скачать книгу бесплатно
И две девочки отошли в сторонку.
О чем они там говорили, неизвестно, но только вскоре Оксана стала везде ходить с Кристиной. Оксана всегда носила штаны и никогда – юбки. Она шла по лагерю царем, шла троянским конем, шла победителем. Рука ее обнимала Кристину Буринскую за шею. И Кристина – Кристина, по которой сохло пол-лагеря, по которой сох начальник лагеря, по которой сохли все мы, – шла рядом безропотно. И вроде бы мы не могли в это поверить, но вроде бы Кристина Буринская казалась счастливой, когда Оксанкина рука лежала на ней.
Начальник лагеря, увидев их, выронил сигарету.
– Это… – Он запнулся, казалось, его хватит удар. – Это что???
– Остыньте, Пал Иваныч, – цыкнула ему через губу Оксанка. – Мы дружим.
Пал Иваныч не нашелся что ответить. Он молча стоял с открытым ртом, пока парочка удалялась.
Толстый Гришка Иванов, который знал все, говорил: по ночам Оксанка Рябко сбегает из своего отряда, чтобы проникнуть к Кристине Буринской, и остается там до утра. Вожатый хотел помешать Оксане, но она приставила нож к его горлу и пообещала расправу, если тот пикнет. Вожатый прикинул, что осталось всего две недели до конца смены. Он решил помалкивать. Портал в спальню Кристины Буринской был открыт.
Мы слушали Гришку и не верили. А потом видели днем Оксану с Кристиной, гуляющих в обнимку, и верили. Мы подначивали друг друга: «Слабо тебе отбить Кристинку у Оксанки?» И гоготали, смущаясь, потому что «слабо» было всем. Из всех мальчиков в лагере самые большие яйца носила интернатовская Оксана.
Потом случилась та памятная дискотека. Ее вел мой отчим. Он ставил Аль Бано – мой отчим был немного итальянец. Так говорил он сам.
По звону колокольчиков, пришитых к джинсам, мы поняли, что на дискотеку проникли местные. Деревенские работали грубо: если им нравилась девчонка, они просто распихивали нас, пионеров, и тащили ее танцевать. Вот и сейчас лидер местных Ванька Штырь определил Кристину Буринскую как самую красивую девочку на дискотеке и стал протискиваться сквозь толпу.
– Пойдем, сладкая, – сказал он и дернул Кристину за руку.
Мы поняли: то, что давно надвигалось, сейчас вскроется как нарыв. Музыка стала глуше. Ночь темнее. Оксанка Рябко выпрыгнула из темноты как пантера Багира – и без слов зарядила Ваньке Штырю кулаком в зубы. Ванька покатился по земле, вскочил, раскрыл рот, глаза его забегали.
– Братва! Братва! – Он озирался в поисках своих. – Городские наших бьют!
Расталкивая пионеров, звеня колокольчиками, к месту конфликта ломанулись детины: здоровые как кони, рыжие, выросшие на полезном труде и свежем воздухе.
– Че? Че? Че? – захлопали точно крылья их голоса.
Но, увидев причину конфликта, увидев Оксанку Рябко, деревенские будто наткнулись на стену.
– Девчонка? – изумились они.
– Ща в зубы дам за девчонку, – сказала Оксана.
Из-за спины ее выглядывала Кристина Буринская. В тот момент – момент испуга и волнения – она была прекрасна как никогда.
Деревенские почесали головы, пошушукались, на всякий случай уточнили у Штыря:
– Вань, а она тебя пидарасом называла?
Штырь мотнул головой – нет.
– А колхозом или деревней?
Штырь надулся – тоже нет.
Этика Штыря теперь работала против него самого.
– Тогда это, Вань… один на один.
– Да куда? Какой один на один? – Штырь подскочил. – Она же баба! – Он истерично кинул пальцами в Оксану. – Баба, только в штанах…
Договорить ему не удалось. Хлесткая пощечина Оксанки Рябко вновь сбила Штыря на землю. Он покатился, сбил пару танцующих. Подняться ему Оксана уже не дала. Она набросилась на него как животное, разъяренный альфа-самец на защите прайда. И нога Оксанкина – мускулистая нога в брюках и вьетнамской кедине «Два мяча» – звонко стукнула Штыря в подбородок.
Передние зубы предводителя деревенских улетели в небо. Белые-белые, крепкие-крепкие, они могли служить Штырю всю жизнь, но теперь исчезли в летней ночи, точно две маленькие кометы. Оксанка Рябко продолжала втаптывать Штыря в землю. Ее нога в кедине крошила его лицо, и оно расползалось, теряло контуры, растворялось в кровяной дымке.
Музыка взвизгнула – и замолчала. Динамики закричали голосом директора: «Всем… Слушать меня!!! Прекратить!!! Отставить!!!» И когда это не помогло, директор закричал так, что с деревьев попадали мертвые птицы: «Милиция-а-а-а-а!»
Только тут Оксанка остановилась. Кодовое слово отключило ее механизмы. Она уже была в милиции и знала – если кто-то над ухом орет «Милиция!», лучше не дергаться: потом в милиции могут приписать сопротивление при аресте и накинуть к приговору.
У ног ее распласталось тело, недавно бывшее Ванькой Штырем. Тело булькало и конвульсировало. Оксана дышала тяжело, смотрела на всех исподлобья. Выяснилось, что в суматохе у Кристины Буринской порвали футболку. И теперь один сосок ее – сосок самой прекрасной груди на свете – недоуменно взирал на окружающих. В другое время мы бы не смогли отвести от него глаз. Мы пронесли бы это видение через годы, рассказывая о нем внукам, смакуя как самое сладостное переживание в жизни. Но сейчас никто не обратил внимания на грудь Кристины Буринской, в которую был влюблен весь лагерь.
Все смотрели на Оксану Рябко. Все понимали, что сейчас произошло нечто важное. Мы не знали еще тогда аббревиатуры ЛГБТ, мы впервые столкнулись с тем, что девочка может любить девочку, но все мы стояли и усваивали урок. Интернатская Оксана показала нам, как нужно биться за свою любовь, за друзей, за убеждения – за родину, если хотите. И каждый из нас стоял и задавал себе вопрос: «А я бы смог так же?» И пугался собственного ответа, и терялся, и уносился мыслями в космос, не отрывая глаз от странной девочки с пергидрольным чубом.
Мигнули сирены. На танцплощадку медленно въехал милицейский «УАЗ», который дежурил в лагере всю смену. Из «УАЗа» высыпали милиционеры.
– Оксана-а-а! – вдруг поняв все, сорвалась с места Кристина Буринская и бросилась к ней в объятия. Две девочки поцеловались. Они целовались так, как, возможно, целовался Одиссей со своей женой, отправляясь на 10 лет в Трою. Они целовались как мартовские любовники, как стебли цветов, как земля и дождь. Милиционеры и лагерное начальство ждали молча, не рискуя им помешать.
Потом Оксана шагнула в «уазик». Усмехнулась, оглядев напоследок нас всех. «Модерн Токинг» навсегда!» – весело крикнула она и села в машину. Явив пионерам еще один пример невыносимой, фантастической крутизны.
Средиземное винное море
Я встречался с девочкой, поэтому про вино – бесхозный вагон вина, море из вина – узнал последним. Друзья мои проводили время в подвале. Они дрались, горланили песни и влюблялись. Кого-то забирали в милицию. Все это проходило мимо: я встречал и провожал девочку домой.
Если мне случалось выпить бутылку пива, девочка чуяла запах.
– А ну-ка дыхни! – приказывала она.
– Всего одно пиво, малыш, – говорил я.
– Одно? А пахнет как целый пивной склад!
Дело шло к свадьбе. И порой я думал, с тоской глядя, как весело оттягиваются в подвале друзья: а не рано я включился в эти взрослые игры? Не рано жизнь поймала меня на крючок, лишила радости и яиц?
Про вино я узнал мартовской ночью. Шел домой, рассуждая про себя в тысячный раз: выбрать девочку? Или выбрать подвал? В снегу лежал человек. В теле человека я узнал знакомого по прозвищу Сало. От тела в снег расползалась здоровая желтая лужа. Пахло забродившим киселем, неумытым детством, ранней весной.
Умеют люди красиво жить, вздохнул я, глядя на тело. Умеют веселиться до упаду. Умеют радоваться простым вещам. Тело на снегу храпело. Его требовалось разбудить. Ранние мордовские оттепели коварны. Они пожрали уже не одного человека. На радостях от мартовского солнца люди немного сходят с ума. Они пьяны самим воздухом. Они берут отгулы на работе, устраивают дикие шабаши, а потом валятся и засыпают прямо в талом снегу. Но ночью зима возвращается – в этом коварство марта. Температура опускается до минус 20 и больше. И те гуляки, которых не подняли вовремя из снега, уходят в снежную страну навсегда.
– Сало! – сказал я. – Вставай!
Тело брыкнуло ногой.
Я попытался поднять его, стараясь не наступить в желтую лужу. Свое прозвище он получил не зря. В Сале была тысяча килограммов веса. Он булькал.
– Подъем! – Я пнул тело.
И тут Сало очнулся. Он резко сел в снегу и сказал:
– Вино! – И стал щупать себя по карманам. А затем, к моему удивлению, из недр его бездонной куртки-пуховика стали появляться на свет бутылки. Сало ставил их в снег бережно, словно младенцев. Я насчитал восемь или девять бутылок вина и еще одну разбитую: Сало вынул из куртки осколки. Лужа, которая натекла под ним, была винной. Только сейчас я заметил, что запахи весны и неумытого детства перебивает тяжелый винный дух.
– Сало! – Я с ужасом смотрел на его трофеи. – Вы ломанули ларек? Магазин? Склад? Откуда столько вина?
И Сало расплылся в самой мерзопакостной улыбке на свете.
– Лучше! – сказал он, сидя в винной луже. – Мы нашли целый вагон с винищем. И завтра притащим еще.
По его словам выходило следующее: кто-то – по невиданной случайности, божьему промыслу или недосмотру – выкатил вагон с вином за пределы товарной базы. Вино было частично замерзшее: груды льда в ящиках. С бутылок послезали этикетки. Продавать такое было нельзя.
Вагон стоял одиноко как перст посреди снежного поля. Его поставили на запасные пути и забыли. Так злые люди выкидывают надоевшего котенка из дома – потому что он вырос и стал некрасивым. Потом на вагон набрел Сало. Чутье никогда не подводило его. Он потоптался вокруг. Заглянул в щели. И понял, что нашел клад.
На следующий вечер у подвала собралась бригада. Все были уже бухие, все хотели еще вина, все держали в руках рюкзаки, пакеты и авоськи.
– Идешь? – окликнули меня.
Я провожал девочку. Девочка посмотрела так, что стало ясно: если сейчас сорваться, соскочить, уйти в ночь с братвой на поиски приключений, то не видать мне больше теплой девочкиной постели и беззаветной любви.
– Догоню, может… – неуверенно пробормотал я.
– Ага, – сказала девочка. – Догонит. И перегонит, – и дернула меня за руку: – Пошли! Мы же хотели еще кино посмотреть.
Я оглянулся и увидел, как все они растворяются в мартовской ночи: мои друзья с вещмешками за спиной. Они уходили словно какой-то фантастический партизанский отряд. Дымили сигареты, стоял гогот. Хрустел снег под их ботинками.
В тот вечер девочка выбрала смотреть «Титаник». На экране Лео сражался за свою любовь, тонул корабль, падали в воду люди. Но мои мысли были далеко – на товарной базе, где сейчас в ночи мои кореша подламывали бесхозный вагон с вином и набивали свои сумки.
Вино называлось «Монастырская изба». По нашим голодранским оценкам, это напиток высшей пробы: сами боги спустили его людям на землю. В ларьке бутылка «Монастырской избы» стоила в два раза дороже портвейна, напитка работяг. «Монастырскую избу» покупали серьезные люди в пиджаках. Ее ставили на стол, когда надо было обстряпать нечто важное. Так мой отчим однажды притащил домой «Монастырскую избу», когда хотел заслужить прощения у мамы: она застукала его с другой. И что вы думаете? Мама отпила «Монастырской избы» и забыла обиды.
Я никогда не пробовал «Монастырскую избу», но уже знал, какая она будет на вкус. Нектар и амброзия, по случайности попавшая в наш темный мир из горних далей.
«Титаник» утонул, Лео поклялся в вечной любви, и я вышел на улицу. Далеко в ночи разносились звуки разудалого пьянства. Вероятно, они значили, что подлом вагона прошел успешно. «Девочка??? Или подвал???» – в стотысячный раз подумал я и, засунув руки в карманы, пошагал к дому. Девочка жила с родителями. Оставаться у нее на ночь было нельзя: мы скрывали свой секс от взрослых.
Масштабы ночного набега превзошли самые смелые фантазии. На другой день я поднялся на шестой этаж к своему другу Леньке Косоухову – он ходил на винное дело с остальными. Ленька выставил все богатство: на полу перед нами стояло сто пятьдесят шесть бутылок «Монастырской избы».
– Было еще пять, – сказал он, довольный, дыша перегаром. – Одну разбили, три выпили, одну отдал отцу.
От зависти мне сделалось плохо. Сто пятьдесят шесть бутылок «Монастырской избы» корчили мне рожи. Моральный выбор «девочка или подвал» резко дал крен в сторону подвала. «Девочки у меня еще будут, – подумал я. – А «Монастырская изба» никогда».
Все, кто мог, ушли вечером в новый поход за вином. Кто не мог, остались пить то, что есть. Только Ленька Косоухов утащил к себе сто пятьдесят шесть бутылок. Еще сотня стояла в подвале прямо на полу. Душа моя была с ними. Но тело еще не набралось мужества сказать девочке «нет».
В тот вечер в подвал нагрянул участковый. Он схватился за сердце, когда увидел ряды винных бутылок и пьяных голодранцев.
– Откуда?! Как?! – Глаза его полезли на лоб. – А ну выходи строиться!
Участковый подумал, что шпана ограбила магазин или что-то еще, а потому арестовал сразу всех. Веселые пьяные подростки тащились за ним до участка шеренгой. Каждый нес в руках по несколько бутылок. Некоторые на ходу отпивали.
Уже к утру арестованных пришлось отпустить. Участковый выслушал их невнятные объяснения, сделал звонки. Оказалось, что молодая шпана ни при чем: вагон с «Монастырской избой» действительно выставили с товарной базы за ненадобностью.
Участковый конфисковал бутылки, но это было все равно что плыть в худой лодке навстречу волне. Ночью в подвал вернулись те, кто ходил в очередной рейд. Они принесли новые замороженные бутылки.
Район утонул в вакханалии. Люди брали больничные, ссылались на важные дела, на похороны бабушек или просто переставали являться на работу и учебу без объяснения причин. День и ночь по улицам шаталась мертвецки пьяная молодежь. Неделю в подвале царил дух любви, но потом алкогольные пары шибанули в головы. Случилась одна драка из-за вина, затем – другая. В одну ночь, когда закончилось общее вино, люди собрались ломать дверь в квартиру Леньки Косоухова. Все знали, что сто пятьдесят шесть бутылок еще стоят у него дома. Ленька откупился. Он вынес пьяным двадцать бутылок из своих запасов и заказал себе железную дверь.
Мое терпение, которое и так висело на тонкой ниточке, лопнуло в тот же день. Я сказал девочке все, что думаю про «Титаник» и про нашу любовь. Девочка плакала. Я был непреклонен. Взяв дома авоську, я пошагал по рельсам в сторону товарной базы. Я хотел получить свой кусочек счастья, свою собственную «Монастырскую избу». Но, как оказалось, конец этой брутальной дешевой драмы уже наступил.
Около вагона с остатками «Монастырской избы» стояло оцепление из полицейских. Вокруг них сгрудились люди – то жители нашего города, прослышав о бесхозном вине, как и я, бросились искать свою удачу.
– Это нечестно! – рамсил с представителями закона усатый мужик. – Вино принадлежит народу! Дайте нам взять свое!
Полицейские прикрылись щитами. Толпа бурлила. Я заметил, что в ней есть и дети: заботливые родители дали им пакеты и деревянные ящики, чтобы унести больше вина. С минуты на минуту толпа была готова идти на штурм.
Я понял, что ловить здесь нечего. Уныло побрел по рельсам обратно к дому.
В тот же вечер Ленька Косоухов привел меня в свою квартиру за железной дверью и налил стакан вина. «Пей!» – щедрым жестом разрешил он. Я выпил. «Монастырская изба» оказалась водянистой кислой жидкостью. От нее пахло протухшей рыбой – возможно, так начинал пахнуть замороженный и потом оттаявший виноград. Возможно, виноград и вовсе не использовали при изготовлении «Монастырской избы».
– Полное дерьмо, правда? – поинтересовался Ленька. – У меня осталось еще сто две бутылки. Могу дать тебе две или три.
Я отказался. В моральном выборе «девочка или подвал» девочка вновь заняла первое место. Я подумал: как классно, когда у тебя есть 16-летняя красотка с белыми волосами. Я вспомнил наши вечера с «Титаником». Как же хорошо было, ей-богу. Лео, я иду к тебе! Я решил, что пора мириться.
Сначала в ее подъезде я услышал звуки. Как будто всхлипывал человек: я подумал сначала, что это плачет она. Вышла в подъезд, чтобы не видели родители, и льет слезы. «Ничего, малышка, – подумал я. – Я вернулся. Любовь всей твоей жизни, вот он я!»
Потом стало понятно, что ничего-то она и не плачет. Она сидела на ступеньках спиной ко мне, ее обнимали за попу две мужские руки. И еще две ноги – отвратительные, волосатые, со спущенными до колен штанами – торчали из-под нее по всей длине ступеней.
В тот день я узнал, что любовь может быть жестокой, а сердце таким одиноким. Вновь вдарил мороз. Как и всегда в наших краях, зима обещала быть вечной.
Змей зеленый, хищный, адский
Семака положили в чистом поле во время переговоров с областной братвой. Семак хотел расширяться: понаставить своих ларьков в трех районах. Областные, казалось, были не против, если возьмет их в долю. Назначили переговоры под селом Вознесенское. Дело оставалось за малым – договориться о процентах. Так полагал Семак. В итоге его встретили три машины злых бритых людей с автоматами «АК». Положили всех: самого Семака и трех его подручных. Одна пуля досталась даже крокодилу – его, опоясанного кожаным поводком, Семак взял с собой: выгулять на свежем воздухе.
Раненый крокодил взмахнул хвостом и затих.
– Померла тварь? – спросил мужчина с автоматом.
Другой подошел, потыкал в рептилию ботинком:
– Кажись, да.
В этот момент крокодил неожиданно извернулся и сомкнул пасть на ноге подошедшего.
– Ааа! – заорал тот и упал. С перепугу областные открыли пальбу. Стреляли по мертвым телам Семака и корешей его (в суматохе, не разобравшись, решили, что они еще живы), стреляли в траву и по близлежащим кустам – решили, что там засада.
В суматохе этой крокодил, сомкнув челюсти, уползал с человеком в орешник. Человек рвал пальцами землю, ломал ногти и выл: «Братушки, братики, помогите-е-е, что ж делается, православного человека африканская тварь заживо жрет». Две пули ненароком засадили и в него. И теперь, исчезая в кустах, человек оставлял за собой стелющийся кровавый след.
Крокодил не мог прокусить его. Об этом позаботился Семак: когда заводил крокодила, приказал спилить тому зубы. Работали два умельца из шиномонтажа. Один вставил в пасть раструб, второй орудовал напильником – еще девять человек держали чудище, чтобы то не дергалось.
Но даже не имея зубов, крокодил мог орудовать челюстями не хуже питбуля. Сжимал их, создавая давление в несколько атмосфер, – расплющивал мясо и кости. Жертве было не вырваться.
Областные ломанулись в кусты выручать товарища. Тот умирал на земле, из ноги его вылез белый осколок кости. Две пули, полученные от своих, осложняли дело: одна вошла в руку, вторая в живот. Крокодила не было.
Для острастки дали еще несколько очередей по кустам.
