скачать книгу бесплатно
Путешествие к вратам мудрости
Джон Бойн
Эта история начинается с семьи. Отец, мать и два сына, у одного в крови жестокость и воинственность отца, у другого – артистизм и мягкость матери. Один сын уйдет. Второй останется. Постепенно к этим четверым начнут присоединяться все новые и новые персонажи, поступки которых будут направлять и определять судьбы двух братьев. Но это лишь начало… Истории двух братьев и всех, кто с ними связан, протянутся через две тысячи лет. В Палестине в год Рождества Христова начинается грандиозное путешествие – через эпохи, страны, культуры и даже звезды. Мир меняется, меняются ландшафты, одежда, манера говорить, не меняются лишь люди, они все так же обуреваемы страстями, теряют голову от любви, одержимы местью, они слабы, сильны, глупы, благородны, жестоки, сострадательны… «Мир, который нас окружает, может меняться, но наши чувства остаются неизменными», – скажет герой Бойна, пытаясь отыскать путь к вратам, за которыми сияет недоступная людям мудрость.
Новый роман Джона Бойна – эпическая притча, рассказывающая историю человечества и историю каждого из нас. Оригинальная, ни на что не похожая, драматичная, ироничная книга о природе человека.
Джон Бойн
Путешествие к вратам мудрости
John Boyne
A Traveller at the Gates of Wisdom
© Елена Полецкая, перевод, 2024
© Андрей Бондаренко, макет, дизайн обложки, 2024
© «Фантом Пресс», издание, 2024
Copyright © John Boyne 2020
Полу, моему брату, посвящается
От автора
Названия стран в главах современные, а точнее, те, что использовались в 2020 году. Все прочие географические названия – городов, поселков, деревень – даны такими, какими они были в эпоху, описываемую в главе, либо являются наиболее ранними из известных исторических наименований того или иного места.
Часть первая
Путешествие во тьме
Палестина
1 г. от Р. Х.
В ночь, когда я родился, мой отец Мари?н ушел из дома, пока мать моя мучилась схватками, и в последующие восемь часов зарезал с дюжину маленьких мальчиков, сыновей наших соседей и друзей. Никому из умерщвленных малышей не исполнилось и двух лет.
У отца имелось четыре клинка, в том числе два гладия и украшенная орнаментом сика?[1 - Гладий – короткий римский меч. Сика – длинный кривой кинжал фракийского происхождения, им нередко пользовались гладиаторы. – Здесь и далее примеч. перев.], что передавалась по наследству на протяжении трех поколений в нашей семье, но, чтобы лишать младенцев жизни, отец выбрал из своего арсенала самое компактное оружие – короткий обоюдоострый меч с деревянной рукояткой и серебряным лезвием, так называемый паразониум. В поперечине меча поблескивал рубин изрядной величины, и водянисто-розоватый камень с готовностью вспыхивал алым цветом крови, хлеставшей из детских тел.
Человек долга, Марин не испытывал сомнений, шагая от двери к двери, отыскивая в каждом доме спрятанных грудничков и вонзая меч в сердце каждого обнаруженного мальчика под неистовые вопли матерей, осыпавших моего папашу градом проклятий, тогда как отцы жертв, молчаливые и бессильные, жались по углам, понимая, что осмелься они заговорить – и серебряное лезвие чиркнет по их глоткам прежде, чем они закончат фразу. Братья и сестры постарше дрожали от страха, глядя, как Марин свершает свое черное дело, и обделывались, вообразив, что им тоже грозит кара богов за какой-нибудь проступок. Но нет, мой отец едва удостаивал их взглядом, и, отправив младенца на тот свет, шел в соседний дом, а потом в другой соседний и так далее, ибо требовалось найти как можно больше маленьких мальчиков и как можно больше жизней предать безвременному концу.
После каждого убийства Марин дочиста вытирал клинок о свою тунику; ткань, намокая, теряла изначальный цвет, а тем временем над горизонтом на востоке всходило солнце – пылающий свидетель неслыханного преступления, – и вскоре серый окрас туники растворился в насыщенном багрянце.
Разумеется, Марин был не единственным участником кровопролития, свершившегося в ту ночь. Более тридцати солдат разослал царь Ирод по городам вокруг Вифлеема, от Рамат-Рахели на севере до Рафиды на юге и от Хар-Гилу на западе до Джухазма на востоке, и не вернул их назад, пока солдаты не казнили более трехсот младенцев, возможных претендентов на трон царя Иудеи.
Рано утром Марин вернулся домой человеком вроде бы таким же, как прежде, но не совсем – с той поры его душа обрела варварский оттенок, неистребимый вовеки. Я в тот час сосал материнскую грудь, и отец, положив дрожащую ладонь на мое темя, наскоро благословил меня и попросил прощения у бессмертных богов. А когда он отнял ладонь, на моей голове остались следы крови – жуткий подарок ко дню рождения. И меня постоянно тревожит мысль: а что, если этот след от отцовских бесчинств въелся и в мою душу тоже – татуировкой, невидимой никому, кроме богов, памяткой о резне невинных младенцев, происходившей, когда я впервые наполнял легкие воздухом.
Можно, конечно, усмотреть злую иронию в том, что отец отправил в мир иной дюжину ребятишек, ибо ровно столько же отпрысков он привнес в этот мир, хотя мало кто из его потомства не умер в раннем детстве.
Он и своих четырех жен проводил в последний путь, но спешу добавить: ни одна из них не погибла от его руки. Моя мать Флориана была последней, сочетавшейся с ним браком, но далеко не последней, с кем он делил постель либо свой дом.
Первый раз Марин женился, когда ему было всего двенадцать лет, на своей двоюродной сестре Юнии, согласия жениха и невесты никто не спрашивал, венчали их в каменном храме Заатары – городка, где они оба родились. Но семейного счастья им вкусить не удалось. Отец и дядя Марина, люди алчные и нахрапистые, всю жизнь то враждовали друг с другом, то были не разлей вода; за их вздорность расплатились их дети. Молодожены были столь юны, что, по слухам, в ночь после обрядовой церемонии все четверо родителей стояли по обе стороны брачного ложа, в самых простецких выражениях объясняя своим голым, ошарашенным детям, как достичь совокупления, и когда Юния в отчаянии потеряла сознание, а Марин разрыдался, детей отколошматили и предупредили, что не выпустят их из супружеской спальни, пока они не довершат начатое, ко всеобщему удовлетворению.
Не прошло и года, как Юния умерла, рожая моего единокровного брата, названного Юнием. Ее хрупкое, почти детское тело было плохо подготовлено к материнству, роды порвали ей внутренности. Отец горевал, однако уже успел пристраститься к супружеским радостям, и во второй раз Марин женился немедля, на служанке по имени Ливия, подарившей ему еще с полдюжины детей, почти все они не протянули и полгода; Ливия ненамного пережила своих младенцев: промокнув до нитки в грозу, она слегла в горячке и дней через пять умерла. Затем настал черед третьей жены, Капеллы, свалившейся в колодец, будучи под винными парами; спустя месяцы из колодца случайно выудили ее тело уже в стадии разложения. Четвертая, Реза, найденная висящей в петле, пала жертвой собственных тревог и недомоганий.
Марин, по всем признакам, был хорошим мужем, куда более заботливым, чем многие прочие в Вифлееме, в гневе он никогда не поднимал руку на жену, но ни одну из своих супруг по-настоящему не любил. Это чувство проснулось в нем на двадцать третьем году жизни, когда его взору явилась моя мать. И пусть он не всегда был верен ей – моногамия казалась ему чем-то противоестественным, – я думаю, к своей пятой жене он питал более глубокое чувство, нежели ко всем ее предшественницам.
Отец обожал женщин, всех женщин, и был неразборчив в своих предпочтениях, прямо как собака в течке. Он говорил, что высокие женщины возбуждают его, а низкорослые греют ему душу. Худые женщины его веселят, а от толстух он просто без ума. Сам он был отборным самцом, высоким, широкоплечим, красивым и мужественным на вид, с мощными грудными мышцами и густыми золотистыми кудрями, спадавшими на плечи, на ярком солнце его кудри сверкали, а в глазах цвета сапфира мерцал огонек, притягивая к нему очарованных женщин, гипнотизируя и внушая им ложную мысль о поэтичности, таящейся под его красотой. Единственным изъяном в его внешности был поперечный шрам на левой щеке – след детской ссоры с ровесником. Но этот дефект лишь добавлял ему привлекательности, ведь без шрама, судачили женщины, Марин выглядел бы настолько неотразимым, что его и мужчиной нельзя было бы назвать.
Поднаторев в приемах соблазнения, он редко сталкивался с противлением его желаниям, брал кого хотел и когда хотел, независимо от происхождения, возраста или семейного положения женщины. Марина можно было застать как в постели девственницы, так и на ложе ее бабушки, а когда его заигрывания отвергали, он полагал, что строптивица страдает умственным расстройством, и все равно брал ее, поскольку не признавал ничьих прав, кроме собственных и тех, коими были наделены его соратники по легиону. Верно, он был грубым и бесстыжим, но люди тянулись к нему, в чем я от них не отставал, изо всех сил добиваясь его любви и особого расположения ко мне, его сыну. Эту битву я так и не выиграл.
Когда Марин познакомился с Флорианой, она была просватана за другого человека, до свадьбы оставалась неделя. Жениха она не любила, разумеется, но возникни у женщины какое-либо чувство, отличное от благодарности, к мужчине, захотевшему на ней жениться, ее сочли бы придурковатой. Суженого Флориане подыскал ее отец Невий из Вифлеема. В то утро он отправился с дочерью на рынок, чтобы обговорить с уличным торговцем цену на изюм. Пока мужчины торговались, Флориана ускользнула к лавкам с тканями, она оглаживала пальцами муслин из Дакки[2 - Область Дакка располагалась в дельте Ганга, состояла из небольших разрозненных поселений.], и продавец уверял, что ткань ему доставили из царства Ванга[3 - Древнеиндийское царство Ванга располагалось в долине реки Ганг (примерно в 700 г. до н. э. – 170 г. до н. э.).] за огромные деньги.
– Очень красивая, – твердил торговец, сложив ладони в молитвенном жесте, дабы девушка не усомнилась в его честности. – В той далекой стране женщины шьют себе наряды из таких тканей, и мужья начиняют их животы многими младенцами.
Флориана продолжала осматривать муслиновые товары – именно тогда мой отец, выйдя из соседнего дома, увидел ее впервые. Утро он провел в кровати супруги местного сборщика податей, оприходовал женщину трижды почти без перерывов, возмещая таким образом понесенные убытки, исчисляемые процентами от его жалованья, что оседали в имперской казне. Но его эротический задор полыхнул с новой силой, когда на другой стороне улицы он заметил девушку необычайной красоты. Наблюдая, с какой трепетной нежностью касается она шелковистой ткани подушечками пальцев, будто лаская материю, и в восхищении проводит кончиком языка по верхней губе, Марин почувствовал, что в нем зарождается желание, не похожее на привычный позыв к соитию, не отпускавший его ни на миг в часы бодрствования. Это новое желание было иным, оно разгоралось внутри живота, чтобы затем проникнуть в вены, возбуждая все до единого нервные окончания. Ощутив на себе его взгляд, моя мать обернулась, встретилась глазами с Марином и тут же залилась краской, ибо никогда прежде не сталкивалась с мужчиной столь поразительной красоты. И в ней также шевельнулось нечто, до сих пор мирно дремавшее. В конце концов, лет ей было всего шестнадцать, а ее жениху раза в три больше, и был он таким толстым, что в Вифлееме его называли не иначе как Слон Громада из Бейт-Сахура. Виделись они лишь однажды, когда жених приходил в дом ее отца посмотреть на невесту. Флориану он разглядывал придирчиво, словно племенную кобылу; подозреваю, брачную ночь – понимала она, что сие означает, или нет – Флориана ожидала с ужасом и безропотным смирением. Усилием воли она заставила себя отвернуться от прекрасного незнакомца и, взбудораженная ранее неведомыми и волнующими переживаниями, устремилась прочь от прилавка с тканями в поисках тихого места, где она могла бы перевести дух.
Далеко она не ушла, впрочем, – перебежав через улицу в мгновение ока, перед ней вырос Марин.
– Думаешь, от меня так легко отделаться? – Он улыбался, едва ли сознавая, как несет от него застарелым потом и сексом. В баню он ходил обычно раз в месяц, когда вонь, исходившая от его кожи, начинала бить ему в нос, но почему-то запах его тела нередко действовал как возбуждающий аромат.
– Мы знакомы? – спросила Флориана.
– Пока нет, – ответил он, улыбаясь во весь рот, отчего на его правой щеке образовалась ямочка, а шрам на левой побелел. – Но это легко исправить. – Сделав шаг назад, он склонился в глубоком поклоне: – Марин Кай Обеллий. Служу в Римском гарнизоне, размещенном здесь, в Иудее. А вы кто?
– Дочь Невия из Вифлеема, – ответила Флориана, бросая торопливый взгляд на рыночные ряды, где ее отец азартно сбивал цену на изюм.
– Купца? – поинтересовался мой отец.
– Да.
– Но ведь у вас имя должно быть, разве нет?
– Флориана.
– Удивительно, как столь уважаемый человек позволяет своей дочери расхаживать по улицам одной.
– Я не одна, – осмелилась слегка пококетничать Флориана. – Я с вами.
– Но я очень опасный человек. – Наклонившись к ней, Марин понизил голос. – Такую я стяжал себе славу.
Моя мать покраснела. По ее меркам, молодой человек уже зашел слишком далеко.
– Знаете, он вон там. – Флориана указала подбородком туда, где сидел ее отец. – Пожалуй, ступайте-ка своей дорогой. Отец не обрадуется, увидев, что вы со мной разговариваете.
Марин пожал плечами. Он никогда не придавал значения подобным тонкостям и не собирался изменять своим привычкам. Позволение – это для простых людей, не для римских легионеров, глядя на которых кажется, что Юпитер и Венера им родня.
– Вы ходите на рынок с отцом, – на всякий случай спросил он, – а не с мужем?
– У меня нет мужа.
– Мое сердце ликует.
– Но скоро будет. Через неделю ровно.
– Мое сердце печалится.
Глядя вдаль, Марин прикидывал вероятное развитие событий в течение ближайшей недели, и пока он соображал, как бы расстроить помолвку Флорианы, мой дед решительно направился к нему, дабы попенять парню, имевшему наглость обратиться к его дочери в общественном месте. Флориана надвинула покрывало на лицо и отступила назад, когда к ним подошел Невий и пригрозил позвать римскую стражу, если незнакомец не поубавит дерзости.
– Но я сам из их числа, – дружелюбно улыбнулся мой отец. В тот день у него был выходной и оделся он как обычный человек из провинции Иудея, хотя и не успел привести одежду в порядок после турнира с женой сборщика податей. – Марин Кай Обеллий, – добавил отец, вновь отвешивая поклон в надежде, что его манеры докажут: он добропорядочный человек, а не верткий хищник, что рыщет по рынку в поисках девственниц с целью их обесчестить.
Невий замялся; всю жизнь он боялся властей, но и оскорблений терпеть не желал, тем более на глазах у уличных торговцев.
– Моя дочь – замужняя женщина, – с нажимом произнес он.
– Нет, – покачал головой Марин, – свадьба пока не сыграна.
Невий грозно уставился на Флориану, та покраснела до корней волос и низко опустила голову.
– Семь дней осталось всего-то, – гнул свое Невий. – А затем…
– Семь дней – долгий срок, – перебил его мой отец. – Мы все можем умереть за семь дней. Или за семь минут. Памятуя об этом, вы ведь позволите мне сделать предложение от моего собственного имени, пока не станет слишком поздно? – Тон его был смиренным, и он дотронулся до руки старика в знак покорности его воле. – У меня и в мыслях не было проявить неуважение к вам. Но, когда сталкиваешься с такой несравненной красавицей, как ваша дочь, с девушкой из достославной именитой семьи, разве не естественно всей душой возжелать взять ее замуж? Вы не согласны со мной?
– Согласен. – Невий выпятил грудь в ответ на льстивые банальности. – Но это невозможно, разумеется.
– Почему? – настаивал Марин.
– Потому. Спросите Слона Громаду из Бейт-Сахура, – ответил мой дед, подаваясь вперед и столь зверски тараща глаза, что отец смог разглядеть расползавшиеся по склерам сосуды, похожие на речные притоки, что ведут в никуда.
– А он тут при чем?
– Он – мой жених, – вставила моя мать, и дед замахнулся на нее, желая наказать за столь дерзкое вмешательство в мужской разговор, но мой отец перехватил его руку, склоняя Невия к миру.
– Вы отдадите вашу дочь за Слона Громаду из Бейт-Сахура? – переспросил Марин тоном одновременно негодующим и настолько почтительным, насколько у него хватило выдержки. – За человека, раздувшегося от жира так, что он еле протискивается в дверь своего дома? За человека, что сломает хребет любому ишаку, усевшись на него верхом? Да он переломает ей все кости в брачную ночь, если, конечно, найдет свой член в мерзкой колышущейся куче сала. Слон Громада из Бейт-Сахура? Нет, мой господин, он Боров Громада из Бейт-Сахура!
– Согласен, у него завидный аппетит, – не мог не признать мой дед. – Но он богач, и с этим не поспоришь. Один из богатейших купцов в нашей округе. И уже почти месяц, как он овдовел – естественно, ему требуется новая жена.
– Не он ли убил двух своих предыдущих жен? – спросил Марин.
– Да, но они изменяли ему, – пожал плечами Невий. – Так что он был в своем праве.
– Первую он скормил льву, а со второй неделю напролет сдирал кожу.
– Ходили слухи, – не стал отрицать Невий. – Горазд он на жестокие выдумки.
– Тогда ваша дочь ступает на зыбкую почву, – раздумчиво кивая, произнес Марин. – Не пойму, зачем человеку с вашей репутацией и положением в обществе такой зять, когда вашей дочери представилась более благоприятная оказия?
Турция
41 г. от Р. Х.
Благосклонность судьбы, каковой моя мать искренне радовалась, для нее означала, кроме всего прочего, наш небольшой дом из высушенного на солнце глинобитного кирпича и грубо обтесанных камней по углам строения, эти каменные острые углы наделяли нас рангом чуть повыше, чем у большинства соседей в округе. Деревянные потолочные балки, промазанные глиной, уберегали от протечек, земляной пол был выложен булыжником, пусть и не везде, а лишь местами. Спали мы каждый в своей постели, но все в одной комнате, что исключало всякое уединение, однако огонь в большой печи горел с утра до ночи, из чего мы извлекали двойную пользу: не мерзли и могли в любое время приготовить еду.
Мой отец не был расположен к шуткам, и тем более поразительно, что в одном из моих самых ранних воспоминаний отец входит в дом, смеясь безудержно, до слез, катившихся по его щекам. Я тогда только встал на ноги и с опаской сделал свой первый шаг, но мне так хотелось разделить с отцом его веселье, что я поковылял к нему через всю комнату, желая узнать, что же его так рассмешило.
– Ты в хорошем настроении, – заметила моя мать Фолами, не прекращая месить тесто и наблюдая искоса, как отец сажает меня к себе на колени. Жалованья отца, римского легионера на службе в Каппадокии, едва хватало на то, чтобы содержать семью из шести человек, но мать славилась в округе своей выпечкой, и каждое утро к нам заглядывали женщины, покупавшие на медные деньги испеченный ею хлеб и сладкие булочки. День изо дня, за редким исключением, мать возилась с мукой, тестом, дрожжами, маком, семечками льняными и подсолнуховыми, поэтому от нее исходил особый запах, и стоило мне унюхать эти ароматы, как меня, спотыкливого малыша, охватывало ощущение уюта и безопасности.
– Сегодня поступил новый приказ, – сообщил Маре?к, утирая лицо тыльной стороной ладони. Отец поцеловал меня в макушку, а я потянулся пощупать маленький шрам на его левой щеке. Этот узкий желобок шириной ровно с мой крошечный палец приводил меня в восторг. – Приказ исходит от самого Квинта Верания[4 - Квинт Вераний (? – 57 г.) – римский полководец I в. н. э.], – продолжил отец. – Вроде бы вчера в порт Бартына прибыл корабль прямиком из Рима, и на борту у него весьма любопытный груз.
– Неужели? – откликнулась Фолами.
У солдатских жен была, разумеется, своя компания; встречаясь, женщины сплетничали и делились сведениями, неосторожно оброненными мужьями за обеденным столом либо под одеялом, но в целом Каппадокия жила тихо и размеренно, вдали от нескончаемых интриг наших имперских повелителей.
Впрочем, так было не всегда. За несколько столетий до моего рождения Александр Македонский пытался завоевать наши земли, но люди, любившие своего царя, прогнали его прочь; независимость государство утратило, лишь когда разгорелась гражданская война, вызванная тем, что знать долго не могла решить, кого выгоднее поддерживать – Помпея, Цезаря или Антония. К ногтю нас прижал не кто иной, как император Тиберий, превратив некогда гордую страну в римскую провинцию. Граждане восприняли поражение с достоинством, если не с облегчением, и вновь зажили мирно и спокойно; римские гвардейцы легко уподобились местному населению, враждебности между завоевателями и покоренными почти не наблюдалось.
– Более сотни каменных голов, – продолжил рассказ отец. – Их перевезут на юг, а там головы приделают к статуям.
Оторвавшись от теста, Фолами повернулась к мужу, выгнув бровь:
– Не пойму. Они что, прислали головы без торсов?
– Торсы давно здесь, – ответил Марек. – Они здесь уже десятки лет. В храмах, в здании суда, на обочинах дорог. Всем статуям в Каппадокии отрубят головы и заменят их новыми. То же самое происходит сейчас по всей империи.
– Дай-ка догадаюсь, – хмыкнула моя мать. – Новые головы изображают…
– Императора Калигулу, ясное дело. Юпитер на троне станет Калигулой. Нептун с трезубцем станет Калигулой. Даже богини – Юнона, Минерва, Веста, Церера – все они превратятся в Калигулу. Истинное благо для глаз видеть черты его лица, куда бы ни упал твой взгляд!
Мать покачала головой и спросила:
– Выходит, ты заделаешься каменотесом, чтобы осквернять лики древних богов?
– Ты же знаешь, – отец снял меня с колена, встал и обнял мать, – слово императора для меня закон.
Я смотрел на родителей, и меня согревала их любовь и привязанность друг к другу. Тепло рассеялось лишь с появлением моего старшего брата Юная – увидев обнявшихся отца и мать, он скривился. Сыну моего отца от второй жены в ту пору было лет десять, и я боялся его: по большей части меня для него будто не существовало, а если он и замечал мое присутствие, то лишь затем, чтобы будто ненароком причинить мне физическую боль. Вдобавок с отцом он разговаривал без трепета и страха, за что Марек его уважал. Полной противоположностью брату в обращении со мной была моя сестра Азра, дочь отца от третьей жены, она играла со мной, как с живой куклой, и, случалось, обнимая, едва не душила меня от избытка чувств.
– Словом, все статуи будут похожи друг на друга, как… боевые сандалии легионеров. – Такое лестное сравнение подобрал отец, стараясь не задеть чувства своего первенца, и вновь уселся у очага. – А меня назначили главным в этом деле. Почетное задание, разве нет?
– Тщеславия в императоре не меньше, чем вздорности, – ответила Фолами. – Говорят, он делит ложе со своей сестрой, хочет произвести в консулы своего любимого коня и мнит себя богом. Не удивляйся, Марек, если в скором времени нам объявят о его смерти. Выхватят ножи и разберутся с ним, если он не прекратит безобразничать.
– Женщина, – негромко произнес отец с ноткой предостережения в голосе, ибо пошутить – это одно, а резкие высказывания, что позволила себе его жена, – совсем иное. А вдруг подслушают соседи, мечтающие о повышении в должности, и донесут прокуратору. Мой брат глядел на Фолами с отвращением. Будучи верным слугой империи, он молча развернулся и выбежал из дома. Я помню, что было написано на его лице, когда он убегал. Отвращение. Ненависть. Злость. Впрочем, Юнай всегда не ладил с мачехой, и, вероятно, рано или поздно их натянутые отношения неизбежно привели бы к печальному финалу.
Что до статуй, отцу, разумеется, не впервой было снимать головы с плеч. Двумя годами ранее он познакомился с моей матерью, когда до ее свадьбы с одним из богатейших купцов срединной Анатолии оставалось всего семь дней. Жених был настолько дородным, что все звали его Слон Громада из Кесарии и никак иначе. Очарованный красотой моей матери, Марек осмелился завести с ней разговор на рынке и, узнав о помолвке, на следующее утро ринулся к жениху, прихватив мешочек с золотом в надежде, что драгоценный металл освободит Фолами от данных ею обещаний.
В дом Слон Громада моего отца впустил, но предложение молодого легионера ничуть его не заинтересовало. Скорее, развеселило и одновременно уязвило скудным числом монет, за которые Марек надеялся заполучить девушку.
– Моя жена почти месяц как умерла, – сказал Слон, – с тех пор постель моя стынет. В доме нельзя без женщины, и моим детям нужна мать. Фюсун молода, бедра у нее широкие, она сможет дать мне еще больше потомства. Мужчина обязан плодиться! Если бы я…
– Фолами, – поправил его мой отец.
