скачать книгу бесплатно
– Вы еще слишком малы, – продолжила мать, не обращая внимания на слова дочери, и снова села. А потому не понимаете, как вам повезло, что у вас такой отец. Он заботится о вас и старается, что вы были честными людьми.
– Да, мы не понимаем, – кивнул Рой, – что нам повезло, если наш отец не разрешает нам ходить в кино, играть на улице и дружить с другими ребятами. Не разрешает вообще ничего. Нам повезло: ведь отец хочет, чтобы мы только ходили в церковь, читали Библию, прыгали, как дураки, перед алтарем, а дома сидели чистенькие и тихие, как мышки. Да уж, нам повезло. Даже не знаю, за что мне такое счастье!
Мать рассмеялась:
– Когда-нибудь поймешь. Запомни мои слова.
– Ладно.
– Но будет слишком поздно, – продолжала мать. – Будет слишком поздно… когда ты поймешь. – Голос ее дрогнул.
На мгновение глаза Джона перехватили взгляд матери, и он испугался. Джон понимал, что мать произнесла эти слова не просто так: Бог почему-то иногда говорит устами людей, и на сей раз Он обратился именно к нему, Джону. Ему исполнилось четырнадцать лет – может, уже поздно? Беспокойство усиливалось догадкой – и в этот момент Джону стало ясно: это и раньше приходило ему в голову, – что мать чего-то не договаривает. Интересно, о чем они беседовали с тетей Флоренс? Или с отцом? О чем она действительно думала? По ее лицу определить было нельзя. Но сейчас, когда их глаза встретились, взгляд матери приоткрыл тайну. Ее мысли были горькими.
– А мне наплевать, – заявил Рой, вставая. – Когда у меня появятся дети, я не стану их третировать. – Джон посмотрел на мать, она не спускала глаз с Роя. – Уверен, так нельзя. И полный дом детей нельзя заводить, если не знаешь, что с ними делать.
– Что-то ты сегодня умен не по годам, – усмехнулась мать. – Поостерегись.
– И вот еще объясни мне, – продолжил Рой, неожиданно склонившись над матерью, – почему я не могу говорить с ним так, как с тобой? Ведь он мой отец. Но он никогда не слушает меня, а вот я должен его слушать.
– Твой отец лучше знает. Обещаю, если будешь его слушать, не закончишь свои дни в тюрьме.
Рой яростно закусил губу.
– Не собираюсь я ни в какую тюрьму! Неужели на свете нет ничего иного, кроме тюрем и церквей? Думай, ма, что говоришь!
– Человек только тогда в безопасности, когда смиряется перед Господом, – сказала мать. – Когда-нибудь ты это поймешь. А так живи, как знаешь. Но как бы потом не заплакать.
Неожиданно Рой расплылся в улыбке:
– Но ты ведь не бросишь меня, ма, когда я попаду в беду, правда?
– Никто не знает, сколько ему отпущено лет, – сказала мать, пряча улыбку. – Только Господь.
Рой повернулся, пританцовывая.
– Это хорошо! – весело воскликнул он. – Господь не такой злой, как отец. Правда, братишка? – обратился Рой к Джону и слегка хлопнул брата по лбу.
– Слышь, ты, дай мне спокойно позавтракать, – пробормотал Джон, хотя его тарелка давно опустела. Но было приятно, что Рой заговорил с ним.
– Да он просто псих! – Сара отважилась вставить реплику.
– Нет, вы только послушайте эту святошу! – вскричал Рой. – Вот с ней у отца никогда не возникнет проблем. Она уже родилась такой. Клянусь, первое, что она сказала, было: «Благодарю, Иисус». Разве не так, ма?
– Прекрати дурачиться, – улыбнулась мать, – и займись делом. Никто не собирается все утро валять с тобой дурака.
– Значит, у тебя есть для меня работенка? Тогда так и скажи, чего ты от меня хочешь?
– Нужно кое-что починить в столовой. Пока все не сделаешь, из дома – ни ногой.
– А вот этого могла бы не говорить, ма. Разве я отказываюсь? Сама знаешь, как хорошо я работаю. А позднее можно уйти?
– Иди и трудись, а потом посмотрим. И сделай все хорошо.
– Я всегда работаю на совесть, – заявил Рой. – Когда закончу – не узнаешь свою старую мебель.
– А ты, – обратилась к Джону мать, – будь умницей, подмети гостиную и протри пыль. Я собираюсь навести там порядок.
– Ладно, ма, – кивнул Джон и встал. Да, она забыла про день рождения. А он ни за что не напомнит. Надо просто перестать об этом думать.
Подмести гостиную означало в основном почистить тяжелый, красный с зеленым и фиолетовым ковер в восточном стиле. Прежде он был украшением комнаты, теперь же так полинял, что стал непонятного цвета, и еще обтрепался до такой степени, что цеплялся за швабру. Джон терпеть не мог возиться с ковром – сразу поднималась пыль, она лезла в нос, налипала на потную кожу, и он чувствовал: сколько ни мети, клубы пыли не уменьшатся, а ковер не станет чище. Джон воображал, будто это нереальная задача, ее и за жизнь не выполнишь, – ниспосланное ему испытание, подобное тому, какое – он где-то читал – было у человека, которому приходилось изо дня в день толкать в гору большой камень. На вершине горы находился великан, который тут же сталкивал камень вниз. И так продолжалось вечно, так что несчастный и сейчас где-то на другом конце земли катил вверх свой камень. Джон жалел его от всего сердца, потому что самое долгое и тяжелое задание, выпадавшее ему каждое субботнее утро, было путешествие со шваброй по бесконечному ковру. Добравшись до застекленных дверей, где заканчивалась гостиная, он чувствовал себя, как измученный путешественник, наконец увидевший родной дом. Однако на каждый совок грязи, выгружаемый у дверного порога, находились – не без помощи злых сил – двадцать новых. Поскольку пыль оседала снова на ковер; он в раздражении стискивал зубы, потому что пыль заполняла рот, и чуть не плакал, видя, какие ничтожные результаты приносят его труды.
Впрочем, на этом труды Джона не закончились. Убрав швабру и совок, он вынул из-под раковины небольшое ведерко, сухую тряпку, масло для мебели, мокрую тряпку и вернулся в гостиную, чтобы попытаться избавиться от пыли, угрожавшей поглотить их всех вместе с нажитым добром. Размышляя с горечью о своем дне рождения, Джон стал яростно оттирать зеркало, глядя, как словно из облака проступает его лицо. С удивлением подумал, что лицо не изменилось – знак сатаны пока был незаметен. Отец всегда говорил, что у него лицо сатаны – а может, и правда было нечто необычное в этих вздернутых бровях, в том, что жесткие волосы образовывали на лбу знак V? И в выражении глаз не было света Небесного, и чувственный, почти непристойный рот, казалось, готовился испить вина в преисподней. Он всматривался в свое лицо, словно то было лицо незнакомца, знавшего секреты, неведомые Джону. Пытался глядеть на него чужими глазами, стараясь понять, что видят в этом лице другие люди. Но видел его только отдельными фрагментами: большие глаза, широкий низкий лоб, треугольный нос, крупный рот и слегка раздвоенный подбородок – по словам отца, след мизинца сатаны. Но эти детали не складывались воедино, и он по-прежнему оставался в неведении, не зная, какое у него лицо – красивое или уродливое?
Джон перевел взгляд на каминную полку и стал брать украшавшие ее безделушки. Тут были самые разные вещички – фотографии, поздравительные открытки, два серебряных подсвечника без свечей, зеленая металлическая змея в угрожающей позе. Из-за сегодняшней апатии Джон на самом деле их не видел, может, потому и особенно энергично протирал. Одно розово-голубое изречение состояло из выпуклых букв, из-за чего протирать его было особенно трудно:
«Приходи зимой иль летом,
Ждем тебя всегда с приветом.
Чаще будешь приходить,
Больше будем мы любить».
А другое – написано ярко-алыми буквами на золотом фоне:
«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную»[3 - Евангелие от Иоанна. 3:16.].
Эти два таких разных послания находились на противоположных краях полки, слегка затененные серебряными подсвечниками. А между ними лежали поздравительные открытки, приходившие каждый год на Рождество, Пасху и на дни рождения, полные радостных вестей, и тут же зеленая металлическая змея, вечно озлобленная, гордо вскидывала головку среди этих памятных подарков, дожидаясь момента, чтобы ужалить. Прислоненные к зеркалу стояли рядком фотографии.
Эти снимки стали чуть не антикварными вещами у семейства, вероятно, считавшего, что память должна сохраняться только о далеком прошлом. Фотографии Джона и Роя, а также двух девочек вроде бы нарушали этот неписаный закон, но в действительности они его только подтверждали: все фотографии были сделаны в период их младенчества – то есть в то время, которое они не могли помнить. Джон лежал голенький на белом покрывале, и люди смеялись и находили фотографию очаровательной. Но сам Джон, глядя на нее, испытывал стыд и раздражение от того, что его нагота так бесстыдно обнажена. Он единственный из детей был раздет. Рой лежал в колыбельке в белой рубашечке и улыбался в объектив беззубым ртом. На Саре, серьезной уже в шестимесячном возрасте, был беленький чепчик, а Руфь сидела на руках у матери. Глядя на эти фотографии, люди тоже смеялись, однако их смех отличался от того, с каким они смотрели на маленького Джона. Когда гости пытались подшучивать над ним, Джон замыкался и молчал, а те, считая, что почему-то ему не нравятся, делали вывод, что он мальчик «со странностями».
Был среди прочих и снимок тети Флоренс, сестры отца, в то время еще молодой женщины, только что перебравшейся на Север. Ее волосы были по-старомодному убраны наверх и стянуты лентой. Навещая их, тетка призывала эту фотографию в свидетели – вот какой хорошенькой она была в молодости! Стояла на полке и фотография матери – не та, что нравилась Джону и которую он видел лишь однажды, а сделанная сразу после замужества. Находилась там и фотография отца во всем черном – он расположился на деревенском крыльце, сложив руки на коленях. День был солнечный, и яркий свет безжалостно подчеркивал плоскость его лица. Отец сидел напротив солнца, с поднятой головой, свет бил прямо в глаза, и хотя фотографию сделали, когда он был молод, лицо выглядело зрелым, и только одежда свидетельствовала о том, что снимок старый. Тетя Флоренс рассказывала, что в то время отец уже был проповедником и имел жену, которая сейчас на Небесах. Неудивительно, что отец уже тогда был проповедником – трудно представить его кем-либо еще, но вот то, что в те далекие времена он имел жену, было в высшей степени странно и наводило Джона на невеселые мысли.
Ведь останься она в живых, думал Джон, он никогда бы не родился, отец не приехал бы на Север и не встретил мать. Эта умершая много лет назад женщина-призрак по имени Дебора унесла с собой в могилу множество тайн, которые он хотел бы разгадать. Она знала отца в той жизни, где еще не было Джона, и в той стране, какую Джон не видел. Когда он был еще ничем, пылью, облаком, солнечным светом или струями дождя, когда о нем «еще не думали», как говорила мать, или когда он был «на Небесах с ангелами», как сказала тетя, та женщина уже знала отца и жила с ним в одном доме. Она любила его. И знала, что он всегда говорит одно и то же, когда гремит гром и молния рассекает небо: «Слышишь, это Господь с нами разговаривает». По утрам в той далекой стране Дебора видела, как отец поворачивается в кровати, открывает глаза, и смотрела в них. И ей не было страшно от его взгляда. Она видела, как крестили отца, он «брыкался и ревел, как мул», и видела, как он рыдал, когда умерла его мать; «тогда он был правильным молодым человеком», рассказывала тетя Флоренс. Из-за того, что эта женщина заглянула в отцовские глаза раньше, чем он, она знала то, что Джон уже никогда не узнает – чистоту его взгляда, в глубине которого еще не отражался Джон. Она могла бы сказать – если б он только мог спросить! – как сделать, чтобы отец полюбил его. Но теперь слишком поздно. Она не разомкнет уста до Судного дня. Но тогда среди множества голосов, в которые вольется и его тихий голос, Джону уже не нужно будет ее признание.
Закончив уборку и убедившись, что комната готова к воскресному дню, грязный и усталый Джон сел у окна в отцовское кресло. Улицы заливал холодный солнечный свет, яростный ветер гнал обрывки бумаги, замерзшую пыль, хлопал вывесками магазинов, стучал в двери церквей. Зима заканчивалась, и кучи снега, которые сгребли к бордюрам тротуаров, постепенно таяли и стекали в канавы. На сырых улицах мальчишки играли в стикбол. Одетые в теплые свитера и штаны, они носились с криками, гоняя мяч, и тот – бац! – летел по воздуху после очередного удара палкой. На одном парне была ярко-красная спортивная вязаная шапочка со свисающей сзади кисточкой, которая победно взлетала всякий раз, как мальчуган подпрыгивал, чтобы ударить по мячу. Лучи солнца окрашивали лица ребят в медно-бронзовый цвет. Сквозь закрытое окно до Джона доносились их резкие, грубые голоса. Джону хотелось быть одним из них, так же беззаботно гонять мяч по улице, уверенно и изящно двигаться, но он знал, что это невозможно. Что ж, зато ему доступно другое – то, чего не дано уличным мальчишкам: он мог, по словам учителя, думать. Впрочем, эта способность приносила мало утешения – сегодня, например, мысли пугали его. Лучше бы оказаться с этими ребятами на улице, где можно не думать, загнав до усталости ненадежное, коварное тело.
Сейчас одиннадцать – через два часа вернется отец. Тогда они пообедают, потом отец встанет с ними на молитву, преподаст урок из Библии. Ближе к вечеру Джон пойдет убирать церковь, а после останется на вечернюю службу. Неожиданно на него накатил приступ неудержимой ярости, из глаз полились слезы. Наклонив голову, Джон стучал по стеклу кулаками и с горечью повторял: «Что мне делать? Что мне делать?»
Его позвала мать, и тут он вспомнил, что она стирает в кухне белье и, возможно, ей нужна помощь. Джон неохотно поднялся и направился в кухню. Мать стояла над тазом, ее руки были по локоть в мыльной пене, на лбу выступил пот. Фартук, на который пошел кусок от старой простыни, промок в том месте, где соприкасался со стиральной доской. При появлении Джона мать вытерла руки краем фартука.
– Ты закончил, Джон? – спросила она.
– Да, мама, – ответил он, отметив ее странный взгляд, словно мать смотрела на чужого ребенка.
– Молодец, – похвалила она и улыбнулась робкой, вымученной улыбкой. – Ты ведь моя правая рука.
Никак, даже улыбкой, не отозвавшись на похвалу, Джон молча смотрел на мать, соображая, что от него теперь могут потребовать. Она повернулась, откинула мокрой рукой волосы со лба и подошла к буфету. Стоя к нему спиной, достала яркую декоративную вазу, цветы в которую ставили только по праздникам, и высыпала себе в ладонь то, что сейчас там находилось. Джон услышал звяканье монет – значит, его пошлют в магазин. Мать поставила вазу на место и, повернувшись к сыну, раскрыла ладонь.
– Я не спросила тебя, что ты хочешь на день рождения, – произнесла она. – Возьми вот это, сынок, пойди и купи себе, что захочешь.
Мать протянула ему теплые и мокрые монеты. Джон ощутил их приятную, гладкую поверхность, прикосновение материнской руки и поднял ничего не видящие от непонятного чувства глаза. Сердце его забилось, ему захотелось прильнуть к мокрому фартуку матери и заплакать. Но он опустил голову и взглянул на ладонь, где лежали кучкой монеты.
– Не очень-то здесь много, – сказала она.
– Мне хватит. – Джон улыбнулся, а мать склонилась и поцеловала его в лоб.
– Ты станешь, – заговорила она, беря его за подбородок и отводя немного в сторону, – большим человеком. И очень хорошим, запомни это. Мама верит в тебя.
И Джон сообразил, что она чего-то не договаривает. Сегодня мать на каком-то особом языке сказала ему нечто, что он должен запомнить и осознать в будущем. Джон смотрел на мать, и сердце его переполняла любовь к ней и еще странная, пугавшая его боль.
– Да, мама, – кивнул он, надеясь, что она поймет, несмотря на невразумительность речи, всю глубину его страстного желания доставить ей радость.
– Я знаю, – сказала мать с улыбкой, облегчившей его душу, – есть многое, чего ты еще не понимаешь. Но ты не отчаивайся. В свое время Господь откроет тебе, что нужно. Только верь, Джонни, и Он поможет тебе. Все складывается к лучшему для тех, кто Его любит.
Джон слышал все это раньше – то были привычные слова матери, в отличие от слов отца: «Приведи в порядок дом свой», но он чувствовал, что сегодня они звучат иначе: мать старалась помочь ему, зная, что сын в беде. Беда была у них общая, но она никогда не расскажет ему об этом. И хотя Джон понимал, что они не заговорят об общих для них вещах – ведь тогда мать рассердится и перестанет его уважать, – новое знание о ней и свидетельство ее любви внесло в его мятущуюся душу реальность, которая пугала, и одновременно – достоинство, которое успокаивало. Он смутно чувствовал, что должен как-то утешить ее, и с удивлением услышал слова, слетевшие с его языка:
– Да, мама. Я постараюсь любить Бога.
При этих словах лицо матери поразительно изменилось, оно стало прекрасным и невыразимо печальным, будто она видела далеко за его спиной долгую, темную дорогу и бредущего по ней странника, которого всюду подстерегают опасности. Кто был этот странник? Он? Или она сама? А может, она думала о крестном пути Иисуса? Мать вернулась к стирке, но непонятная печаль так и осталась на ее лице.
– Тебе лучше уйти, пока не вернулся отец, – сказала она.
На любимом холме Джона в Центральном парке еще не растаял снег. Холм находился в центре парка, за круглым прудом, где за высокой проволочной оградой гуляли белые дамы в шубах, с большими собаками на поводках, или пожилые белые джентльмены, опирающиеся на трости. Привычные очертания окружавших парк домов, но, скорее даже, инстинкт вывели Джона на вьющуюся вверх тропу между деревьями, и через несколько минут он оказался на голом участке земли. Теперь оставалось преодолеть крутой откос, отсюда уже виднелись сверкающее небо, легкие облака вдали и рваная линия нью-йоркских небоскребов. Джон не знал, почему, но на этом месте его всегда охватывали возбуждение и ощущение силы, и он взбегал вверх по холму, словно у него внутри был мотор, или как безумец, готовый броситься вниз в сияющий под ним город.
Достигнув вершины, Джон остановился и так стоял некоторое время, опершись подбородком на руки, и глядел вниз. Здесь он чувствовал себя великаном, чей гнев мог разрушить город до основания, деспотом, способным раздавить его одним усилием ступни, долгожданным завоевателем, путь которого усеян цветами, и толпы людей восклицают: «Осанна!» Он будет самым могущественным, самым любимым помазанником Божьим и будет жить в этом сверкающем городе, который его предки видели в мечтах. Ведь город принадлежал ему, об этом говорили сами жители, и стоит только с громким криком сбежать вниз, как они обнимут его и покажут неведомые чудеса.
Однако Джон так и остался стоять на холме. Ему вспомнились люди, каких он встречал в этом городе, и в их глазах не было любви. Вспомнилась их быстрая и тяжелая поступь, темно-серая одежда, пустые, не замечающие его глаза – в лучшем случае горожане ухмылялись при встрече с ним. Вспомнились непрерывно мерцавшие над головой огни и ощущение себя полным чужаком. А потом Джон подумал об отце и матери, о простертых к нему руках, они хотели спасти его от этого города, где, по их словам, душу ждет погибель.
И действительно, разве не погибель хлюпала под ногами прохожих, кричала из всех фонарей, вопила из каждой гигантской башни? Знаки сатаны горели на лицах людей у кинотеатров и на огромных постерах, склонявших человека к греху. Рев этих обреченных несся по Бродвею, где автомобили, автобусы и спешащие куда-то прохожие ежеминутно подвергались смертельной опасности. Да, дорога к смерти была широкой[4 - Игра слов: Бродвей в переводе с английского – «широкий путь».], и многие шли по ней, а дорога к вечной жизни была узкой, и мало кто ее находил. Однако сам Джон не стремился ступить на узкий путь, по которому двигался его народ. На этом пути не высились небоскребы, пронзавшие, казалось, неизменные облака; здесь скученно жались к грязной земле низенькие домишки; улицы, коридоры и комнаты были темные, а в воздухе витал неистребимый запах пыли, пота, мочи и домашнего джина. На этом узком – крестном – пути Джона ожидало лишь вечное унижение, а в будущем дом – такой же, как у его отца, такая же церковь и работа и такое же будущее, в котором он незаметно состарится и превратится в чернокожего старика, не знавшего ничего, кроме голода и работы. Этот крестный путь уже принес ему пустой желудок, согнул спину матери; никто в их семье никогда не носил хорошую одежду. Другое дело – здесь, где дома соперничают в могуществе с Богом, а мужчины и женщины не боятся Его гнева. Тут он мог бы есть и пить, сколько душе угодно, одеваться в роскошные ткани, приятные и на вид, и на ощупь. А его душа? Что будет с ней, когда он умрет и предстанет перед судом? Поможет ли ему тогда власть над городом? Стоит ли ради краткого наслаждения потерять вечное блаженство?
Но вечное блаженство трудно представить, а раскинувшийся перед ним город был реальным. В смущении Джон стоял на тающем снегу, а затем побежал с холма вниз. Ему казалось, будто он летит, и Джон подумал: «Я смогу снова взобраться. Если что, я всегда смогу взобраться снова». У подножия холма, где земля резко сменялась гравиевой дорожкой, он чуть не сбил с ног пожилого белого мужчину с седой бородой, который шел очень медленно, опираясь на трость. Оба в удивлении застыли, глядя друг на друга. Джон хотел извиниться, но ему мешало затрудненное дыхание. И тут старик улыбнулся. Джон улыбнулся в ответ. Словно оба знали один, только им двоим ведомый секрет. Старик двинулся дальше. Солнце заливало парк. На ветвях и стволах деревьев лед медленно подтаивал под бледными, но жгучими солнечными лучами.
Джон вышел из парка на Пятую авеню, где, как всегда, вдоль края тротуара выстроились старомодные экипажи, кучера сидели на высоких сиденьях с закутанными пледом коленями или стояли группами по двое-трое около лошадей, потопывая ногами, куря трубки и болтая. Джон видел, как летом в этих экипажах катались люди, похожие на персонажей книг и фильмов, где все были одеты по старинке, а по ночам мчались по скользким, промерзшим дорогам, скрываясь от смертельно опасных врагов. «Оглянись, оглянись! – кричала прекрасная женщина с белокурыми локонами. – Не преследуют ли нас?» Насколько Джон помнил, ее ждал ужасный конец. Сейчас он смотрел на лошадей – крупных, гнедых, спокойных, переступавших блестящими копытами, и думал, каково это иметь собственного коня. Он назовет его Райдер, и по утрам, когда трава еще в росе, вскочив в седло, будет издали любоваться огромными, залитыми солнцем полями – его полями. Позади, в его доме, большом, просторном, совсем новом, жена, красавица, будет в это время готовить в кухне завтрак, и из трубы повалит дым, растворяясь в утреннем воздухе. Их дети будут звать Джона «папой», и он купит им на Рождество электрические поезда. Они с женой разведут индеек, коров, кур и гусей и помимо Райдера других лошадей. В баре у них будет полно – хоть залейся! – виски и вина. А еще будут автомобили. Но в какую они станут ходить церковь? И чему вечерами он будет учить детей? Джон смотрел вперед, вдоль Пятой авеню, по которой разгуливали элегантные женщины в меховых шубках, разглядывал витрины, где были выставлены шелковые платья, часы, кольца. Какую церковь посещают эти люди? Что происходит в их домах вечерами, когда они снимают шубы и шелковые платья, убирают драгоценности, ложатся в мягкие постели и перед сном вспоминают прошедший день? Читают ли они каждый вечер отрывок из Библии? Встают ли на колени для молитвы? Конечно, нет, ведь их мысли были не с Господом, и не Он озарял их путь. Они были в миру, принадлежали ему, и этот путь вел их прямиком в ад.
Однако в школе некоторые из белых преподавателей были добры к Джону, и с трудом представлялось, чтобы они – такие приветливые и красивые – вечно горели в адском пламени. Однажды зимой, когда его долго не оставляла сильная простуда, учительница принесла ему бутылочку рыбьего жира, смешанного с густым сиропом для смягчения неприятного вкуса. То был действительно христианский акт милосердия. Джон пошел на поправку, и мать сказала, что Бог наградит эту женщину. Да, они были добрыми – Джон не сомневался в этом. Он завоюет их внимание, и тогда его полюбят, станут уважать. Однако отец так не считал. «Все белые погрязли в грехах, – твердил он, – и Господь их накажет. Белым людям нельзя доверять, их речи лживы, и ни один из них никогда не полюбит ниггера. А он, Джон, тоже ниггер и скоро узнает, когда вырастет, какими жестокими бывают белые». Джон читал о том, как обращались белые люди с цветными на Юге, откуда приехали его родители. Цветных грабили, сжигали их дома, убивали – были случаи и похуже, говорил отец, но у него язык не повернется такое произносить. Джон читал, как цветных поджаривали на электрических стульях за проступки, которых они не совершали; как избивали дубинками во время беспорядков; как пытали в тюрьмах; как принимали на работу в последнюю очередь и первыми увольняли и выбрасывали за ворота.
На улице, по какой сейчас шел Джон, ниггеры не жили, это было запрещено, и все же он шагал по ней. И никто ему не мешал. Однако осмелится ли он заглянуть в магазин, из которого только что вальяжно вышла белая женщина с большой круглой картонкой? Или в этот дом, где поблизости стоит белый охранник в красивой униформе? Джон знал, что не сделает этого – по крайней мере сегодня. И сразу послышался смех отца: «Не только сегодня! И завтра тоже». Для таких, как он, есть задняя дверь, черные лестницы, кухня или подвал. Этот мир не для него. Если он не верит, пусть бьется головой о стену, но скорее солнце померкнет, чем ему позволят войти. После этих мыслей Джон видел по-иному и людей, и улицу, ему стало тут страшно, и он понял, что когда-нибудь возненавидит белых, если только Бог не смягчит его сердце.
С Пятой авеню Джон свернул на запад – в район кинотеатров. На Сорок второй улице не было той роскоши, что на предыдущей, но от этого она не становилась менее чужой. Джону нравилась улица, и дело было не в прохожих или магазинах, ему пришлись по душе каменные львы, охраняющие самое внушительное здание – Публичную библиотеку. Джон и не собирался войти в этот просторный дом, доверху набитый книгами, хотя имел на это право, поскольку состоял в Гарлемском библиотечном отделении, дающем право брать книги в любой городской библиотеке. Он никогда не пытался воспользоваться своим правом еще и потому, что понимал: в огромном здании должно быть множество коридоров и мраморных лестниц, в их лабиринте легко заблудиться и не найти нужную книгу. И тогда белые люди заметят, что он не привык к подобным помещениям и большому количеству книг, и станут смотреть на него с сочувствием. Но он обязательно придет сюда, когда прочитает все книги в своем районе – такое достижение придаст ему силы, и он без колебания посетит любое здание мира.
Люди, в большинстве своем мужчины, стояли, облокотившись на парапет в парке, окружавшем библиотеку, или разгуливали поблизости, порой наклоняясь, чтобы выпить воды из фонтанчика. Сизые голуби садились на головы львов либо на края фонтанов, неспешно разгуливали по дорожкам. Джон задержался у магазина «Вулворт», разглядывая в витринах конфеты и размышляя, какие купить, но так ничего и не купил: в магазине было полно народу, и он боялся, что продавщица не обратит на него внимания. Пройдя мимо продавца искусственных цветов, Джон пересек Шестую авеню, где находился ресторан быстрого питания «Автомат», торгующий фастфудом, стояли припаркованные такси, а в витринах магазинчиков можно было видеть грязные открытки и игрушки-розыгрыши. Но сегодня Джона это не интересовало. За Шестой авеню располагались кинотеатры, и здесь он внимательно изучил рекламу, стараясь понять, на какой фильм лучше пойти. Его внимание привлек огромный цветной постер с изображением полуголой женщины. Привалившись к дверному косяку, она ссорилась с блондином, в отчаянии смотревшим на улицу. Надпись над их головами гласила: «Такой дурак есть в каждой семье – и рядом всегда найдется соседка, которая его подберет». Джон решил посмотреть этот фильм, почувствовав жалость к глупому блондину – захотелось узнать больше о его несчастной судьбе.
Изучив цены на билеты, он протянул кассиру деньги и получил клочок бумаги, открывавшей ему двери кинотеатра. Джон не оглядывался, боясь, как бы кто-нибудь из церковной общины случайно не оказался поблизости, не выкрикнул его имя и не вытащил за шиворот из дверей. Он быстро прошел по устланному ковром холлу и остановился лишь для того, чтобы у него оторвали и швырнули в серебристую коробку половину билета, вернув ему вторую половину. Потом билетер открыл двери, ведущие в темный дворец, и, светя фонариком, проводил до его ряда. И даже тогда, протискиваясь сквозь лабиринт из коленей и ступней к своему месту, Джон не осмеливался дышать и, в робкой надежде на прощение за дерзость, не смотрел на экран. Джон оглядывался по сторонам, видя профили зрителей, изредка высвечивающиеся в темноте, которая представлялась ему тьмой ада. Он верил, что близится свет второго пришествия, когда разверзнется потолок и все узрят горящие огнем колесницы, восседающего на них грозного Бога и силы небесные. Джон вжался в сиденье, словно мог таким образом стать незаметным. И подумал: «Пока не время. Судный день еще не наступил» – и вот тогда услышал доносившиеся до него голоса несчастного парня и злой женщины, поднял голову и увидел экран.
Женщина была воплощение зла. Эта блондинка с бледным, нездоровым цветом лица раньше жила в Лондоне – городе в Англии, и, судя по одежде, жила там в прошлое время. Она кашляла, у нее был туберкулез, тяжелая болезнь, о которой Джон слышал. Кто-то в семье матери умер от него. У женщины было много мужчин, она курила сигареты и пила. Потом познакомилась с этим молодым человеком, студентом, он полюбил ее всем сердцем, но она жестоко обращалась с ним. Молодой человек был инвалидом, и женщина смеялась над ним. Она тянула из него деньги и гуляла с другими мужчинами, а студенту постоянно лгала – он действительно был глуповат. Слабовольный и печальный, он мотался туда-сюда на экране, и скоро симпатия Джона полностью перешла на сторону вспыльчивой и несчастной женщины. Он понимал ее, когда она злилась, покачивая бедрами, когда откидывала голову и смеялась так заливисто, что, казалось, на ее шее лопнут вены. Эта маленькая женщина, которую трудно было назвать хорошенькой, ходила непристойной, развязной походкой по холодным, туманным улицам и словно говорила всему миру: «Поцелуйте меня в зад».
Ее нельзя было ни приручить, ни сломать, она равнодушно относилась к доброте и презрению, к ненависти и любви. Никогда не пробовала молиться. Нельзя представить, чтобы она пала на колени и поползла по пыльному полу к алтарю, моля о прощении. Наверное, грех ее был так страшен, что простить его было невозможно, или гордыня была так велика, что женщина не нуждалась в прощении. Она упала с очень большой высоты, и падение это было впечатляющим из-за своей подлинности. Джон, сколько ни старался, не мог вызвать в своем сердце неприязнь к женщине и желание осудить ее. Напротив, ему хотелось быть на нее похожим – только еще более сильным, последовательным и жестоким. И заставить всех, кто желал ему зла, страдать, как женщина заставляла страдать студента, а когда они запросят пощады, рассмеяться в лицо. Сам он не станет просить о милосердии, ведь его боль будет острее. «Продолжай в том же духе, – прошептал Джон, когда на экране студент, видя непреклонность женщины, вздохнул и расплакался. – Продолжай». Наступит день, и он тоже заговорит так. Будет смотреть им в лицо и рассказывать, как сильно их ненавидит. Они заставили его страдать, а теперь он отплатит им той же монетой.
Однако, когда женщине пришла пора умирать, она выглядела хуже, чем того заслуживала. Джона насторожило выражение ее лица. Женщина напряженно смотрела вперед и вниз, словно опускала голову перед ветром более пронизывающим, чем тот, что бывает на земле. Она понимала, что ее несет туда, где ничто не поможет – ни гордыня, ни храбрость, ни вызывающая порочность. В том месте, куда она уходила, эти качества не имели цены, нужно было что-то еще, имени этого «чего-то» она не знала. Женщина заплакала, на ее порочном лице возникла детская обиженная гримаса, и оператор отвел от нее камеру, оставив дожидаться в грязной комнате встречи с Создателем.
Больше на экране женщина не появилась, но фильм продолжался. Студент женился на другой девушке – темноволосой и нежной, однако не такой обольстительной. Джон продолжал думать о блондинке и об ужасном ее конце. Не будь мысль столь богохульной, он решил бы, будто это Господь направил его в кинотеатр, чтобы показать, какова расплата за грехи.
Фильм наконец закончился, зретели зашевелились. Теперь начались новости. Белые девушки демонстрировали купальники, на ринге с ревом дрались боксеры, игроки в бейсбол, невредимые, бежали домой, президенты и короли разных стран, названия которых ничего не говорили Джону, быстро мелькали на мерцающем полотне. А он думал об аде, об искуплении грехов и мучительно пытался найти компромисс между дорогой, ведущей к жизни вечной, и той, что завершается геенной огненной. Но компромисса не было, поскольку Джона воспитали в истинной вере. Он не мог, подобно африканским дикарям, заявить, что не знает Евангелия. Отец, мать и другие верующие с ранних лет познакомили его с Божьей волей. И потому он либо выйдет из кинотеатра с твердым намерением больше сюда не возвращаться, оставив позади мир и его соблазны, его почести и славу, либо будет здесь с грешниками и разделит с ними неизбежное наказание. Положение было не из легких, и Джон заерзал в кресле, гоня от себя крамольную мысль, что со стороны Бога несправедливо ставить его перед таким трудным выбором.
Когда во второй половине дня Джон подходил к дому, оттуда опрометью выбежала маленькая Сара, пальто ее было расстегнуто, и она помчалась по улице к аптеке. В испуге он замер и какое-то время бессмысленно смотрел девочке вслед, соображая, что могло вызвать у нее столь сумасшедшую реакцию. Кстати, у Сары всегда было повышенное чувство ответственности, и каждое поручение она выполняла так, словно то был вопрос жизни и смерти. Однако в аптеку ее все-таки послали и, похоже, срочно – у матери даже не было времени застегнуть ей пальто.
На Джона накатила усталость. Если что-нибудь случилось, наверху его ждут неприятности, а ему хотелось их избежать. Конечно, может, у мамы просто заболела голова, вот она и послала Сару за аспирином. Но если так, значит, ему придется готовить ужин, смотреть за детьми и весь оставшийся день быть на глазах у отца. И Джон замедлил шаг.
На крыльце стояли мальчишки. Они видели, что Джон приближается к дому, а он, избегая их взглядов, непроизвольно стал старательно имитировать принятую в их среде развязную походку. Джон поднялся по выщербленным каменным ступеням и уже входил в дом, когда один мальчишка сказал: «А твоему брату сегодня крепко досталось».
Он в ужасе поднял голову, не осмеливаясь спрашивать подробности, но мальчишки тоже выглядели не лучшим образом – вид у них был такой, будто они участвовали в драке. И, судя по пристыженным физиономиям, победили явно не они. Джон увидел на пороге кровь, следы крови были и на кафельном полу холла. Посмотрев на мальчишек, которые по-прежнему следили за ним, он торопливо двинулся вверх по лестнице.
Дверь в квартиру была приоткрыта – ясно, ждут Сару. Джон тихо вошел внутрь, чувствуя подсознательное желание сбежать. В кухне горел свет, хотя там никого не было, – впрочем, свет горел во всей квартире. На кухонном столе стояла сумка с продуктами, из чего Джон заключил, что явилась тетя Флоренс. Тазик со стиркой все еще находился здесь, наполняя кухню кисловатым запахом.
На полу тоже были капли крови; размазанные кровавые следы остались и на лестнице.
Все это ужасно напугало Джона. Стоя посреди кухни, он пытался представить, что все-таки в его отсутствие произошло, и долго собирался с духом, прежде чем войти в гостиную, где находилась вся семья. Рой и раньше попадал в разные переделки, однако новая беда могла стать началом исполнения пророчества. Джон снял пальто, бросил его на стул и уже направился в гостиную, когда услышал быстрые шаги Сары на лестнице.
Девочка вихрем влетела в кухню, в руках она держала громоздкий пакет.
– Что случилось? – прошептал Джон.
Сара посмотрела на него удивленно, в ее взгляде была какая-то сумасшедшая радость. Джон в очередной раз подумал, что сестра ему не нравится. Отдышавшись, она выпалила с торжествующим видом: «Роя пырнули ножом!» – и побежала дальше, в гостиную.
Вот оно что. Роя пырнули ножом. Что бы это ни значило, ясно одно: сегодня отец будет невыносим, просто ужасен. И Джон медленно вошел в гостиную.
Отец и мать стояли на коленях перед диваном, на котором лежал Рой, между ними был тазик с водой, и отец смывал кровь со лба сына. Мать могла бы делать то же самое, только нежнее, однако отец ей не позволил – он не желал допустить, чтобы кто-то, кроме него, прикасался к раненому сыну. Мать лишь следила за его действиями, держа одну руку в воде, а другую со страдальческим видом – на талии, обмотанной все тем же импровизированным фартуком. Ее лицо переполняли боль и страх, а еще – с трудом сдерживаемые напряжение и жалость, которые она не смогла бы полностью передать, даже если бы заревела в голос. Отец бормотал какие-то бессвязные, ласковые слова, стараясь успокоить Роя, а у самого тряслись руки, когда он окунал тряпку в тазик и потом отжимал ее. В стороне стояла тетя Флоренс, она так и не сняла шляпку, а сумку держала в руках, в ужасе взирая на происходящее.
Сара влетела в комнату впереди брата, и мать, принимая из ее рук пакет, подняла голову и увидела Джона. Она ничего не сказала, однако бросила на него странный, быстрый взгляд, словно хотела о чем-то предупредить, но не имела возможности. Тетя Флоренс тоже посмотрела на Джона и сказала:
– А мы все думаем, где ты, сынок. Вот твой бедовый братец ушел погулять и попал в дурную историю.
По ее голосу Джон понял, что переполох был, похоже, преувеличенный. Значит, Рой не умрет. От сердца у него отлегло. Но тут к нему повернулся отец:
– Где тебя носило все это время? – рявкнул он. – Разве ты не знаешь, что нужен в доме?
Джон похолодел от страха – не столько от этих слов, сколько от выражения отцовского лица. Джон увидел то, чего не видел раньше – разве что в собственных мучительных фантазиях: дикий, безграничный страх, отчего лицо отца казалось моложе и одновременно – невыразимо старым и жестоким. Когда взгляд отца остановился на нем, Джон понял, что отец ненавидит его за то, что это не он оказался на месте Роя. Джон с трудом встретил этот взгляд, однако не сразу отвернулся, отчего мысленно похвалил себя, испытав нечто вроде триумфа, и в душе пожелал Рою смерти – пусть отцу станет еще хуже.
Мать развернула сверток и достала оттуда перекись водорода.
– Вот, – сказала она, открывая бутылочку, – лучше промой рану этим. Мать передала с непроницаемым лицом отцу перекись и салфетку, голос ее при этом звучал холодно и сухо.
– Сейчас немного пощиплет, – произнес отец совсем другим голосом – грустным и нежным! – потом, снова поворачиваясь к дивану: – Держись и будь мужчиной. Это быстро пройдет.
Джон следил за происходящим и, слушая отца, понимал, что ненавидит его. Рой застонал. Тетя Флоренс шагнула к камину и положила сумочку на полку рядом с металлической змеей. В соседней комнате захныкала малышка.
– Джон, будь умницей, пойди и успокой девочку, – попросила мать. Ее уверенные руки были в постоянной работе – она открыла пузырек с йодом и теперь нарезала бинты.
Джон направился в спальню родителей и взял на руки плачущую мокрую сестренку. Как только Руфь почувствовала его руки, она сразу замолчала и посмотрела на брата широко раскрытыми, печальными глазками, словно понимала, что в доме беда. Джона рассмешил этот по-взрослому серьезный взгляд – он очень любил свою маленькую сестренку – и, возвращаясь в гостиную, прошептал ей на ухо:
– Послушай, что скажет тебе старший брат, крошка. Как только встанешь на ноги, беги опрометью из этого дома, беги скорее!
