скачать книгу бесплатно
– Да уж… – вздохнул я. Мне как-то даже полегчало, будто я часть своей беды перегрузил на эту девчонку. И сразу стыдно стало. Вот же ж, натура дурацкая…
– А потом? – затеребила меня девушка.
Я крякнул от смущения, уже слегка досадуя на себя за излишнюю откровенность. Сколько раз я себе выговаривал, чтоб не повиновался порывам! Но все же облегчение чувствовалось…
Люди ж не зря имеют привычку «делиться» своими горестями – они их именно что делят, щедро, оставляя себе лишь часть былых переживаний. А я ж тоже хомо сапиенс, и ничто хомосапиенсовое мне не чуждо…
– Потом я недели две наведывался на «место преступления», – продолжил я с кривоватой улыбочкой. – Все ждал, что память вернется. Ходил там, на людей смотрел, надеялся, что окликнет кто знакомый, и я хоть имя свое узнаю.
– Так ты даже имени своего не помнишь?
– Я ничего не помню из прошлой жизни, – терпеливо объяснил я. – Долго себе новое имя подбирал, пока не надумал как Пушкин зваться – Александром Сергеевичем. Вот так…
– Ужасно… – повторила девушка. – Это же все равно шо жизнь отобрать. Начисто. Конечно, если задуматься, то шо хорошего у меня было? Тусклое какое-то у меня прошлое, вон, как за окном. И вспомнить особо нечего. Папка меня любил, но он помер, когда мне всего четырнадцать было. Жалко так, до сих пор. А мамку я только пьяной видела… Нет, она не злая, просто меня не любит. Братика моего обожает просто, а я – так… Он же младшенький, так бывает. Раньше я из-за этого плакала, папульке жаловалась. А потом привыкла. Но все равно, я же помню, где родилась, где росла, в какую школу ходила! Год назад… Год назад у меня выпускной был…
Я вздохнул, будто повторяя маринин вздох.
Трудно быть бомжом.
Надо здорово опуститься и опроститься, чтобы нормально себя чувствовать на помойке.
Не знаю, примечал ли я всю эту «бичеву» раньше, в прошлой жизни, а нынче у меня глаз наметан.
Бомжи как бы уступают город «нормальным» и успешным, занимая обочину жизни. Почти все они – люди с ДРП. С добровольно редуцированными потребностями. Все их желания сводятся к выпивке и закуске, к теплому месту, где можно заночевать.
Бомж – классический маргинал. У него нет семьи, нет работы, он ни к чему не стремится, ничего не пытается добиться в этой жизни. Он изгой, отверженный.
Слезливые дамочки обычно жалеют «бедных бомжиков», но это неправильно. Если человек жрет из контейнеров с отходами, а спит в подъезде, то это его выбор. Здесь нет никакой трагедии, и никого не надо спасать, вытаскивать из нищеты, устраивать на работу, хотя бы потому, что среднестатистический бомж не будет трудиться.
И даже не потому, что он ленив, хотя и это тоже присутствует, а из-за того, что общество со всеми его ценностями и атрибутами бомжу не нужно. Он вне социума.
И тут легко впасть в другую крайность – зачислить всех бомжей в паразиты, в тунеядцев-побирушек. А ведь лодырничать бичам удается не всегда. Каково это – с раннего утра обойти десяток свалок, собирая бутылки? Легко ли так жить?
И далеко не все из них воришки. Множество бомжей живут тем, что «нормальные люди» выбрасывают.
Почему же они упорствуют, эти «лица без постоянного места жительства, почему ни в какую не хотят принять «человеческий» образ жизни? Большинство даже не задумывается над этим – нечем задумываться, а меньшинство… Идеологию и философию жизни на обочине лучше всего объяснил Кириллыч.
На собственном примере.
А зачем мне, говорит, ваши машины и квартиры, работа, семья и прочие радости? Собственность с недвижимостью закабаляют, жена с детьми лишают свободы, работа и вовсе рабство. А жить когда? Ты работаешь, чтобы было на что купить мебель или машину, еду, там, или одежду, опекаешь свою семью, а жизнь-то проходит! Ты живешь лишь тогда, когда делаешь то, что хочешь, и когда хочешь, по своему разумению, а не по приказу начальства или из чувства долга.
Ну и как? Можно ли добиться подобной свободы трудящемуся в поте физиономии своей? Нет. Даже президент корпорации или какой-нибудь министр не свободны, они вынуждены жить по утвержденному плану, в согласии с правилами, обычаями, законами, привычками нижестоящих и капризами вышестоящих. Вывод? Чтобы зажить воистину вольным, нужно освободиться от привязанностей и не испытывать желаний.
Вот такой у нас Кириллыч «просветленный». Как Будда.
Спохватившись, я сказал:
– Чуть не проехали. Пошли, нам выходить.
Электричка, задренчав тормозами, остановилась у перрона, и мы вышли. Морозец убавился, и ветерок стих. Сейчас отъедет электричка, и вернется тишина.
Есино не тонуло в потемках – то там, то сям светились окна, а вдоль пары улочек и у магазина горели фонари. Мы с Мариной вышли за околицу, почти тут же переступая черту садового товарищества.
Асфальт в дачном поселке уложили только на центральной, а в переулках тянулись лишь узкие бетонные полосы посередке, чтобы дачники могли пройти в дождь, не измаравшись в грязи. Сейчас, правда, и грунт, и бетон были одинаково укатаны снегом.
Бабуська, с которой у меня были «договорные отношения», приходилась Кириллычу дальней родней, так что Гаутама наш отечественный составил мне протекцию. Хозяйку я постепенно привык бабой Аней величать, а она по-всякому помогала мне. То полмешка картошки оставит, то солений подкинет. Ну, и я в долгу не оставался – забор, вон, починил, печку переложил, а то дымила. Крышу залатал. А весной обязательно перекопаю огород – баба Аня не признает овощи из супермаркетов, говорит, в них сплошь нитраты.
– Пришли.
Бабуська жила в крепком пятистенке, сам дом окружали яблоньки-дички и кусты смородины, а за ним схоронились под сугробами десять соток.
Отперев калитку, я провел Марину в избу, подивившись дымку, что вился из трубы над почерневшей банькой. Кириллыч, что ли, заявился? Похоже на то.
Потопав в гулких сенях, чтобы стрясти снег с ботинок, я открыл дверь и переступил порог.
Всю середину, как и полагается, занимала массивная русская печь, пол был застелен ковровыми дорожками, вязанными из лоскутков, в уголку пылилась икона – скорее, не символ веры, а дань моде. Баба Аня замуж выходила комсомолкой, и не за кого попало – суженый ее был довольно известным авиаконструктором.
Какая уж там религиозность – бабуська даже имя господне всуе упоминать стеснялась, не принято это было в ее юные годы.
– Здорово, Кириллыч!
Престарелый бомж с длинными седыми волосами и окладистой бородой больше всего смахивал на священника. Хотя не так уж он и стар – вон, морщин меньше, чем у меня! А однажды, помню, спешили мы на автобус, так Удалов меня обогнал, так почесал! Удалов – это фамилия Кириллыча, я ее случайно узнал, когда деда кто-то окликнул. Сам он не представлялся, я даже имени его не знаю – прячется человек от общества, скрывается за отчеством. Его право.
Щуря глаза за круглыми стеклами очков и шевеля губами, Удалов разбирал текст псалтыря без обложки.
– Здравствуй, сын мой! – проговорил он протяжно, но тут же вышел из роли степенного патриарха, улыбнулся, выказывая редкие зубы. – И дщерь моя, – добавил просветленный бомж.
– Здравствуйте, батюшка, – робко проговорила Марина.
– Не юродствуй, Кириллыч, – сказал я, скидывая пуховик и принимая пальто у девушки. – Неужто баню истопил?
– А то! – хмыкнул дед. – Хотя больше думать следует о чистоте не телесной, а духовной!
– Тогда в твоей бороде не то что вошки – мышки заведутся! – парировал я и обернулся к Марине:
– Будешь мыться?
– Ой, а можно?
– Нужно! – рассмеялся я. – Иди, а я пока яичницу пожарю. У меня тут где-то кусочек бекона завалялся…
– Я сейчас!
Девушка быстренько оделась, и я вручил ей бабкино полотенце.
– Шампунь в предбаннике, на полочке.
– Ага, спасибо!
Марина убежала, а я приблизился к печи и погрел руки. Замерз я что-то…
Раз уж речь зашла о санитарии и гигиене, то и мне не мешало бы привести себя в порядок. Побриться, как минимум.
Нагрев кипятильником воды в миске, я намазал щеки пеной для бритья (в баллончике, который я выудил из контейнера для ТБО, еще немного было) и взял в руку одноразовый инструмент – «Лучше для мужчины нет!»
Соскоблив щетину, утерся одеколоном «Шипр» из бабуськиных запасов. Щиплет, зараза… Зато малость очеловечился.
Поглядел на себя в зеркало. Нос крупноват и уши торчат, губы полноваты… Плечи не поражают шириной… Ну, хоть шея крепкая…
Приблудившийся кот со странной кличкой Трактор выскользнул из лаза в полу, потерся о мою ногу и не замурлыкал – затарахтел утробно.
– Купил, купил, – успокоил я его, доставая маленький пакетик «Вискаса».
Мучать животное ожиданием не стал, сразу выдавил угощение на блюдечко у печки.
– Ешь, зверюга!
Трактор проворчал нечто вроде «Премного благодарны!» и принялся трескать ужин. Вполне, кстати, заработанный, котяра наш – знатный мышелов.
– Где это ты сыскал ее? – поинтересовался Кириллыч.
– Места знать надо! – хмыкнул я.
Посвятив «просветленного» в недавние события, я поставил сковороду на плиту и плеснул масла из бутылки. Заветный кусочек бекона уже обветрился, отбывая долгий срок в холодильнике, но если его обжарить, выйдет самое то.
– Да-а… – задумчиво протянул старый бомж. – Мне б такую Снегурочку…
– Внучку захотелось, Дед Мороз ты наш? – ухмыльнулся я.
– Не знаю… – серьезно сказал Удалов. – У меня ж все было, все, как у людей…дцать лет тому назад. И квартира, и должность, и два высших…
– Водка? – предположил я.
– А что водка? – пожал дед одним плечом. – Она ж не сама в горло льется, и никто силком не спаивает. Хотим пить – и хлещем заразу. Не знаю… – горестно вздохнул он. – Не знаю, правильно ли я жил? Может, вся моя философия не стоит и замаранной туалетной бумажки? А уже не переиграешь… Вот ты молодец, что не сдаешься, пытаешься как-то на ноги встать…
– …Встать в строй, – усмехнулся я.
– А чего ж? – построжел Кириллыч. – Войну на помойке не отсидишь, грех! Хоть и не помню я ту ВОВ, мальцом был совсем… Э-хе-хе… Знаешь, что самое поганое в старости? Не болячки вовсе, этого и у молоди полно. Но даже ты, хоть тебе уже и под сорок, можешь еще что-то изменить, начать с чистого листа. Времени у тебя впереди не так уж и много, но есть. А я – все, мне одно дожитие осталось, как в собесе выражаются… Вот ведь дрянь какая! – скривился дед. – Только начнешь постигать эту самую жизнь, только-только разбираться станешь, что в ней к чему, а она – раз! – и кончается…
– Отставить негатив! – бодро сказал я. – Радуйся тому что есть! Сам же меня учил.
– Я и радуюсь… – увял Кириллыч.
Я внимательно посмотрел на него. Нет, не похоже, что старый сдает, закалка у него та еще. Коли уж перестройку идиотскую пережил и «святые» 90-е, то нынче отдыхать впору.
Надо сказать, что я, хоть и сам бомжую, не сходился с себе подобными. Отталкивали они меня тупостью своей, нечистоплотностью, пришибленностью.
Удалов не такой. Он никогда не запускал себя, всегда был чистеньким, насколько это возможно в мире подвалов, коллекторов и заброшенной «промки» – в местах обитания бичевы. Дед постоянно таскал с собой свой личный стакан, нож и ложку, так что от угощенья нечаянного не отказывался, но вот общей посудой не пользовался – брезговал. А раз в неделю, по субботам, обязательно отправлялся в баню. Нормальный, в общем, старикан. И вот, загрустил чего-то.
– Хочешь, съездим завтра в столицу? – предложил я. – Мне Сурен пятихатку выкатил, а Полторашка вчера косарь вернул. Я даже удивился. Так что мы богаты!
– Чем богаты, тем и рады… – уныло продекламировал Удалов.
– Не парься, Кириллыч! Тебе семьдесят едва! Вон как шустро бегаешь, а если рублик уронишь, так нагнешься и поднимешь. Как думаешь, многие твои ровесники способны на подобный подвиг? Так что…
Договорить я не успел – вернулась Марина, принося с собой волглый запах бани, распаренных веников и «Детского» мыла.
– С легким паром! – заулыбался сразу старый хрен.
– Спасибо! – просияла девушка.
А я удивился – Марина оказалась очень даже ничего. Хорошенькая, а пальто не по размеру, как и тюрбан из полотенца, намотанный ею на голову, не портили впечатления. Юный овал лица удивлял изяществом черт – большие, широко расставленные глаза, чей взгляд то и дело прятался, уходил в тень длинных ресниц; яркие от природы губы, как будто немного припухшие; точеный носик, бровки вразлет… Прелесть!
– Прошу к столу! – сказал я, выставляя на большой стол разделочную доску. На нее-о я и опустил сковороду со скворчавшей яичницей.
– О-о-о! – застонала девушка. – Как па-ахнет…
– А то! – гордо сказал я. – Щас я, хлеба нарежу…
Обычно я не употребляю, но за встречу грех не выпить. Так что я достал бутылочку коньяка, к которой прикладывался месяца три кряду (хреновый из меня алкаш!), и плеснул всем в одноразовые стаканчики.
– Э, э! – осадил я гостей, уже готовых употребить. – Тормозите! Вы сначала посуду в ладонях погрейте, пускай коньячок выдохнется малость, он так вкуснее будет.
– Все-то ты знаешь, – проворчал Кириллыч. – Откуда только…
– Из прошлой жизни, – криво усмехнулся я, покачивая «стакашку».
Марина вздохнула и, смущаясь немного, погладила меня по руке. Дед это движение заметил и сказал с наигранной бодростью:
– Не так уж все и плохо, Мариночка! Многое Сашка не забыл – мозг ни в какую, а руки помнят! Как мы тогда, с пистолетом? А? – он обернулся к девушке: – Нашли как-то разгрузку сброшенную, а в ней пистолет и три запасных обоймы. Ну, мы и взяли пострелять – я, Сашка и Афоня, друган наш. Сожгли его летом.
– Как – сожгли? – ахнула девушка.
– А как бомжей жгут? – поморщился Кириллыч. – Афоня на вокзале почивать устроился – картонок подложил стопку, и готово ложе. Ага… Подкатили два урода, облили его бензинчиком и спичку кинули. Афоня кричит, извивается, а те гогочут…
– Ужас какой-то! – сказала Марина впечатленно.
– Вот, такая се ля ви, – развел Удалов руками. – Мы ж не люди, нас можно… Ой, ладно! Ну, так прибрали мы тот пистолетик, а потом на дачах пострелять решили. Думаем, кончатся патроны, мы все и повыкидываем, а то мало ли… Может, из того ствола замочили кого! Я еле разобрался с оружием, а Санька в руку взял, даже не глядя, с предохранителя снял, чик-чик, затвором щелк – и ба-бах! Афоня выставил две пустых консервных банки – Сашка их все снес, каждую с одного выстрела! А я потом бутылку вверх подкинул, так он одной пулей разбил ее в воздухе, а потом еще двумя – донышко и горлышко, пока те падали. Так-то!
– Ты, наверное, солдатом был! – выпалила девушка. – Нет, офицером!
– Ага, или киллером, – буркнул я. – Доедайте, кому оставили?
– Я уже не могу, – призналась Марина, – объелась! Я… Можно мне… Я так спать хочу…
– Нужно! – улыбнулся я. – Вон спальня, за занавеской.
– А вы? – спросила девушка виновато, со смущением, но и с затаенной радостью.
