий князь Михаил[116 - ПСЗ. Собрание 2. Т. 1. № 537. С. 889–890.], но отдельно оговаривалось, что такое установление произведено «с предварительного одобрения любезного брата» Константина Павловича[117 - Там же. С. 889.].

Ситуация с передачей власти, впрочем, накладывалась на особенности характера и образа жизни каждого из братьев. Николаю было сложно выстраивать отношения с братом, который был старше его на 17 лет. Дочь Николая I, великая княжна Ольга Николаевна, объясняя суть отношений отца с великим князем, писала, что император относился «с уважением к тем двадцати годам, на которые он (Константин. – Прим. авт.) был старше»[118 - Ольга Николаевна, великая княжна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I: Муж, отец, император / Под ред. Д. Тевекелян. М.: Слово, 2000. С. 187.]. Показательно, что со старшим братом Николай I переписывался по-французски, а с младшим, Михаилом, более близким ему по возрасту и представлениям, – по-русски. При этом в переписке император любовно именовал младшего брата «любезный Михайло»[119 - РГИА. Ф. 706. Оп. 1. Д. 71. Л. 1–17; Николай I. Письма великому князю Михаилу Павловичу. 31 мая 1828 – 5 мая 1843 гг. // Николай I. Личность и эпоха. Новые материалы. СПб.: Нестор-История, 2007. С. 345–464.].

Существенную роль играла и та власть, которую сосредоточил в своих руках цесаревич в последние годы правления Александра I. Константин Павлович, как известно, постоянно жил в Варшаве со второй половины 1810?х гг. и был женат на польской аристократке. С 1815 г. он возглавлял польскую армию Александра I, а с 1817 г. командовал также Литовским корпусом, который формировался в западных – бывших польских – губерниях Российской империи. Будучи сторонником особого статуса Польши, он активно лоббировал интересы Царства уже в 1818–1819 гг.[120 - Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 113.]

Стоит отметить, что в работах, посвященных этому периоду и фиксирующих взгляд из России, великого князя Константина часто именуют наместником в Царстве Польском[121 - См., например: Залевский М. Н. Император Николай Павлович и его эпоха (по воспоминаниям современников). Франкфурт-на-Майне: б/и, 1978. С. 155; Айрапетов О. Р. История внешней политики Российской империи. Т. 2. Внешняя политика императора Николая I, 1825–1855. М.: Кучково поле, 2017. С. 167; Польша: политика, экономика, общество / Под ред. А. В. Мальгина. М.: Аспект Пресс, 2016. С. 31; Назиров Р. Г. История Польши. Восстание 1830 года // Назировский архив. 2014. № 4 (6). С. 63.]. С точки зрения формальных позиций такая трактовка неточна – официальным наместником российского императора в Царстве с 1815 г. был Юзеф Зайончек. После смерти последнего в 1826 г.[122 - В польских архивах сохранилось подробное описание церемониала похорон наместника российского императора в Царстве Польском Ю. Зайончека. Это масштабное действо продолжило череду печальных мероприятий 1826 г. в Варшаве (AGAD. F. 190. D. 91. K. 136–138).] должность оставалась вакантной до 1831 г., то есть вплоть до появления на этом посту после подавления Польского восстания генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича. Вместе с тем великий князь Константин Павлович, безотносительно занимаемых должностей, воспринимался Петербургом как абсолютный представитель царя в регионе. Многочисленные русские источники, как документы официального делопроизводства, так и материалы личного происхождения, именуют великого князя Константина наместником в Польше применительно не только к первым годам николаевского царствования, но и к значительно более раннему периоду. Такая трактовка апеллирует к фактическому, а не формальному положению дел, то есть указывает на статус, а не на должность.

Константин Павлович был членом правящей династии, и его полномочия в регионе были беспрецедентны[123 - Как показала О. С. Каштанова, авторы польских воспоминаний видели ситуацию более диверсифицированно – от указаний на активную роль великого князя Константина до оценки его позиции как совершенно нейтральной и далекой от государственных дел (Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович в Варшаве в 1815–1830 годах (по воспоминаниям современников) // Столица и провинция в истории России и Польши. М.: Наука, 2008. С. 119–120).]. В январе 1822 г. император Александр I подписал распоряжение, согласно которому Константину Павловичу была предоставлена «над губерниями Виленскою, Гродненскою, Минскою, Волынскою, Подольскою и Белостокскою областию… власть Главнокомандующего действующей армии». Этот документ остался практически не замеченным в литературе[124 - Исключение составляет диссертация О. С. Каштановой, в которой этот эпизод анализируется как часть биографии Константина Павловича (Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 118).], а ведь именно это распоряжение устанавливало власть цесаревича над очень значительной территорией. Формально Константину присваивались «все права, власть и преимущества, предоставленные Главнокомандующему по учреждению действующей Армии»[125 - РГИА. Ф. 1409. Оп. 1. Д. 1218. Л. 1–2 об.], однако в действительности с этого момента Константин контролировал регион, который включал в себя не только Царство Польское, но также бывшие земли Речи Посполитой, вошедшие в состав Российской империи в XVIII столетии. В архивных фондах сохранились прошения чиновников и дворян этих губерний к Константину относительно самых разных дел, никак не связанных с руководством армией. Речь шла прежде всего о финансах – вопросах прощения недоимок, расходования сумм земских сборов, дозволения «ввести обеспечительную или кредитную систему на обыкновенных правилах гипотеки» по примеру принятой в Царстве Польском и т. д. К цесаревичу обращались также в связи с дворянскими выборами и вопросами имущественного характера[126 - Там же. Оп. 2. Д. 5379. Л. 1–11 об.]. При этом территории Виленской, Гродненской, Минской, Волынской и Подольской губерний, а также Белостокской области именовались в документах «присоединенными от Польши губерниями» и «губерниями, состоящими под надзором Его Императорского Высочества Цесаревича»[127 - Там же. Л. 1 об., 4–5.].

Особый статус Константина на этих территориях не был секретом для российского общества. А. Х. Бенкендорф пишет в своих «Воспоминаниях»: «Провинции, расположенные перед польскими землями – Вильно, Гродно, Белосток, Минск, Волынь и Каменец Подольский, находились под его (Константина Павловича. – Прим. авт.) командованием и управлялись военной администрацией»[128 - Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. М.: Российский фонд культуры, 2012. С. 402–403.]. В другом месте, рассуждая о взаимоотношениях Николая и Константина, шеф Третьего отделения замечает, что цесаревич «на протяжении многих лет… привык подчиняться только самому себе, вошел в обыкновение приказывать как начальник»[129 - Там же. С. 408.]. Схожим образом полномочия Константина описывали люди иного уровня информированности. Так, мемуарист О. Пржецлавский (Ципринус), оставивший воспоминания о времени, проведенном в литовских землях, указывал, что цесаревичу подчинялись «в административном порядке присоединенные от Польши губернии, западные, юго-западные и Белоруссия»[130 - Ципринус. Николай Николаевич Новосильцев // Русский архив. 1872. Кн. 9. С. 1709.]. Примечательно и привлекшее внимание Третьего отделения письмо неизвестного лица, в котором последний комментировал факт сосредоточения в руках Константина всей власти на бывших польских территориях следующим образом: «Вы же уже знаете, каких сил стоило Великому князю Константину овладеть польскими провинциями, принадлежащими России. Они вернулись к единственному управляющему»[131 - Государственный архив Российской Федерации (далее – ГА РФ). Ф. 109. Оп. 2. Д. 2. Л. 4.].

По мнению О. С. Каштановой, такое усиление роли Константина в регионе стало итогом многолетней конкуренции между ним и императором Александром[132 - Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 118.]. Исследовательница полагает, что, несмотря на павловский закон о престолонаследии 1797 г., который определял очередность занятия престола в Российской империи, «с 1799 г. в России фактически существовало два наследника престола: Александр и Константин, которому Павел пожаловал титул цесаревича 28 октября (8 ноября)», формально – за храбрость, проявленную великим князем при участии в суворовских походах конца века[133 - Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович (1779–1831 гг.) в политической жизни и общественном мнении России. С. 105. Титул «цесаревича» Константин сохранил за собой до самой смерти. См., в частности, материалы, связанные с его погребением в 1831 г.: РГИА. Ф. 469. Оп. 1. Д. 18. Л. 1–26.]. Константин Павлович действительно проявил себя во всех отношениях достойно и был встречен в Петербурге как герой[134 - Константин Павлович принял участие в Итальянском походе А. В. Суворова, был задействован в сражениях при Треббии (1799) и Нови (1799) (Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 9). Об этом см. также: Чечулин Н. Д. Константин Павлович // Русский биографический словарь: В 25 т. Т. 9. СПб., 1903. С. 172–173.]. В честь его возращения в столице устроили серию балов, а в Эрмитажном театре был поставлен балет[135 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 10; Чечулин Н. Д. Константин Павлович. С. 173.].

Обращает на себя внимание и тот факт, что организаторы переворота 11 марта 1801 г., стремившиеся к свержению с престола Павла I, рассматривали Константина как одного из возможных претендентов на престол[136 - Константин, у которого изначально сложились очень теплые отношения с отцом, не знал о готовящемся перевороте 11 марта 1801 г., отреагировал на убийство Павла I чрезвычайно болезненно и требовал повесить заговорщиков (Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 3, 11).]. Конкуренция Константина и Александра, достигшая к началу 1820?х гг. своего пика, результировала в подписание в 1822 г. двух документов – отречения Константина Павловича от престола в пользу Николая Павловича[137 - ПСЗ. Собрание 2. Т. 1. № 1. С. 3–4.] и упоминавшегося выше распоряжения о предоставлении Константину военной власти в западных губерниях. Таким образом был произведен обмен: отказ от престола был получен императором Александром ценой предоставления брату неограниченного контроля над западными территориями.

Дипломат и мемуарист П. Г. Дивов, рассуждая в своем дневнике о событиях 1831 г., пишет даже, что восстановление Польши было в конце концов одобрено Александром I, поскольку император «надеялся этим удовлетворить честолюбие брата, отказавшегося от русского престола вследствие своего брака с полькой». «Нам неизвестно, – продолжает дипломат, – какие надежды лелеял великий князь Константин Павлович, отказываясь от русского престола и видя себя на возрождающемся престоле Польши в качестве наместника своего брата Александра, но, обсуждая все его поступки с того момента, вплоть до кончины, мы имеем полное основание думать, что он замышлял занять независимое положение». В качестве независимых действий Константина Дивов указывает на замену русских солдат Литовского корпуса польскими, укрепление «на счет России» крепостей Модлин и Замосец и образование особой «министерской канцелярии»[138 - Дивов П. Г. Из дневника П. Г. Дивова (1831 г.). С. 525–526.].

Если не иметь в виду особенности личности великого князя[139 - О. С. Каштанова отмечает, что Константин «соединял в себе множество разных натур», а его решения зачастую объяснялись реакцией на внешние обстоятельства (Каштанова О. С. Великий князь Константин Павлович в Варшаве в 1815–1830 годах (по воспоминаниям современников). С. 113). Дочь императора Николая I, великая княжна Ольга Николаевна, видевшая Константина лишь ребенком и отразившая в своих воспоминаниях, вероятно, некий существовавший в семье образ дяди, оперировала оппозициями в ориенталистском ключе: «У него [Константина] были качества полутатарского, полурусского-цивилизованного характера» (Ольга Николаевна, великая княжна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 187). О восприятии Константина Павловича в Польше и репрезентации его образа в художественной литературе см. также: Филатова Н. М. Вокруг «Кордиана». Образ великого князя Константина Павловича в польской литературе // Юлиуш Словацкий и Россия / Под ред. В. А. Хорева, Н. М. Филатовой. М.: Индрик, 2011. С. 38–52.] и совершенно естественное для члена правящей династии неприятие бунтовщиков, позиция Константина в период его жизни в Царстве была ориентирована на интересы Польши. Стоит отметить, что Константин был, как и Александр, воспитан Лагарпом[140 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 4–5.] и еще в юности много общался с Чарторыйскими[141 - Младший из братьев Чарторыйских, Константин, был назначен адъютантом к Константину Павловичу (Ibid. P. 7).]. К моменту вступления Николая на престол Константин Павлович более или менее постоянно жил в Варшаве около 10 лет[142 - Ibid. P. 25.]. 12 (24) мая 1820 г. Константин обвенчался в Варшаве с польской аристократкой Иоанной (Жанеттой) Грудзинской, которой был пожалован титул княгини Лович[143 - Шильдер Н. К. Император Александр I. Его жизнь и царствование: В 4 т. СПб.: Издание Суворина, 1898. Т. 4. С. 176. Пожалованию титула предшествовал указ императора Александра I о даровании имения Лович, некогда принадлежащего примасам Польши, великому кнзю Константину Павловичу в знак благоволения за заслуги по формированию польских войск (Устимович М. П. Лович. Древняя резиденция и владение примасов Польши (историческая заметка). Варшава, 1894. С. 118–119).]. Брак Константина традиционно интерпретируется как история любви и преданности, однако возможна куда менее романтизированная трактовка, в рамках которой Лович стала польским «проектом влияния» на великого князя, официально являвшегося наследником российского престола. Интересно, что в польском историческом фильме «Княгиня Лович» 1932 г. в одной из сцен главная героиня появляется в горностаевой мантии, с лентой через плечо и подобием короны на голове, то есть предстает в образе императрицы.

Один из современников отмечал, что «польское общество в Варшаве чрезвычайно обрадовалось свадьбе цесаревича», питая надежды «иметь легчайший доступ к нему (Константину Павловичу. – Прим. авт.) через посредство княгини», а все родственники Лович «даже самые дальние поднялись на 100 процентов»[144 - [Колзаков К. П.] Княгиня Лович. Розыск К. П. Колзакова. С. 400.]. Вероятно, речь шла об использовании устоявшегося шаблона, задействованного несколькими годами ранее в отношении Наполеона в связи с его романом с Марией Валевской.

К середине 1820?х гг. Константин практически перестроил собственное «я» на польский манер: он мог именовать себя «поляком», а Царство Польское – «страной» и был склонен в сочетании прилагательных «русский» и «польский» акцентировать второе слово[145 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 234. См. также более поздние материалы, в которых Константин рассуждает о самом себе, например: Приезд польского депутата Валицкого к цесаревичу Константину Павловичу 23 (5) и 24 ноября (6 декабря) 1830 г. // Военский К. Император Николай и Польша в 1830 году: Материалы для истории польского восстания 1830–1831 гг. СПб., 1905. С. 120. Следует отметить, что таким положение дел было не всегда. Риторика Константина Павловича периода Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов, напротив, прямо апеллировала к категориям русского национального. Показательно его высказывание, направленное против М. Б. Барклая-де-Толли, зафиксированное современниками в 1812 г. во время отступления русской армии к Смоленску. Великий князь позволил себе критику командующего, прямо объявив, что из?за немцев проливается русская кровь (Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 15). Обнаруживать в себе русского Константин вполне мог и для подкрепления того или иного аргумента. Так, в письме Лагарпу в 1827 г. великий князь писал: «Да будет счастлива дорогая и великая Россия, да не увидит она более печальных и гнусных сцен, да будет она велика не только своим пространством, но истинными чувствами чести, которые должны ее поддерживать и внушать к ней уважение ибо без этого сила ея не была бы непоколебима. Здесь я говорю как русский, любезный наставник…» (Письма великого князя Константина Павловича к Лагарпу, 1796–1829 // Сборник РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 68).]. Он практически не бывал в Петербурге, воспринимая столицу империи как пространство едва ли не враждебное, наполненное врагами, главной целью которых было устроение разлада между ним и императором Николаем[146 - Walker F. A. Constantine Pavlovich: An Appraisal // Slavic Review. 1967. Vol. 26. № 3. P. 450.]. Без сомнения, великий князь находился в это время под сильным влиянием католичества. Рассуждая на предмет веротерпимости и собственной религиозности, Константин вполне мог назвать себя «грекокатоликом». Он писал в январе 1828 г. Лагарпу: «Моя жена принадлежит к этому вероисповеданию (римско-католическому. – Прим. авт.), держится его чрезвычайно ревностно; это весьма деликатная струна, которую трудно с ней затрагивать мне, греко-католику. Иногда я эмансипируюсь на счет этой знаменитой секты и всего, что нее касается, не заходя, впрочем, слишком далеко…»[147 - Письма великого князя Константина Павловича к Лагарпу, 1796–1829. С. 73.]

С течением времени у великого князя сложилось достаточно четкое представление и о собственной миссии – представительстве за поляков (в тех формах, которые он полагал верными) перед Петербургом и императором Николаем. Ирония ситуации заключалась в том, что с течением времени Константин Павлович становился все менее и менее популярным в Царстве Польском, что было связано с непредсказуемостью его действий и страстью к парадам. Цесаревичу хоть и не прямо, но ставили в вину репрессии против членов тайных обществ, ограничения в преподавании польской истории и литературы[148 - В большей степени критике подвергался Н. Н. Новосильцев, доверенное лицо великого князя Константина Павловича.], а его роль адвоката польских прав и позиций была мало кому известна в Варшаве[149 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 96.].

Нельзя не отметить замечательную во многих отношениях историю участия Константина Павловича в работе представительных органов Царства Польского. Великий князь был депутатом польского сейма. Он получил этот статус в 1818 г. и сохранил его вплоть до восстания 1830–1831 гг.[150 - Майков П. М. Царство Польское после Венского конгресса // Русская старина. СПб., 1903. Т. 113 (март). С. 420.] По официальной версии, инициатива депутатства Константина исходила одновременно от самого великого князя и от польских горожан. В подписанном Александром I в этой связи документе говорилось, что «император Всемилостивейше соизоляет совместному желанию его высочества и обывателей Новой Праги»[151 - Там же.].

Константин был символично выбран депутатом от Праги – варшавского предместья, со стороны которого войска А. В. Суворова штурмовали город во время восстания Т. Костюшко в 1794 г.[152 - Примечательный выбор территории для представительства в сейме отметил историк Н. К. Шильдер, зафиксировавший факт избрания Константина депутатом от Праги – предместья, «некогда взятого штурмом Суворовым», однако не решившийся интерпретировать его (Шильдер Н. К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. Т. 4. С. 90).] Апеллируя к событиям конца прошлого века, цесаревич демонстрировал стремление искупить русские грехи перед поляками.

Екатерининская политика в отношении Польши уже к концу 1800?х гг. характеризовалась императором Александром I как «не соответствующая духу времени»[153 - Вяземский П. А. Записные книжки. 1813–1848 / Сост. В. С. Нечаева. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1963. С. 148. Формулировка «дух времени», к которой решил прибегнуть император, чрезвычайно активно использовалась в польской политической риторике этого периода (Bujarski G. T. Polish Liberalism, 1815–1823: The Question Of Cosmopolitanism And National Identity // The Polish Review. 1972. № 2 (17). P. 17; Филатова Н. М. Польский политический либерализм в 1815–1820 гг. // Из истории общественной мысли народов Центральной и Восточной Европы (конец XVIII – 70?е годы XIX в.). М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1995. С. 51). Это означает, что, рассматривая екатерининскую политику, Александр I опирался на польскую интерпретацию последней.]. К моменту начала Венского конгресса у русского общества сформировалось устойчивое понимание, что монарх «почитал долгом совести загладить великое политическое преступление, совершенное с Польшей»[154 - Эдлинг Р. С. Из записок графини Эдлинг, урожденной Стурдзы // Русский архив. 1887. № 4. С. 421.]. Константин Павлович был согласен с братом-императором в его стремлении «изгладить следы продолжительных невзгод», которые Россия причинила Польше[155 - По мнению ряда исследователей, Константин Павлович был даже более радикален в этом вопросе. Великий князь не стремился усвоить александровскую позицию прощения по отношению к Екатерине II (Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 7).]. «Нет поляка, – рассуждал великий князь, – к какой бы партии он ни принадлежал, который не был бы убежден в истине, что его отечество было захвачено… Екатериною в продолжении трех произошедших разделов, которая поступала так в мирное время и без объявления войны, прибегнув при этом ко всем наиболее постыдным средствам, которыми побрезговал бы каждый честный человек… захват – постыдный грабеж, который рано или поздно падет на голову грабителя»[156 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 2. С. 297.]. А. Чарторыйский вспоминал также, что «великий князь Константин, не разделявший либеральные воззрения своего брата, сходился с ним во мнениях насчет образа жизни и характера императрицы Екатерины». Князь указывал, что «несколько раз слышал, как он (Константин Павлович. – Прим. авт.) отзывался о своей бабке и при ее жизни и позже, когда ее не стало, с безмерной резкостью и в грубых выражениях»[157 - Чарторыйский А. Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. М., 1912. Т. 1. С. 98–99.]. Взгляд Константина на историю разделов Польши прямо отражал польскую интерпретацию событий, которая в России сосуществовала с позицией диаметрально противоположной и нашедшей свое отражение в известном письме Карамзина Александру I[158 - О дискуссии применительно к действиям Екатерины II в связи с польским вопросом см.: Dixon S. The Posthumous Reputation of Catherine II in Russia 1797–1837 // The Slavonic and East European Review. 1999. Vol. 77. № 4. P. 675.].

Отношение Константина к его депутатскому статусу было двойственным, особенно учитывая, что великий князь видел себя потенциальным королем или по крайней мере благодетелем Польши. Вероятно, оно менялось с течением времени: в 1818 г. цесаревич мог определять свое депутатство как «комедию» или «фарс»[159 - ОР РНБ. Ф. 859. К. 19. Д. 1. Л. 29; Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 69.], да и в 1820?е гг. вполне мог иронично именовать заседание сейма «пиесой гратис» или «нелепой шуткой», а собственное присутствие на нем – разыгрыванием «роли прагского депутата»[160 - ОР РНБ. Ф. 859. К. 19. Д. 1. Л. 29; Шильдер Н. К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. Т. 4. С. 88; Он же. Император Николай I. Его жизнь и царствование. Т. 2. С. 278.]. Вместе с тем, принимая новый статус в 1818 г., цесаревич посчитал необходимым подчеркнуть лояльность новым установкам и польской традиции. Он писал графу Соболевскому, что «чувствительно тронут выражением… доверия» со стороны поляков, и просил своего респондента сообщить о том, когда именно он мог бы приступить «к исполнению новых обязанностей»[161 - Майков П. М. Царство Польское после Венского конгресса. С. 420.]. Безотносительно его реакций на происходящее, Константин неизменно подчеркивал свой статус, присутствуя на сеймах 1818, 1820, 1825 и 1830 гг.[162 - А. С. Меншиков писал об этом А. А. Закревскому в 1818 г. из Варшавы: «Вчера Государь открыл сейм речью прекрасною… Михаил Павлович заседал с сенаторами, а Цесаревич с депутатами города Праги» (Бумаги графа Арсения Андреевича Закревского // Сборник РИО. СПб., 1891. Т. 78. С. 428).] и активно апеллируя к польской конституции.

В практическом отношении, кроме обеспечения безопасности династии или вопросов, которые, по мнению великого князя, затрагивали его собственное эго, Константин Павлович был готов поддержать любой пропольский проект. По меткому замечанию А. Х. Бенкендорфа, Константин «протежировал замыслам поляков»[163 - Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 403.]. Коронация 1829 г. была одним из таких замыслов.

1.3. Мучительная переписка

Отношения Константина и Николая после отречения первого и вступления на престол второго представляли собой постоянную конкурентную борьбу, ни затихавшую ни на мгновение. Для Константина, с учетом его противоречивых отношений с Александром I, конфликт был апробированной стратегией поведения, в рамках которой Николай просто занял место покойного монарха. К тому же вся история с отречением предоставляла великому князю моральное право давить на Николая, апеллируя к чувству благодарности, которое надлежало испытывать последнему. Время от времени Константин позволял себе упреки, что не получил должного внимания или положительного ответа на тот или иной запрос, притом что отказался в пользу брата от престола[164 - [Буткевич.] Воспоминания прелата Буткевича. Польское восстание 1831 г. // Русская старина. 1878. Т. 22. С. 592.]. При этом речь могла идти о вполне публичном проявлении недовольства. Так, Михаил Чайковский в своих «Записках» вспоминал, что генералы и адъютанты великого князя рассказывали в войсках, как во время одного из приемов в Бельведерском дворце Константин выразил недовольство изменениями в униформе польских войск, которые ввел Николай. Константин будто бы заявил: «Я отдал ему (Николаю I. – Прим. авт.) корону, а он не хочет оставить мне лампасов»[165 - [Чайковский М.] Записки Михаила Чайковского (Мехмет-Садык-паши) // Русская старина. 1896. Т. 86. № 5. С. 164.]. Без сомнения, информация о подобных тирадах достигала Петербурга. Можно предположить, что Николай испытывал непростую гамму чувств – от признательности до раздражения от постоянной неуступчивости Константина. Читая переписку братьев, сложно отделаться от ощущения, что общение с Константином Павловичем было для императора Николая I постоянной пыткой.

Сложность в отношениях между братьями отмечали и современники, находившиеся на разных ступенях административной лестницы, например А. Х. Бенкендорф и П. Г. Дивов[166 - Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 409.]. Последний, много писавший о том, насколько серьезной помехой для действий императора в регионе был Константин, так описывал финал этих отношений: «Июня 18?го (1831 г.) получено известие о кончине великого князя Константина Павловича, умершего в Витебске от холеры… Вице-канцлер заметил, что император весьма огорчен; да, – отвечал я, – он оплакивает смерть брата, и более ничего»[167 - Дивов П. Г. Из дневника П. Г. Дивова (1831 г.). С. 525.].

К началу дискуссии о практической стороне коронации, которая развернулась в 1828 г., Николай уже имел опыт взаимодействия с Константином. Он выдержал серьезный раунд обсуждений по вопросу о присоединении Литвы к Царству Польскому. В этих политических дебатах Константин с жаром выступал за реализацию обещанного Александром воссоединения территорий Польши[168 - По мнению Н. К. Шильдера, «цесаревич упорно отстаивал Александровскую точку зрения, усвоенную во время десятилетнего пребывания своего в Варшаве» (Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 2. С. 295). Подробнее о позиции Александра I в отношении присоединения литовских территорий к Царству Польскому см. главы 6–7.], а Николай, напротив, выражал явное несогласие.

Император представлял свою позицию, оперируя категориями этнического порядка: он прямо называл Константина «поляком», а себя – одновременно «русским и поляком». Так, 14 (26) марта 1827 г. Николай писал брату: «Я остаюсь при глубоком убеждении, что продолжать питать и поддерживать идеи, которые заведомо невозможно осуществить вследствие неудобств, крайне важных и влекущих серьезные последствия, значило бы совершенно не выполнить наш долг, как русских. Вы сами высказали это Грабовскому: „будьте поляком, что же касается меня, я – русский и останусь русским“. Я же говорю: „будьте поляком, а я сам буду и тем, и другим“»[169 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 2. С. 296.]. В другом письме, в котором был затронут вопрос литовских территорий, Николай I не менее экспрессивно – в духе, свойственном эпохе, – писал, что ничто не может ему помешать быть «столь же хорошим поляком, как и хорошим русским»[170 - Там же. С. 298.]. Само по себе такое конструирование политического «я» мало кого могло бы поразить, если бы речь не шла о представителях дома Романовых. По сути, в этой корреспонденции Николай и Константин демонстрировали, что определение их «русскости» прямо зависит от фигурирующей в разговоре территории: при дебатировании польского вопроса российскому императору предписывалось воспринимать себя русским лишь наполовину, предоставляя при этом брату привилегию не быть русским в принципе. Свою польскую идентичность Николай определял приверженностью конституции и охраной привилегий жителей Царства[171 - В одном из писем император писал брату: «Я доказал и при каждом случае буду доказывать это строгим и верным соблюдением и охранением привилегий, которые наш покойный ангел даровал королевству» (Там же. С. 298–299).], а русскость – связью с армией.

Спор братьев о статусе литовских территорий обернулся обсуждением судьбы Литовского корпуса, которым командовал Константин. Здесь соположение русского и военного стало определяющим для аргументации Николая. «Оставим все в… настоящем положении, – писал он брату, – не пойдем далее этого, будем сопротивляться тем, которые пожелали бы идти далее (к объединению литовских территорий и Царства Польского. – Прим. авт.) и, по крайней мере, сохраним в войсках сознание, которое вы так хорошо поддерживали в них до сих пор, что они русские»[172 - Там же. С. 296.]. В другом письме он отметил: «…пока я жив я не могу потерпеть ни малейшей попытки сверх этого (сохранения привилегий Царства Польского. – Прим. авт.)… поэтому необходимо, чтобы часть Вашего комплектования была набрана в русских губерниях… К несчастью, старые русские офицеры Вашего корпуса исчезают, а большинство молодежи – поляки; через десять лет поляки будут русскими лишь по названию, а в сущности будут польскими; пора подумать предотвратить это»[173 - Там же. С. 298–299.].

В письме Константину от 12 (24) ноября 1827 г., которое сам император назвал «исповедью, каковою она была бы перед Богом»[174 - Там же. С. 301–302.], Николай пошел дальше. «У нас… для Литовского корпуса существует особая форма; – писал он великому князю, – до тех пор, пока ее носят русские, это не представляет никакого значения, так как какой бы цвет ни заставляли их носить, они останутся русскими, но дело обстоит иначе с поляками, в глазах которых этот цвет приобретает значение, клонящееся к поддержанию в них надежды, ныне немыслимой, возвратиться к королевству, отделившись от империи»[175 - Там же.]. Показательно, что Литва предстает в этом письме в двух ипостасях – она и чужая (цвета Литовского корпуса необходимо менять[176 - Литовский корпус получил при Николае I мундиры с русскими цветами (Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 2. С. 295).]), и при этом своя, названная «русской провинцией», которая не может «возвратиться к Польше, потому что это бы значило посягать на целость империи»[177 - Там же. С. 301.]. Польша же, названная здесь королевством, оказывается поставленной на один уровень с Россией, то есть определенной как политический субъект. Все это сочетается с вполне прямым изложением позиции императора относительно русского, соположенного с военным; Николай прямо говорит о давлении, оказываемом на русских (в данном случае – на офицеров и солдат): их заставляют носить литовские цвета. При этом император выражает уверенность, что, даже если принуждать русских носить литовские мундиры, они не перестанут быть русскими, то есть останутся лояльными династии и стране.

Зимой 1826 г. цесаревич впервые за долгое время приехал в Петербург[178 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 5. Л. 44–54; Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 519.]. Это вызвало в обществе многочисленные толки и слухи. Говорили, что Константин Павлович явился в столицу «по делу польского тайного общества» или для того, чтобы «отсоветовать государю вести войну с Турцией»[179 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 5. Л. 53.]. Много разговоров велось и вокруг Литовского корпуса. В обществе полагали, например, что «якобы назначен в оные войска главнокомандующим генерал Красинский, войско же оное будет стоять на границе близ Крякова» (Кракова. – Прим. авт.) и что «будто польское войско будет разделено между российским для уничтожения часто встречающегося в Польше бунта»[180 - Там же. Л. 47, 52.]. Очевидно, что при взгляде из столицы позиция великого князя в Царстве Польском казалась пошатнувшейся.

Примечательно, что к великому князю был приставлен агент, составлявший донесения о действиях Константина Павловича во время пребывания в Петербурге. Испещренные грамматическими ошибками и описками записочки позволяют увидеть все перемещения и встречи великого князя в городе. Константин не переставал демонстрировать связь с Польшей: на столичных балах он появлялся одетым в польское платье[181 - Там же. Л. 44.], его регулярно посещали жители польских территорий империи[182 - Там же. Л. 44–53.]. Цесаревич часто виделся с братом – великим князем Михаилом Павловичем и матерью – императрицей Марией Федоровной, однако, судя по этим материалам, за две недели, проведенные в Петербурге, император навестил брата лишь однажды[183 - Там же. Л. 48.]. Очевидно, это была не единственная встреча – при дворе в это время было организовано несколько балов. И все же образ «братской любви» зримо померк. По мере того как император обретал большую уверенность, практическая необходимость публичной демонстрации чувств к старшему брату, по крайней мере в Петербурге, перестала быть насущной необходимостью. Тем более что приблизительно в это время Константин инициировал новый спор с императором. Речь шла о вступлении России в войну с Турцией.

Еще находясь в Петербурге, цесаревич вполне публично и при этом в свойственной ему грубой манере высказывался против планов открытия боевых действий. В письмах генерал-фельдмаршалу Ф. В. Остен-Сакену Константин утверждал, что «откровенно и гласно высказывал мнение… что иметь… войну нет никакой в виду пользы». «Начать оную весьма легко, – отмечал великий князь, – какой же будет конец одному Богу известно. Надеяться на свою силу не можно»[184 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 518–519.]. Великий князь, очевидно, не приукрашивал собственные действия. Это подтверждают и записки приставленного к нему агента, который сообщал: «Рассказывают будто бы Цесаревич целые 4 часа был запершись в комнате с графом Дибичем, который якобы большой приверженец войны и хотел с жаром убедить о пользе оной. Цесаревич будто бы насмехаясь над горячностью графа в шутку сказал, что ему надобно поставить промывательные из холодной воды и что на бале все задевали графа словами „Холодной воды! Холодной воды!“»[185 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 5. Л. 53–53 об.]

Вернувшись в Польшу, Константин продолжил давление на Николая в переписке. Он пытался переключить внимание императора на европейские дела, утверждая, что «враги с запада с легкостью могут начать действовать», что Запад сделает все, чтобы «занять» Россию войной на Востоке, что так будет нанесен «удар… достоинству и… могуществу» императора[186 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 211.]. Николай, как и в переписке о будущем литовских территорий, был вынужден балансировать между необходимостью отстаивать собственную позицию и стремлением угодить брату. Он отвечал, что разделяет мнение цесаревича относительно Европы («Запад делал, делает и будет делать все, что в его силах, для того, чтобы… парализовать наши силы»), однако отказываться от своих планов не желал[187 - Там же. С. 213.].

Как всегда, Константин использовал апелляции к Александру I. Стремясь отговорить брата от объявления войны Турции, он писал Николаю: «Я никогда не позволю себе, дорогой брат, намечать Вам начала, которых вы должны придерживаться… и если иногда я высказываю вам с присущей мне откровенностью истину, – то, что я признаю истиной в душе, – это является ничем иным как следствием привычки, привитой обыкновением поступать так в отношении нашего покойного бессмертного императора и побуждающей меня действовать подобным образом, – следствием священного слова, данного ему мною поступать так и в отношении вас, как только его не станет, – что было потребовано им от меня под клятвою»[188 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 522.]. Однако на сей раз стало понятно, что использовать политику, правила и начинания, завещанные «покойным бессмертным императором», в качестве аргумента в споре мог не один Константин. Николай усвоил эту манеру достаточно быстро – если цесаревич считал возможным поучать его по праву, предоставленному лично Александром I, то Николай мог действовать в соответствии с памятью о великом монархе-брате. Он поведал великому князю о том, что вступить в войну его побуждает не что иное, как долг и стремление завершить дело, начатое Александром I, намеревавшимся покончить с «вечным источником раздора»[189 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 213.]. Примечательно, что в этом же письме Николай I, рассуждая на тему будущей войны на Востоке, прямо писал, что в отношении Европы «чем больше мы будем придерживаться нашего собственного права, тем лучше все будет»[190 - Там же.]. Отметим – этот аргумент при обсуждении дел на Западе, в Польше, в переписке Николая не звучал.

Споры о смысле Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. вскоре переросли в дискуссию относительно присутствия польских войск на театре военных действий. Николай I задумал перебросить польскую армию к Дунаю[191 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 519.], присоединив ее к русским войскам. Император надеялся таким образом создать на полях турецкой войны русско-польское братство по оружию. Борьба с турецкой угрозой должна была, по мысли монарха, стать объединяющим началом. А. Х. Бенкендорф так описывал идею Николая: «…император чувствовал потребность более тесного объединения двух наций, ощущал особенную пользу от присылки войск и от братания их с русскими войсками. Он попросил своего брата прислать в Дунайскую армию небольшую часть польских войск»[192 - Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 404.].

Надо сказать, что нарратив единения против «исконного врага» – Турции – оказался впоследствии, во время подготовки и проведения коронации, одним из самых востребованных. Однако в начале 1828 г. сделать на это ставку Николаю не удалось – Константин выступил против предлагаемого плана с предсказуемой резкостью.

Продолжая рассуждать об опасности, которая исходила от Запада, и доставляя императору надуманные сведения об угрозах со стороны Пруссии, проводившей, по словам цесаревича, активную мобилизацию на присоединенных польских территориях[193 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 520; Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 226.], он в конечном итоге вынудил Николая отказаться от использования польской армии. Едва ли император был в полной мере убежден в агрессивных настроениях в немецкой Польше (прусский король был его тестем, да и в переписке с братом Николай не был склонен обсуждать проблемы в отношениях с Пруссией), но прямо приказать Константину монарх не решился. Как справедливо отмечает Н. К. Шильдер, в это время Николай «действовал вполне независимо от советов старшего брата, но вместе с тем избегал, по возможности, предпринимать что-либо ему неприятное»[194 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 519.].

И все же идея хотя бы символического оформления единения двух армий на поле боя («братания», по меткому замечанию Бенкендорфа) была слишком близка императору. В письме от 19 апреля (1 мая) 1828 г., сообщив брату, что «жребий брошен» и он отправляется на театр военных действий, Николай выразил (что примечательно – в постскриптуме) желание иметь при себе нескольких польских офицеров[195 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 220.]. Но даже такой жест показался Константину неприемлемым, и спор братьев перешел на новый уровень. Цесаревич фактически обвинил Николая в том, что император стремится дискредитировать его репутацию в Польше. Он заявил, что необходимость выбрать польских офицеров для отправки на войну ставит его в «затруднительное положение», поскольку «этот выбор может оскорбить тех, на кого выбор не падет… они (поляки. – Прим. авт.) увидят покровительство», а после возвращения «проявится зависть, а отсюда дрязги и т. д.». Великий князь указывал, что покровительство было как раз тем, что он «избегал делать на протяжении последних 14 лет», резюмируя, что «нет ничего более опасного, чем подобные вещи»[196 - Там же. С. 225–226.].

Опасаясь, вероятно, что, несмотря на давление, этот раунд все-таки может быть проигран, Константин Павлович вновь написал императору несколько дней спустя. Он разыграл последнюю карту – обратился к брату с просьбой одобрить его прибытие на театр военных действий вместе с польскими офицерами: «…если я должен сделать выбор поляков… и если я не иду с ними, что они подумают обо мне? Каково будет их мнение на мой счет после того, как я был с ними на протяжении 13–14 лет… Видите ли Вы, неприятное положение, в котором я оказываюсь. Я мучал их в мирное время, но в момент опасности, я остаюсь позади и отправляю их одних без меня и без поддержки. Чувствуете ли Вы, дорогой брат, унизительность моей ситуации и что я не надеюсь заслужить тот пост, который я занимаю по воле Императора… В остальном все будет так, как Вы пожелаете»[197 - Там же. С. 243.]. Император отвечал на это, что был бы счастлив видеть Константина во главе его войск, участвующих в войне против Турции, однако добавлял в конце: «…я не думаю, что это когда-нибудь будет возможно или необходимо»[198 - Там же. С. 246–247.]. Итогом схватки стала ничья – 18 польских офицеров все-таки присоединились к русским войскам на Балканах[199 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 522. А. Х. Бенкендорф так описывает произошедшее: «…одна фраза великого князя поразила благородное сердце императора и заставила его отказаться от этого интересного проекта. Великий князь написал, что его честь будет задета, если на войну отправятся войска, которые он формировал, а он сам не сможет разделить с ними опасности и славу» (Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 404). Цесаревич вместе с тем согласился с решением императора об определении нескольких польских офицеров на театр военных действий и через Бенкендорфа поблагодарил брата за «благорасположение» к ним (Константин Павлович, великий князь. Переписка великого князя Константина Павловича с графом А. Х. Бенкендорфом // Русскии? архив. 1884. № 6. С. 324).], а Константин Павлович остался следить за военными действиями русской армии из Варшавы[200 - В военной канцелярии цесаревича сохранились описания сражений, включая взятие Варны, реляции, выписки из журналов, цветные карты и прочие сведения о ведении боевых действий в Турции (РГВИА. Ф. 25. Оп. 2/161а. Д. 567 (1828–1830 гг.). Л. 269–303 об.).].

Эпизод с неучастием польской армии в Русско-турецкой войне 1828–1829 гг. активно обсуждался в польском обществе, высказывались соображения, что если бы идея привлечения поляков к участию в этой войне была реализована, то польские войска «снискали бы этим царскую милость»[201 - [Чайковский М.] Записки Михаила Чайковского (Мехмет-Садык-паши). С. 164.]. Интересно, что такая трактовка перекочевала на страницы исторической литературы, обретя черты рассказа об упущенном шансе на русско-польское примирение. Так, Н. К. Шильдер, бывший, что примечательно, историком и военным, резюмировал в этой связи: «…благой мысли императора Николая не суждено было осуществиться; польская армия осталась нетронутою в царстве и, по-прежнему, продолжала спокойно упражняться во всех тонкостях гарнизонной службы под требовательным оком своего главнокомандующего, а тайные общества могли беспрепятственно продолжать в рядах ея свою подпольную, разлагающую работу, которая благодаря близорукому упорству цесаревича привела ко взрыву 1830 года»[202 - Шильдер Н. К. Император Николай I и Польша. Вып. 3. С. 523.]. Шильдер размышляет здесь, по сути, в парадигме, предложенной самим императором Николаем I. Согласно последней, единение на поле боя позволило бы оставить позади прежние противоречия. Нет сомнения, однако, что трактовка может быть и иной – участие в войне укрепило бы ее польских участников в видении себя, собственной храбрости и прав на политическое высказывание, что не предотвратило бы взрыв.

Обсуждение собственно польских дел в переписке двух братьев в 1826–1829 гг. никогда не исчезало, а общий тон дискуссии оставался тревожным. Цесаревич постоянно внушал Николаю беспокойство в связи с ситуацией в Польше. Чем больше времени проходило после восстания декабристов, тем реже Константин готов был сообщать в Петербург, как в дни мятежа на Сенатской площади, что «здесь (в Варшаве. – Прим. авт.) все спокойно и удивлено и возмущено петербургскими ужасами»[203 - Там же. Вып. 2. С. 277.]. При этом Константин мог предлагать, часто в одном и том же письме, противоположные оценки ситуации в регионе. Так, в мае 1828 г. он писал Николаю I в связи с судом над членами тайных обществ в Польше: «Наш печально известный долгий процесс двигается к своему концу и публичные прослушивания будут закончены в понедельник, послезавтра, после чего приступят уже к суду. Слава Богу, в стране все спокойно». Однако уже в следующем абзаце он сообщал Николаю, что информация о строительстве крепости в прусской Польше у границы с Царством «очень беспокоит жителей… и заставляет их об этом судачить»[204 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 226.]. Ровно так же великий князь вел себя в связи с решением сенатского суда, оправдавшего членов польских тайных обществ. Поддерживая императора в его возмущении против принятой резолюции, он одновременно заводил разговор об «исключениях» и необходимости вникнуть в суть самого появления недовольства в польском обществе[205 - Там же. С. 235; Цесаревич Константин Павлович. 1816–1831 гг. // Русская старина. 1873. Т. 8 (сентябрь). С. 387.].

Поводом для отсылки в Петербург противоречивых сведений об общественных настроениях в Польше стали для Константина даже успешные действия русской армии под Варной. Он сообщал графу А. Х. Бенкендорфу, который в какой-то момент стал посредником в коммуникации между братьями: «Я не нахожу слов, любезный генерал, чтобы выразить Вам радость… Прошу вас положить к стопам Его Величества мои самые искренние поздравления по этому случаю. Смею сказать, что мы с нетерпением ждали хороших известий… так как… мы потерпели от турок несколько неудач… эти самые неудачи, которых нельзя было скрыть от публики, несмотря на бдительный надзор над ввозом иностранных газет, в некоторой степени оживили и ободрили недовольных, число которых, впрочем, очень незначительно. Они с жадностью бросались на газеты и в особенности французские, на которые они смотрят как на Евангелие, и уже начали, так сказать, подымать нос»[206 - Константин Павлович, великии? князь. Переписка великого князя Константина Павловича с графом А. Х. Бенкендорфом. С. 327–328.]. Этот отрывок очень показателен для понимания того, как выражал свои мысли Константин. Отмечая незначительное число недовольных, он сопровождал свой рассказ ярким описанием того, как последние «с жадностью бросались» на французские газеты. Выразительный образ провоцировал чувство тревоги. В этом отрывке важна не столько оценка Константином военной кампании 1828 г. (она во многом соответствовала реальному положению дел[207 - В переписке современников можно найти не менее яркие эпитеты. Так, А. А. Закревский писал П. Д. Киселеву: «Взятием Варны ваша кампания кончилась не так унизительно, как бы без оной таковую привели к концу» (Бумаги графа Арсения Андреевича Закревского. С. 309).]), сколько стремление великого князя возвращать всё и вся к польским делам, указывая, что именно этой территории должно уделяться максимальное внимание, поскольку стабильность здесь неочевидна.

А. Х. Бенкендорф, рассказывавший в своих «Воспоминаниях» о коронации императора в Варшаве в 1829 г., прямо связывал решение Николая I провести церемонию с теми сомнениями, которые монарх испытывал в отношении Константина. По мнению главы Третьего отделения, император, стремившийся к постепенному пересмотру решений Александра I применительно к польским землям и испытывавший постоянное сопротивление со стороны цесаревича, хотел «увидеть все своими глазами»[208 - Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 403.]. Едва ли, впрочем, речь шла о сборе информации. Скорее к концу 1828 г. Николай I серьезно задумался о необходимости укрепить свою позицию в польских землях, изменить баланс сил в регионе, сделав более зримым себя, и отодвинуть брата, так измучившего его постоянными спорами и давлением, на второй план[209 - О. С. Каштанова высказала предположение, что император намеревался «дискредитировать Константина Павловича» в связи с его приверженностью идее императора Александра I присоединить к Царству Польскому Литву (Каштанова О. С. К истории коронации Николая I в Варшаве (1829 год). С. 41). В 1827 г. Николай и Константин действительно горячо обсуждали вопрос изменения территории Царства; к моменту принятия решения о коронации разговоры такого рода отошли в прошлое. Как будет показано дальше, коронация была выстроена исходя из стремления произвести на поляков максимально выгодное впечатление. Она должна была пробудить надежды, а не лишить их.]. В январе 1829 г. он писал Константину: «Вероятно, наш процесс (над членами Патриотического общества. – Прим. авт.) скоро закончится и с Божьей помощью я смогу оказаться в Варшаве с женой и сыном, как я и планировал это»[210 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 301.].

1.4. «Магический талисман» против Орленка

В исключительно небольшой историографии, посвященной польской коронации Николая I, вопрос о причинах, побудивших императора провести церемонию, является дискуссионным. Чаще всего коронация предстает эпизодом из истории непростых русско-австрийских отношений первой половины XIX в.[211 - С. М. Фалькович, например, полагала, что Николай I был вынужден провести коронацию в Варшаве, чтобы «не дать „Орленку“ себя опередить» (Фалькович С. М. Польское общественное движение и политика царской администрации Королевства Польского (1815–1830). С. 406). См. также: Zajewski W. Koronacja i detronizacja Mikolaja I w Zamku Krоlewskim // Przeglad Humanistyczny. 1971. № 5 (86). S. 15–28.] или объясняется стремлением императора привлечь на свою сторону польскую аристократию, сгладив последствия судебного процесса над членами Патриотического общества[212 - Каштанова О. С. К истории коронации Николая I в Варшаве (1829 год). С. 41; Аскенази Ш. Царство Польское. 1815–1830 гг. С. 97; Zajewski W. Koronacja i detronizacja Mikolaja I w Zamku Krоlewskim. S. 15–28; Kowalczykowa A. Krоlewskie wizyty Mikolaja I w Warszawie // Rocznik Warszawski. 1987. T. XIX. S. 108.]. При этом последний аргумент оказывается также связанным с «австрийской темой» – Россия и Австрия предстают конкурентами в борьбе за польские земли и популярность среди поляков.

В правление императора Николая I взаимоотношения России и Австрии напоминали русские горки, и в начале царствования движение шло по нисходящей линии. В литературе утвердилось представление, что разлад начался еще при Александре I и был вызван соперничеством в польских землях. Принято также думать, что Австрия опасалась укрепления России на Востоке и, используя формулировку австрийского министра иностранных дел К. фон Меттерниха, возврата к «политике и стремлениям русских государей XVIII века»[213 - Татищев С. С. Император Николай и иностранные дворы: исторические очерки. СПб., 1889. С. 53–55.] – рассматривалась даже возможность поддержки Турции в войне с Россией 1828–1829 гг. Обсуждение этого вопроса пришлось на первый год войны – не слишком удачный для русского оружия[214 - Там же. С. 54–55.].

Этот период сменился временем примирения и восстановления добрых отношений. Как известно, в 1849 г. войска императора Николая I по просьбе австрийского монарха, 18-летнего Франца Иосифа, приняли участие в подавлении Венгерской революции 1848–1849 гг. Император Николай I получил послание из Вены, находясь в Москве, где монаршая семья присутствовала при освящении только что построенного Большого Кремлевского дворца. Все произошло в пасхальную ночь. Великая княжна Ольга Николаевна так вспоминала этот момент: «Это была одна из самых красивых, но и самых утомительных церемоний в моей жизни: она длилась с полуночи до четырех часов утра. По ее окончании Папа (император Николай I. – Прим. авт.) получил депешу от юного Франца Иосифа Австрийского, просившего своего союзника о помощи против Венгерского восстания. Австрийская империя была в опасности. Папа сейчас же подписал приказ о походе русских войск»[215 - Ольга Николаевна, великая княжна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 237.]. Как пишет историк Е. В. Тарле, «австрийский генерал, который весной 1849 г. прибыл в Варшаву умолять Паскевича о помощи против Венгерской революции, в припадке сильного чувства даже стал на колени пред русским фельдмаршалом. И в тот момент этот жест очень точно символизировал отношение австрийской дипломатии к Николаю Павловичу»[216 - Тарле Е. В. Крымская война. М.; Л., 1941. Т. 1. С. 112.].

Интересна решительность или, быть может, поспешность, с которой, судя по словам дочери, император подписал приказ. Помимо очевидной приверженности охранительным принципам и резкого неприятия революционных движений, одной из интенций здесь было отношение Николая I к юному австрийскому монарху. Сам российский император много позднее писал о встрече с Францем Иосифом: «С первого свидания я почувствовал к нему такую же нежность, как к собственным детям. Мое сердце приняло его с бесконечным доверием как… сына»[217 - Записка графа Киселева о государе Николае Павловиче // Николай I: Муж, отец, император. М., 2000. С. 531.]. Привязанность к Францу Иосифу, а также, как часто отмечают биографы Николая I, отсутствие стремления к гибкости во внешней политике, культ открытости и прямоты[218 - Выскочков Л. В. Николай I. С. 333–411.] сыграли свою роль в принятии решения. Возможно, определенное значение имело и время, когда сообщение было доставлено. Известие, полученное в ночь перед главным православным праздником, могло быть воспринято императором как своего рода знак.

Направив в Венгрию русский экспедиционный корпус, император резко изменил соотношение сил. Потерпев неудачу в попытках объединить остатки венгерской армии[219 - Очерк Венгерской войны 1848–1849 гг. СПб., 1850. С. 154.], командовавший войсками восставших Артур Гёргей начал переговоры и в августе 1849 г. у селения Вилагос сдался генералу русской службы Ф. В. Ридигеру[220 - G?rgei A. My Life and Acts in Hungary in the Years 1848 and 1849. New York, 1852. P. 605–607.].

В 1853 г., однако, Николай словно ударился о стену. Россия вступила в Крымскую войну против Османской империи, и с самых первых дней события начали развиваться совершенно не так, как рассчитывал монарх. Речь шла не только о том, что в конечном итоге России пришлось воевать с сильнейшей коалицией, где на стороне Турции выступали Франция и Великобритания. Император Николай, который полагал себя спасителем Австрии, рассчитывал на ее поддержку во время войны, тогда как Франц Иосиф, опасаясь укрепления позиций России на Дунае, был намерен поддержать противников своего спасителя. Современники писали о потрясении, которое испытал при этом Николай I. Он горько сожалел, что помог австрийцам подавить Венгерский мятеж[221 - Тарле Е. В. Крымская война. Т. 1. С. 112–113.], корил себя за «излишнюю доверчивость» и «жестокое заблуждение», называя австрийцев «вероломными и неблагодарными подлецами»[222 - Записка графа Киселева о государе Николае Павловиче. С. 531–532; Тарле Е. В. Крымская война. Т. 1. С. 478.].

Но вернемся к русско-австрийским взаимоотношениям начала николаевского царствования. С. М. Фалькович отмечает, что в целом скоординированная политика в польских землях, которую вели после разделов Польши Россия, Австрия и Пруссия, была осложнена после Венского конгресса введением в Царстве Польском автономии и конституции, которые стали «„бельмом в глазу“ для австрийского и прусского монархов, опасавшихся „дурного примера“». Это послужило триггером к тому, что Австрия и Пруссия, соперничая с Россией, «сами старались одновременно заигрывать с поляками»[223 - Фалькович С. М. Польский вопрос во взаимоотношениях России, Австрии и Пруссии накануне и в период восстания 1830–1831 гг. в Королевстве Польском // Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре. М.: Индрик, 2009. С. 299.].

В Царстве Польском в первые годы николаевского царствования сопоставление политики России и Австрии в отношении польских земель было неотъемлемой частью публичной риторики. Это подробно отразили материалы Третьего отделения. В донесениях Николаю I А. Х. Бенкендорф и М. Я. фон Фок, ритуально подчеркивая, что «благонамеренные поляки» Австрии не доверяют[224 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 4. Л. 4.], вместе с тем сообщали о разговорах, в которых Россия проигрывала сравнение. Донесения агентов фиксировали, что в Варшаве было распространено представление, что будто бы в австрийской Польше «все позволяют печатать без всякого искажения»[225 - Там же. Д. 5. Л. 57 об.], «что политических преследований в Австрии нет и поляки живут спокойно, пользуются уважением двора, что литературе и истории не делают таких прижимок в Австрии как то делает Новосильцев в Варшаве»[226 - Там же. Л. 55–55 об.]. В ряде донесений приближенный Константина Павловича граф Н. Н. Новосильцев, напротив, рисовался пособником «австрийской партии» – человеком, постоянно наносившим вред взаимоотношениям поляков и российского императора[227 - Там же. Д. 4. Л. 8, 14.]. В любом случае Австрия из поля зрения не исчезала.

Стоит отметить, что агенты Третьего отделения фиксировали и сравнения российской политики в Царстве Польском с отношением к полякам в прусских землях. Они также предсказуемо делались не в пользу России: «В Познани живут счастливо, смирно без принуждения… наместника Антонио Радзивила весьма хвалит Король Прусский, говорит, удостаивая, что мы которые ему давали советы, чтобы истребить в польских провинциях язык и народность польскую не понимали дела», «они (пруссаки. – Прим. авт.) не мешают полякам быть поляками, и будут за то иметь верных друзей»[228 - Там же. Д. 5. Л. 56 об.]. Прусские польские территории в дискуссии, однако, упоминались много реже. Надо полагать, что сопоставление с Пруссией воспринималось в Царстве Польском как менее удобное для выстраивания системы давления, поскольку прусский король был тестем Николая I.

Императору регулярно сообщали и об австрийских агентах – реальных и мнимых. Так, в 1826 г. Николай получил следующее агентурное сообщение о настроениях в Польше: «…в Польше нет карбонариев, но есть общее неудовольствие и недовольные… а Меттерних слишком умен, чтобы отважиться на то, чтобы иметь явных агентов в русской Польше… Кажется, что желание восстановить снова иезуитов в России клонилось к сей цели… Австрия… одна из католических держав в состоянии их протежировать»[229 - Там же. Л. 11 об. – 12.]. А. Х. Бенкендорф и Константин Павлович в это время действительно много переписывались относительно «уловок» Меттерниха, направленных на то, «чтобы сделать приятное для галицийских подданных Австрии»[230 - Константин Павлович, великий князь. Переписка великого князя Константина Павловича с графом А. Х. Бенкендорфом. С. 303. Примечательно, что в это время К. фон Меттерних размышлял о покойном Александре I и его политике. В 1829 г. он написал очерк о российском императоре (Меттерних К. В. фон. Император Александр I. Портрет, писанный Меттернихом в 1829 г. // Исторический вестник. 1880. Т. 1. № 1. С. 168–180).].

Агенты сообщали и о конкретных акциях, в которых участвовали австрийские подданные. Так, в 1827–1828 гг., в период активной критики введенных ограничений на изучение польской истории, император получал сведения о символических перформансах разного рода. Одним из таких мероприятий стала разыгранная в 1828 г. в Варшаве костюмированная сцена или «карнавал», в котором принял деятельное участие австрийский консул. Как сообщалось, «карнавал» был устроен польскими магнатами, решившими «вопреки… Великому инквизитору (Н. Н. Новосильцеву. – Прим. авт.) подышать свободно польским воздухом». Один из поляков так описал увиденное: «…в именины нашего знаменитого и боготворимого старца Немцевича был дан бал графиней Потоцкой, женой Станислава, на котором представлен был двор польского короля Сигизмунда Августа по описанию в романе Немцевича… „Ян из Тенчина“». Разыгранная сценка отсылала к временам Люблинской унии, объединившей Польшу и Великое княжество Литовское в Речь Посполитую. Иными словами, магнаты Царства Польского, оперируя категориями памяти, обыгрывали идею объединения, которое с учетом разыгранной роли австрийского посла трактовалось как возможность, вполне реализуемая при поддержке Австрии[231 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 5. Л. 55–55 об., 56.]. Без сомнения, описания подобных действ должны были настораживать Николая I.

Еще одним случаем интервенции, на сей раз – словесной, на который обратили внимание агенты Николая I, стала произнесенная в феврале 1828 г. речь галицийского губернатора князя А.?Л. Лобковица. Третье отделение так представило императору произошедшее и реакцию на события в Варшаве: «…носятся слухи и ходят по рукам письма, что австрийский генерал Лобковиц, управляющий Галициею в собрании дворян или на ландтаге произнес речь на польском языке, что случилось в первый раз от присоединение Галиции к Австрии. Лобковиц якобы явился в собрание в польском платье и говорил о польской национальности, советовал к будущему году всем полякам одеваться в национальный костюм. О речи его говорят газеты, что она исполнена достоинством и утешением для народа, заслуживающего лучшую участь»[232 - Там же. Л. 58.].

Рассказом о событии дело не ограничилось. Составитель документа позволил себе описать ситуацию в австрийской и русской Польше широкими мазками, увязав этот конкретный случай с общественными настроениями и ожиданием появления нового польского короля: «Толкуют в Галиции о Польском Короле, брате императора, неизвестно котором. Но… все наущения Австрии худо принимают и поляки не верят вероломной политике австрийского двора… Другие поляки рассуждают, что будто быть может поляки Австрии и заставят ее предпринять что-нибудь для Польши. Но как бы то ни было, поляки холодны к Австрии, говоря о массе народа и дворянства. Все взоры обращены, по словам поляков, на русского императора. Будет ли он короноваться?.. Не подлежит никакому сомнению, что австрийцы сильно действуют через Галицию на умы поляков… Самые усиленные, пламенные патриоты говорят: „Дай Бог, чтобы Австрия сделала что-нибудь для блага нашего народа, тогда будем ей верны и простим все“… это точит польские сердца»[233 - Там же. Л. 58–58 об.].

Приведенные выше указания на «толки» в австрийской Польше, обсуждение вопроса коронации и даже перечисление претендентов на корону не существующего в тот момент государства не были единичными. В другом донесении некоему «австрийскому интригану» приписывались такие слова: «Государь, вступив на престол обещал исполнить все предписанное Конституциею[234 - Отсылка к Манифесту Николая I от 13 (25) декабря 1825 г.], а там именно сказано, что каждый король, наследник Александра, обязан короноваться. Государь короновался в Москве, а в Варшаве не хочет, потому что Россия сильна, а Польша слаба и может быть подавлена силою России. Но если государь почитает себя позволенным не держать слово и ниспровергать закон коронный, то что же может удержать в покорности подданных кроме страха? Если же сила равная России вздумает покровительствовать Польше и возвратить ей достоинство нации, тогда поляки не обязаны быть верными государю, к главе которого не прикасалась польская корона и которой не видел своего народа, не был на его совещаниях и призрел весьма их правами»[235 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 4. Л. 10 об. – 11. Об антирусских настроениях в Царстве Польском см. также: ОР РНБ. № 1000. Оп. 2. Д. 411.].

Нужно отметить, что коронация в Польше как аргумент в конкурентной борьбе не была идеей исключительно николаевского царствования. В начале 1810?х гг. Александр I также получал проекты с предложениями возложить на себя польскую корону, чтобы противодействовать популярности Наполеона в регионе. Так, в 1812 г. Н. Н. Новосильцев представил императору докладную записку ввиду угрозы нападения Наполеона на Россию. Указывая на создание в наполеоновской армии легионов «из дезертиров польских, из венгров, хорватов, одним словом из славян, собираемых им под предлогом соединения единоплеменных», Н. Н. Новосильцев писал, что действия такого рода воспринимаются как знак намерений Наполеона восстановить Польское королевство[236 - ОР РНБ. Ф. 526. Д. 7. Л. 3 об. – 5.]. Н. Н. Новосильцев призывал императора Александра опередить Наполеона, который мог возложить польскую корону на себя или на своего брата Жерома, организовав брак последнего с дочерью герцога Варшавского Фридриха Августа[237 - ОР РНБ. Ф. 526. Д. 7. Л. 4.]. Дабы умерить пыл польских «ентузиастов», Новосильцев предлагал провести «простую операцию» – короновать самого Александра как польского короля[238 - Там же. Л. 8–8 об.].

Спустя полтора десятилетия Третье отделение предлагало все тот же выход – коронацию. «Имя короля есть магический талисман в Польше, который все переменит в одно мгновение», – сообщали императору. Действительно, идея коронации Николая I в Варшаве представлялась польскому обществу значимой с самого начала его царствования. В агентурных записках из Польши, которые собирала политическая полиция империи, тема будущей коронации поднималась постоянно[239 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 4. Л. 8, 10 об. – 11; Д. 5. Л. 58.]. М. Я. фон Фок еще в 1826 г. сообщал императору, что «благонадежные поляки» полагают, что «для успокоения умов в Польше, привязывании сердец к особе Государя, уничтожения всех интриг… и пресечения злоупотреблений [надлежит] посетить государю Вильно и Варшаву с наследником престола и возложить на себя корону. Произнести речь от трона, в которой бы было несколько исторических воспоминаний о славном народе, его верности и любви короля и обещаний удержать невредимыми их права и конституцию»[240 - Там же. Д. 5. Л. 10 об. О рассуждениях схожего характера см.: Там же. Л. 14 об.]. Польские источники личного происхождения фиксируют схожую картину – коронацию ждали, к ней готовились и при этом полагали, что Николая отговаривают от подобного жеста. Н. Кицка прямо пишет, что русское общество, которое польская мемуаристка идентифицирует как «старое», противодействовало подобному развитию событий[241 - Kicka N. Pamietniki. Warszawa: Instytut Wydawniczy Pax, 1972. S. 156.]. Однако время шло, а Николай все не ехал в Варшаву, и корону стали примерять на других претендентов.

Разговоры о том, что в Вене рассматривают вопрос о проведении коронации во Львове или – как вариант – возложении на нового претендента титула «великого князя Галиции», стали тревожить Николая I, когда титул польского короля начали примерять не на «брата императора, неизвестно которого», а на герцога Рейхштадтского[242 - Фалькович С. М. Миф Наполеона в сознании поляков // Славяноведение. 2012. № 6. С. 76.]. За титулом герцога Рейхштадтского скрывался подраставший Наполеон II, единственный законный сын Наполеона Бонапарта и Марии-Луизы Австрийской, в пользу которого, как все, конечно, помнили, было первоначально подписано не принятое союзниками отречение Бонапарта. Титул герцога Рейхштадтского Наполеон II (или Орленок, как любовно называли сына Бонапарта в Европе) получил в подарок от деда, австрийского императора Франца II.

В Польше, как известно, существовал настоящий культ Наполеона[243 - Там же. С. 74–77; Nance A. B. Literary and cultural images of a nation without a state. The case of 19

century Poland. P. 19–23.]. Это культурное явление, как уже отмечено в литературе, было в значительной мере однонаправленным и мало соотносилось с социальной реальностью начала века. Так, Дж. Стенли показал, что появление поляков в наполеоновских легионах не сломало заданный эпохой Просвещения тренд и не изменило восприятие французов, видевших Польшу вполне ориенталистски[244 - Это подтверждается и прямыми высказываниями Наполеона (Коленкур А. Поход Наполеона в Россию. Таллин; М.: АО «Скиф Алекс», 1994. С. 357).]. Стенли подробно описывает поведение французских войск в Польше, обращая внимание на происходившие грабежи и изнасилования, что мало отличалось от действий на завоеванной территории[245 - Stanley J. French Attitudes toward Poland in the Napoleonic Period // Canadian Slavonic Papers / Revue Canadienne des Slavistes. 2007. Vol. 49. № 3/4. P. 209–227; Idem. Napoleon and Poland: On the 200

Anniversary of the Establishment of the Duchy of Warsaw: Introduction // Canadian Slavonic Papers. Revue Canadienne des Slavistes. 2007. Vol. 49. № 3/4. P. 169–170.]. В польской историографии, однако, позиция Наполеона в отношении Польши, как правило, интерпретируется в рамках борьбы за восстановление страны[246 - См., например: Zamoyski A. 1812: Napoleon’s Fatal March on Moscow. L.: Harper Collins, 2004. P. 510.].

В послевоенной Польше любая отсылка к имени Наполеона оказывалась эмоционально окрашенной безотносительно того, на каком уровне она появлялась: к образу Наполеона апеллировали члены тайных организаций, а поляки, вступавшие в турецкую армию в период Русско-турецкой войны 1828–1829 гг., распространяли слухи, что французский император жив и находится в их рядах[247 - Фалькович С. М. Миф Наполеона в сознании поляков. С. 76.]. С другой стороны, великий князь Константин Павлович был не менее увлечен образом Наполеона. Он восхищался военным гением французского императора[248 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 13.]; считается даже, что по этой причине в 1800?е гг. великий князь не желал принимать участие в военных действиях против Франции[249 - Каштанова О. С. Путешествия великого князя Константина Павловича в системе военно-политических и династических интересов Российской империи // Романовы в дороге. Путешествия и поездки членов царской семьи по России и за границу / Отв. ред. О. В. Хаванова, М. В. Лескинен. М.; СПб., 2015. С. 180.]. Известно, что цесаревич дорожил полученными от Наполеона в 1807 г. орденом Почетного легиона и золотой саблей[250 - Pienkos A. The Imperfect Autocrat. Grand Duke Konstantin Pavlovich and the Polish Congress Kingdom. P. 13.]. Символично, что его польская жена получила титул в честь имения Лович, где в родовом склепе была похоронена польская любовница Наполеона Мария Валевская. Эта территория прусской Польши, ставшая частью Российской империи, была отдана в личное владение Константину Павловичу и явно не случайно стала основой титула его возлюбленной. Семиотически в этой композиции Иоанна Грудзинская (Лович) становилась Марией Валевской, а Константин мог примерить на себя образ своего кумира[251 - Интересно, что это место было связано также и с памятью о наполеоновском маршале – поляке Юзефе Понятовском. Тело Понятовского, утонувшего в битве при Лейпциге, было разрешено доставить в Варшаву. Некоторое время, до получения распоряжений от великого князя Константина Павловича, его тело оставалось в имении Лович (РГИА. Ф. 1409. Оп. 1. Д. 1190. Л. 3). Подробнее о мемориальных практиках в период правления Александра I, направленных на увековечивание памяти о Юзефе Понятовском, см. главы 7–8.].

И все же игры в Наполеона в любой момент могли утратить безобидность. Показательна реакция русского правительства на приезд в Варшаву в 1824 г. Александра Валевского, незаконнорожденного сына Наполеона и Марии Валевской. Молодой человек вызывал пристальный интерес Петербурга. Третье отделение следило за его перемещениями, а великий князь Константин Павлович переписывался на его счет с А. Х. Бенкендорфом. Бегство Валевского в Англию через Петербург вызвало возмущение цесаревича, потребовавшего от Бенкендорфа принудить французское правительство к высылке юноши, если он объявится в Париже[252 - Константин Павлович, великии? князь. Переписка великого князя Константина Павловича с графом А. Х. Бенкендорфом. С. 303–304.]. Неудивительно поэтому, что возникновение слухов о том, что законный сын Наполеона может претендовать на власть в Польше, обеспокоило Николая I.

Император и его окружение понимали, что полякам было все равно, с какой территории начнется объединение Польши. На фоне разговоров о планах Австрии относительно коронации и обсуждавшейся среди галицийских поляков идеи австро-русской войны ради объединения польских земель[253 - Фалькович С. М. Польский вопрос во взаимоотношениях России, Австрии и Пруссии накануне и в период восстания 1830–1831 гг. в Королевстве Польском. С. 405.] появление фигуры Наполеона II было особенно тревожным. Монарх нервничал, стремясь понять природу слухов, и вновь обращался к брату. В марте 1828 г. он писал Константину Павловичу: «Дело Меттерниха или маленького Наполеона – это фарс, который они (австрийцы. – Прим. авт.) хотят, чтобы мы приняли за чистую монету, чтобы отвлечь наше внимание; тактика, которую… Вы распознали, но, тем не менее, было бы ценно суметь раскрыть источник этого шума»[254 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 213.]. Великий князь, сообщавший брату ранее, что «маленький Наполеон» «входит в доверие… в Галиции», получив просьбу императора «расследовать» дело, ответил отказом. По словам цесаревича, изучить ситуацию подробнее возможным не представлялось, «так как нужно опросить целиком все население Польши, Галиции, Познани и Литвы, Волыни и т. д., одним словом, всех поляков»[255 - Там же. С. 210.]. В другом письме он утверждал относительно интриги вокруг Орленка, что «невозможно иметь… материалы более достоверные, чем те, что я Вам дал»[256 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 216.]. Отказываясь входить в нюансы дела, настаивая, что последнее представляет собой не более чем «выдумку», и даже прямо отправляя Николая разбираться со слухами к министру иностранных дел К. В. Нессельроде, великий князь Константин, конечно, не только не успокаивал молодого монарха, но, напротив, усиливал в нем ощущение утраты контроля над регионом.

Как уже говорилось, Константин сам активно разыгрывал австрийскую карту, чтобы подтолкнуть императора к тем или иным действиям или, напротив, предотвратить их[257 - В литературе существует мнение, что Константин Павлович крайне подозрительно относился к Австрии еще со времен суворовских походов, в которых принимал участие (Каштанова О. С. Путешествия великого князя Константина Павловича в системе военно-политических и династических интересов Российской империи. С. 179).]. В преддверии войны с Турцией 1828–1829 гг. великий князь информировал брата о передвижении войск на австрийской границе[258 - Фалькович С. М. Польский вопрос во взаимоотношениях России, Австрии и Пруссии накануне и в период восстания 1830–1831 гг. в Королевстве Польском. С. 299.]. Более того, Константин Павлович более или менее предметно готовил сценарий действий на случай вступления Австрии в войну с Россией. Так, в Третьем отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии сохранился рапорт генерал-лейтенанта Кривцова о сожжении во время Польского восстания 1830–1831 гг. секретных документов, хранившихся во дворце цесаревича Константина Павловича в Варшаве. Согласно этому рапорту, Кривцов уничтожил переписку цесаревича за 1827–1828 гг. При этом последняя заключала материалы об учреждении Обсервационной армии и секретные предложения «на случай разрыва с Австрией, действовать наступательно»[259 - ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2. Д. 77. Л. 5 об. Другие источники также подтверждают, что архив цесаревича остался в Варшаве (РГИА. Ф. 1409. Оп. 2. Д. 5424. Л. 1).]. В тот момент, однако, император Николай не слишком верил в перспективу того, что с началом действий против Турции Австрия откроет войну на западных границах Российской империи. Весной 1828 г., уже обсуждая детали будущей Турецкой кампании, император предлагал брату оставить в Замостье немного войск «на случай неожиданной атаки», добавляя при этом, что подобное «очень маловероятно при нынешнем положении дел»[260 - Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 223.]