Дети нового сознания. Материалы Международной научно-общественной конференции. 2006

Обычно духовное возмужание существенно запаздывает по отношению к физическому, и возраст полноты физических сил проходит до него, заставляя сожалеть о напрасно растраченных годах. Фактически наиболее плодотворное время человек живет без «высшего руководства» своей души, ведомый лишь интеллектом и периодически долетающим голосом совести. У П.А.Флоренского эти периоды совпали. «…Мое научное мировоззрение сложилось и окрепло в непоколебимую систему к пятнадцати-шестнадцати годам», – пишет он [8, с. 190]. Интересно, что осознание мира у него сопровождалось сопереживанием и окрашивалось восхищением Бытием: «…для большинства физические явления значат мало, но физические теории и схемы вызывают трепет; меня же Промысел воспитал в трепете перед явлениями, но сдул передо мною с теорий поэтический туман и мистический ореол» [8, с. 195]. Юный Флоренский не принимал основных положений ньютоновской механики. Он писал: «В своем сказочном миропонимании находил я совсем иные предпосылки о строении мира». И далее: «Общий принцип относительности есть в некоторой степени обрубленная и упрощенная моя сказка о мире <…> мои интересы органически срастались в единую картину мира, и в смутном предчувствии мне виделся новый Космос, однако более организованный и более пронизанный сознанием единой таинственной жизни природы, чем Гумбольдтов. Это художественно-целостное представление о мире сопровождалось на другом плане теоретической мыслью» [8, с. 240]. То есть Флоренский одновременно видел единую картину мира и осознавал отражающую ее теоретическую мысль. Образ, охватывающий явление, и мысль соседствовали друг с другом, а сознание обнимало их обоих, при этом мысль трудилась над постижением образа, который оформлялся и вел ее за собой.

Последние страницы воспоминаний повествуют о знаменательном событии отрочества Павла Александровича, завершившем описываемый этап становления сознания. Для него автор использует определение «обвал»: «В момент происшедшего обвала <…> я не узнал ничего нового для себя. Но коренным образом переворотилось направление воли» [8, с. 242]. Она более не направляла Флоренского к одному лишь научному постижению мира, ибо ему открылось, что «истина, если она есть, не может быть внешнею по отношению ко мне и что она есть источник жизни» [8, с. 244]. Новый способ постижения мира позднее был несколько прикровенно описан о. Павлом Флоренским в работе «Мнимости в геометрии» [9] и представлял собой синтез религиозного и научного подходов.

Если более раннее наступление зрелости сознания (способность самостоятельно ориентироваться в мире, полагаясь на развитое чувство Красоты) и большая его полнота (проявление принципа Красоты) характерны также для новых детей, их приход способен кардинально изменить наш мир. Ведь сам принцип сердца не позволяет людям нового сознания оставаться в стороне от несправедливости, проходить мимо безобразия, искажения Истины. Подобное очищение насущно необходимо, но наивно полагать, что оно будет радостно принято всеми. Жизнь вестников Космической эволюции изобилует примерами изощренной травли, замалчивания, лишений. Испытания, через которые они проходили, было бы трудно выдержать и обычному человеку, а ведь это были тонкие и восприимчивые люди! Исторический опыт свидетельствует: детям нового сознания придется нелегко, они будут нуждаться в нашей защите! Поддержка понадобится им и когда они станут взрослыми. Активное сотрудничество нужно и им, и нам. Человечество, как планетарное явление, едино, и появление все большего числа детей с активным и более сформированным душевным принципом предвещает период всеобщего активного развития душевности. Хотя, как и во всем, что касается сознания, принятие этой прекрасной возможности зависит от личного выбора, ибо развитие сознания не терпит насилия. И все же наступающее время несет радостные возможности для каждого. Примем ли мы их, во многом зависит от сотрудничества нашего сознания с новыми идеями: ведь такое сотрудничество делает активным Принцип Красоты, оживляющий сердце!

Литература

1. Рабочая концепция одаренности. М.: ИЧП «Издательство Магистр», 1998. – 68 с.

2. Иванов А.В. Живая Этика как метазнание // Культура и время. 2002. № 1–2.

3. Агафонов А.Ю. Феномен осознания в когнитивной деятельности / Автореферат диссертации доктора психологических наук. СПб., 2006.

4. Kohlberg L. Moral stages and moralization: The cognitive-developmental approach // Lickona T. (ed.) Moral development and behavior. New York: Holt, Rinehart & Winston, 1976.

5. Венар Ч., Керинг П. Психопатология развития детского и подросткового возраста. М.: Олма-пресс, 2004.

6. Новая эпоха – новый человек // Материалы Международной научно-практической конференции. 2000. М.: МЦР; Мастер-Банк, 2001.

7. Шапошникова Л.В. Вестники Космической эволюции / Великое путешествие. Кн. 3: Вселенная Мастера. М.: МЦР; Мастер-Банк, 2005.

8. Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М.: Московский рабочий, 1992.

9. Флоренский П.А. Мнимости в геометрии. М.: Лазурь, 1991.

П.В.Флоренский,

академик РАЕН, профессор Московского государственного университета нефти и газа им. Губкина

Т.А.Шутова,

заведующая кафедрой древних и новых языков Сретенской Духовной семинарии, член Союза писателей России, Москва

Детство и юность Павла Александровича Флоренского

Имя Павла Флоренского (1882–1937) вернулось в историю русской культуры, стало ключевым в духовных исканиях, постижениях и противоречиях первой трети прошлого века. Когда мы говорим о людях такого уровня, то важно понять, как они формировались. Необычные дети были всегда, но сейчас, когда вырабатываются принципиально новые педагогические подходы, мы должны использовать и тот опыт воспитания, который оставили нам яркие исторические личности. Интересно и важно изучать не только их труды, но и биографии, неизведанные страницы которых открываются в личных архивах.

О своем детстве, о формировании своего характера и устремлений, о своей семье П.А.Флоренский написал воспоминания, вернее, исследование о формировании самого себя в работе «Детям моим. Воспоминания прошлых дней» [1], которую издал игумен Андроник (Трубачев). Воспоминания заканчиваются рассказом о происшедшем в его мировоззрении перевороте, о разочаровании в науке и о начале серьезного движения к Богу. При этом жизнь приобретает смысл знака, предзнаменования, больше – знамения, творения символического полотна своей жизни.

Слева направо сидят: Александр Иванович, Раиса, Павел, Елизавета, Ольга Павловна и Александр Флоренские; стоят: Ольга Флоренская, Елизавета Павловна Мелик-Беглярова и Люся Флоренская. Тифлис, 1900

Дом Флоренских в Тифлисе был многонаселенным. Ядром его были родители Павла Флоренского – отец Александр Иванович, образованный инженер и талантливый ученый, высокопоставленный чиновник Министерства путей сообщения России, и мать Ольга Павловна, урожденная Сапарова, представительница аристократической и известной семьи тифлисских армян. Сохранившаяся переписка супругов Флоренских свидетельствует об их удивительно гармоничном браке, о создании почти религиозного культа семьи, благоговейного отношения ко всем семейным атрибутам. Впрочем, говоря о герметичности семьи, надо подчеркнуть и другое: это был большой и гостеприимный дом, где русское хлебосольство сочеталось с кавказским гостеприимством, особенно по отношению к родственникам, которые были частью этого мира. В семье постоянно гостили родственники, часто со своими семьями. По-видимому, этот дом сочетал в себе традиции русской усадьбы и армянской семьи-крепости. И такое явление было характерно для многонационального Тифлиса – столицы русского Кавказа.

Первая фоторабота П.А.Флоренского. 1895

Сверху рукой автора написано: «Древняя часовня Удзо в Коджорах [Азеул] Тифлиса. Первый мой снимок, к удивлению – вышедший удачно». Публикуется впервые

Особенностью атмосферы семьи, которую созидали родители, было бережное отношение, уважение к личности детей, их стремлениям, желаниям. Например, Александр Иванович и Ольга Павловна не препятствовали увлечению Павла фотографией. Здесь публикуется снимок, сделанный 13-летним юношей на даче в Коджорах [2] летом 1895 года.

Такая атмосфера привела к удивительной индивидуальности каждого из детей, доходившей порой до их внешней несовместимости, по крайней мере несовместимости интересов и устремлений, особенно в юности. А позже – это священник Павел, врач-психиатр Юлия, романтик до авантюризма, натуралист и историк Александр, художница-революционерка Елизавета, художница-мистик Ольга, военный инженер Андрей и тихий иконописец Раиса – с разными судьбами и интересами и столь похожие, целеустремленные, высокие духом и разносторонне одаренные люди.

Павел Флоренский учился во 2-й тифлисской гимназии, где преподавали высокообразованные талантливые педагоги, старавшиеся воспитать в своих учениках серьезное отношение к порученному делу. Например, сочинения Павла Флоренского на тему: «Воспитание Онегина и его времяпрепровождение до отъезда в деревню», написанного дома 12 декабря, учитель не принял: «Что с Вами, Флоренский?!» 1 января ученик переписал свою работу, однако оценку за нее преподаватель так и не поставил.

Важное место в формировании Павла Флоренского занимают его друзья-одноклассники по гимназии Владимир Эрн, Николай Семенников и Александр Ельчанинов.

Интересы друзей определились в седьмом классе, когда в гимназию пришел новый учитель истории Георгий Николаевич Гехтман. Г.Н.Гехтман был талантливым, вдохновенным педагогом. Отношения с ним его ученики будут поддерживать долгие годы. Именно Гехтман привил своим любимым ученикам особый стиль общения «учитель – ученик», который столь свойственен русской педагогике и который мы назвали бы «кружковством». Одним из принципов его является шефство старших учеников над младшими. Отношения, сложившиеся в гимназии, сохранились и тогда, когда старшие наставники покинули ее стены.

Гехтман организовал литературно-философский кружок, участники которого обсуждали важные религиозные, философские и этические вопросы. Вот, например, мнение семнадцатилетнего Павла Флоренского о роли поэзии и поэта:

«Смысл и польза поэзии – в красоте. Поэзия может и должна служить делу истины и добра, но только по-своему: своей красотой и ничем другим. Искать в поэзии непременно какого-то особенного, постороннего ей содержания – значит не признавать за нею ее собственного. <…>

Чистый поэт, поэт по преимуществу, <…> имеет своим содержанием чистую красоту и – ничего более; а по самому существу своему красота есть «ощутительная форма истины и добра». Отделить ее от них можно только насильно; отнимая истину и добро от красоты, тем самым мы лишаем ее собственного, внутреннего содержания. Из этого следует, что поэзия свободна от всякой предвзятой тенденции: раз есть красота, а красота в поэзии есть, поскольку она, поэзия, есть и добро, и истина» [3].

Первая страница сочинения на тему: «Воспитание Онегина и его времяпрепровождение до отъезда в деревню». На полях – замечание учителя русского языка и словесности А.Козинцева: «Болтаете!»

Конец сочинения «Воспитание Онегина и его времяпрепровождение до отъезда в деревню» и начало переписанного сочинения на ту же тему.

Вместо оценки за первый вариант А.Козинцев написал: «Что с Вами, Флоренский?!»

Владимир Эрн и Александр Ельчанинов по окончании гимназии. 1900

Публикуются впервые

Несмотря на внешнюю открытость и общительность, юный Павел Флоренский живет интенсивной внутренней, можно сказать потаенной жизнью. Летом 1899 года он испытал мистическое переживание и сделал шаг к религиозному мировоззрению. Об этом он подробно рассказал в своих воспоминаниях [1, с. 209–216]. Тогда же Флоренский пережил большой мировоззренческий кризис. Ему открылась ограниченность и относительность физического знания: «Прежняя спокойная и наивная по своей безоглядочности работа теперь стала сопровождаться резкими колебаниями самооценки <…> Эти колебания постепенно произвели <…> раздвоенность самочувствия. <…>

Павел Флоренский и Михаил Асатиани по окончании гимназии. 1900

Публикуются впервые

Я пытался собраться с мыслями, чтобы продумать какой-то научный вопрос; но мысль была вялою и расплывалась. Вдруг из-под этого рыхлого покрова выставилась, как острие кинжала, иная мысль, совсем неожиданная и некстати: “Это – вздор. Этот вопрос – вздор, и совсем он не нужен”. <…> Тогда я снова поставил вопрос о всех подобных вопросах, своею связанностью и взаимной обусловленностью образующих ткань научного мировоззрения. И опять тот же ответ, что и все научное мировоззрение – труха и условность, не имеющая никакого отношения к истине, как жизни и основе жизни, и что все оно ничуть не нужно. <…> И, наконец, последний вопрос, о всем знании. Он был подрезан, как и все предыдущие. В какую-нибудь минуту было подрезано и обесценено все, чем жил я, по крайней мере, как это принималось в сознании. <…> В какую-нибудь минуту пышное здание научного мышления рассыпалось в труху, как от подземного удара, и вдруг обнаружилось, что материал его – не ценные камни, а щепки, картон и штукатурка. <…>

В момент происшедшего обвала, когда мне казалось, что треснул и рушится небесный свод, я не узнал ничего нового для себя. Но коренным образом переворотилось направление воли. В том самом знании, которое было у меня за минуту до этого события, переставились все смысловые ударения. <…> Произошел глубинный сдвиг воли, и с этого момента смысл умственной деятельности изменил знак.

Началось разоблачение знания, сперва только научного, затем и вообще» [1, с. 240–242]. Это открытие поставило перед ним вопрос об Истине абсолютной и целостной.

Будучи по своей духовной конституции не только человеком мыслящим, но и человеком делающим, юный Флоренский ищет практический выход для своих открытий. В мучительных поисках мировоззрения летом 1899 года, перед последним классом гимназии он обратился к идеям Л.Н.Толстого о необходимости труда и даже собирался бросить все и «идти в народ», как делали в то время многие молодые люди, покоренные идеями «толстовства». Это известный факт биографии Флоренского, но нам хотелось бы показать диалектику его мотивации в контексте времени и отношений с друзьями и семьей. В то время по России ходила запрещенная и выпущенная тогдашним самиздатом «Исповедь» Толстого [4], которую читали и передавали друг другу участники кружка Гехтмана. Позже П.А.Флоренский проанализировал причины своего увлечения: «Особенно много я читал по философии, но удовлетворяло меня лишь подрывавшее возможность знания; напротив, положительные построения оценивались догматическими, до смешного бездоказательными и лишенными твердой почвы. <…>

Смертельная тоска и полное отчаяние владели мною. Правда, внешним образом я вел жизнь, полную труда. Своим порядком шли усиленные занятия в гимназии <…> я много читал, занимался математикой, геологией, писал и даже продолжал, хотя и в меньшей мере, чем раньше, свои физические опыты. <…> А все-таки был простор продумать и прочувствовать более глубокую внутреннюю жизнь. И вот тут я ощущал и сознавал в себе метафизическую пустоту и происходящую отсюда смерть. Кант и Шопенгауэр со стороны своего отрицания подходили к моему тогдашнему самочувствию, но казались дешевыми и поверхностными в своих положительных построениях. Гораздо ближе было страдание Толстого. О его моральных и общественных взглядах я тогда не думал вовсе. <…> Я столкнулся с рукописной “Исповедью” Толстого и даже переписал ее <…> С Толстым, Соломоном и Буддою я ощущал надежность своей безнадежности, и это давало удовлетворение и какой-то род спокойствия. С ними томление пустоты уже явно было не психологизмом, а существенным следствием каких-то, мне неведомых, законов самого бытия. <…> Это состояние точно изображено Толстым в “Исповеди”» [1, с. 243–244].

«Исповедь» произвела смятение в душе Флоренского, о чем он сообщает своему лучшему другу Саше Ельчанинову, который так реагирует на переживания Павла:

«Дорогой Павлуша!

Тысячу раз благодарю тебя за твое письмо. Я очень рад, что в тебе началась та нравственная ломка, которой не избежать никакому мыслящему человеку: я во всем сочувствую тебе и согласен с тобой кроме [нрзб.] в науку; “Критика чистого разума” безусловно приводит к окантицизму, а познакомясь с Кантом, я усумнился в науке – истины она не знает и не будет знать, она должна бросить эту химеру и обратить свои силы в другую сторону (Толстой).

Теория эгоизма, к несчастью, несокрушима; два года тому назад я бежал ея как преступления, но теперь я не могу не следовать ей; эгоизм постоянно присутствует во всяких наших побуждениях и поступках, он врожден нам, это – инстинкт. То, что чувствуешь только недолго, мучит меня уже три года, я молчал, я не говорил тебе ничего, потому что ты был другим, я скрывал мое настроение от других, потому что думал, что меня не поймут. К кое-каким положительным результатам я пришел, если интересно – напишу.

Одно мне не нравится в твоем письме: ты говоришь, что поступаешь против своих убеждений – уверяю тебя, что ты ошибаешься, ты не одинок нравственно: я почти таков же по настроению.

1899 г. 7.VIII

Манглис

А.Ельчанинов» [5]

Через два месяца мучительных размышлений, вернувшись в Тифлис после летних каникул, Павел Флоренский пишет отцу, который в это время работал в Строительном управлении Кутаисского губернского правления и жил в Кутаисе, так что посоветоваться с ним сын мог только в письме. О своем решении начать новую жизнь Павел Флоренский сообщил отцу 17 октября 1899 года:

«Дорогой папочка!

Я чувствую, что своим письмом огорчу тебя, но во всяком случае написать тебе его мне необходимо. Отчасти под влиянием Толстого, отчасти самостоятельно, видя ненормальность и пустоту своей жизни, я пришел к заключению, что ее необходимо радикально изменить. Я уже не говорю о недостатке физической работы, который влечет за собою слабость здоровья и результат ее – слабость умственную, сидячей жизни в спертом воздухе и полного отсутствия общения с природой. С этими чисто физическими неудобствами помириться было бы можно при условии спокойствия нравственного. Но, как ни смотреть на современное социальное устройство, я думаю, почти всякому оно покажется неудовлетворительным; и это бы ещё ничего, если можно было бы думать, что каждый из нас в отдельности в этом неповинен; но нет: приходится сознаться, что современное “распределение” труда, якобы необходимое для прогресса, есть источник всех зол, а т. к. в этом распределении участвую и я, то часть вины падает на меня. Таким образом физическое неудобство служит причиною новых, более важных, нравственных <…> Единственный выход из мучивших меня затруднений – это отказ от университета, как бы он ни был горек. Не идти в университет необходимо: я пробуду там в случае отказа повиноваться совести самое большее 1 год, и все равно буду принужден уйти из него. Поэтому чем скорее я устрою рационально свою жизнь, тем лучше. Для тебя может быть не совсем ясно, почему я считаю себя именно не в праве быть в учебном заведении? Каковы бы ни были цели жизни, прежде всего надо жить, и для этого надо есть и пить (Толстой). Если я взваливаю на других свою первейшую обязанность – добывать себе пищу, то этим самым я обещаюсь привести навечно пользу своею специальностью; другими словами, я делаю долг, а не знаю, смогу ли я выплатить его.

Ты спросишь меня, что же я собираюсь делать? Единственный исход – исполнить слова Толстого, как бы ни было тяжело. Это – обязанность, и рассуждать о легкости и трудности ее исполнения мне не приходится. Конечно, науки бросить также не могу и все силы употреблю, чтобы сделать что-нибудь. Если во мне есть призвание, то лишения только укрепят его, и не допустят заниматься пустяками, а если его нет, то и заниматься бумагомаранием незачем. Ты, может быть, скажешь, что мое решение основывается на тщеславии. Может быть, я думал об этом и не мог прийти ни к чему. Но если это так, то это редкий случай совпадения тщеславия с долгом. Остаюсь в гимназии главным образом, чтобы выяснить себе многое из того, что я должен делать, а с другой стороны, вероятно, просто трушу. О своем решении я пока не хочу говорить маме, чтобы не доставлять ей преждевременных огорчений, хотя, собственно, она должна радоваться. У нас у всех вкоренилась традиция, что человек, не попавший в университет, погиб, и избавиться от нее очень трудно.

Уже поздно, и я сейчас лягу спать. Целую тебя, дорогой папочка. Надеюсь, что ты ответишь мне.

18 17/Х 99

Тифлис

Твой П.» [6]

Получив, по-видимому, через день письмо сына, А.И.Флоренский в тот же вечер, 19 октября, ответил ему. Отец допускает, что решается судьба его первенца, поэтому в письме, отправленном как заказное, важно всё, начиная с того, как написан адрес.

А.И.Флоренский – П.А.Флоренскому

19 октября 1899 г.

Конверт: Заказное. В Тифлис. Его Высокоблагородию

Г-ну Павлу Александровичу Флоренскому.

Николаевская ул. № 67.

Ярлык заказного: Кутаис 738

Штемпели: Кутаис 1899.10.20; Тифлис 1899.10.21.

«Приезд свой я откладываю.

18 19/X 99

Дорогой Павлуша, хотя мы, может быть, раньше увидимся, чем ты получишь это письмо, но я все-таки предпочитаю тебе отвечать на бумаге, так как это дает возможность обдумать ответы и исключить неизбежную горячность в разговорах, часто зависящую от временного непонимания. Но задавая мне письмом своим целый ряд вопросов, касающихся всего твоего будущего, ты, конечно, предвидел, что в подобном случае у меня двойная роль: отца и старшего товарища. С первою ролью я тебе более надоедать не буду: от имени мамы и моего – ты должен кончить курс гимназии, т. е. получить тот практический результат, который она дает. Нужно ли тебе это будет в жизни или нет – покажет будущее. Этим я и оканчиваю наши с мамой требования к тебе, которые считаю обязательными. Остальное дело твоей воли, и если ты желаешь это обсудить совместно, то я очень доволен за твое доверие и кроме товарищеского ответа на твои запросы, без всякого обязательства делать так или иначе, с моей стороны [ничего] не последует. Но надеюсь – конечно, что ты и с мамой поделишься в свое время мыслями и примешь во внимание ее мнение. Но заканчивая свою роль отца, я очень желал бы с тобой поговорить об взаимных отношениях детей с родителями, т. е. выяснить, есть ли какие-либо взаимные обязательства, которые не ограничиваются только детским возрастом, а продолжаются непрерывно, пока этой связи не разрушит смерть. Но пока я не прошу говорить об этом, т. е. писать. Еще будет время разъяснить этот вопрос постепенно. Но не думай, что я желаю говорить об этом в смысле поучить тебя; я хочу разобраться в этом вопросе, как составляющем часть общего социального вопроса: взаимные отношения отдельных общественных единиц между собою и к обществу. Прежде чем перейти к твоим вопросам, которые в значительной степени, как ты сам признаешь, вызваны идеями Толстого, я выскажу тебе свой взгляд на идеи Толстого, насколько я с ними знаком. На идеи Толстого я смотрю как на обычное проявление сектантства[4], понимая это слово в широком смысле всякого одностороннего движения общественного[5], независимо от того, связано оно или нет с религией. Всякое движение вначале одностороннее, пока оно составляет отдельный ручей в общественном движении и не сольется с общим течением всей жизни. Потому и всякий общественный деятель, и даже всякий деятель даже в науке, должен быть односторонен, в крайнем случае фанатик, чтобы быть силой. Человек, слишком широко смотрящий на жизнь, `а vol d’oiseau[6], может быть и очень мудр, но бессилен как деятель. В крайнем случае это мыслитель, действия которого отразятся на обществе только в будущие века. Таким образом, признавая все значение за Толстым не только как мыслителем, но и общественным деятелем, я лично нахожу это движение безусловно ретроградным, а не прогрессивным. Позволю себе сравнение взять из неорганической природы. Толстой улучшение общественных условий связывает главным образом с инерцией общества как массы. Что такое его непротивление злу, как проповедь противопоставления инерции массы – активным телам, в данном случае носящим название зла. Но живые, активные силы нельзя уничтожить никак, как нельзя уничтожить самое общество. В религиозных сектах и доводили этот принцип последовательно до самых крайних выводов, вроде Симеона Столпника, индийских факиров и прочее. Но и у них не было отрицания живых сил, а только уверенность, что чем скорее [нрзб.] пройдешь земную стадию, тем скорее и тем интенсивнее будет другая жизнь. Нам этого утешения нельзя иметь, и приходится ограничивать свои понятия о счастье и страдании, добре и зле пределами земной жизни, т. е. волей-неволей принимать во внимание активные общественные силы, и в достижении этих благ, или идеалов, рассчитывать именно на эти активные силы, так как общественная инерция ничего не даст, как только общественной смерти. Я считаю, что прежде всего необходимо решить основной вопрос: в чем заключается прогресс человечества: в увеличении суммы личных желаний, потребностей (активные силы), или же в возможности их уменьшения? Что всякое новое желание человека есть всегда источник не только радости, но и страдания, это разумеется само собою. Но зато и всякое новое желание – есть необходимое условие прогресса. Так как нам, дорогой, еще время есть писать друг другу, то я и останавливаюсь пока на этом. В дальнейшем мы перейдем от основного к деталям, так как надеюсь, что наша переписка не ограничится на этом.