Абсолютист

скачать книгу бесплатно


И его опять бьют, в живот, потом еще раз – в солнечное сплетение, и он падает и лежит на земле неподвижно, сжавшись и, без сомнения, надеясь, что избиение скоро прекратится. Солдаты смотрят в растерянности. Даже Рич отступает на шаг, понимая, что вряд ли это можно назвать дракой, если противник не защищается.

Сержант Клейтон презрительно качает головой. Драки, на которую он надеялся – такой, в которой Вульфа могли бы сильно покалечить, – явно не выйдет.

– Хорошо, Рич, возвращайтесь в строй. А ты, – он кивает на лежащего Вульфа, – встань ради бога. Будь мужчиной. Он до тебя едва дотронулся.

У Вульфа получается не сразу, но наконец он поднимается на ноги и, шаркая, плетется на свое место в строю. Наши глаза встречаются; он отворачивается – может быть, видит, что я беспокоюсь за него. Жалость ему не нужна.

– Сегодня прекрасный день для всех новых начинаний, – объявляет сержант Клейтон, вытягивая руки перед собой и хрустя костяшками пальцев. – Очень подходящий для того, чтобы научиться дисциплине и узнать, что в этом полку я не терплю ни остряков, ни трусов. Тех и других я ненавижу больше всего на свете, джентльмены. Усвойте это хорошенько. Вы здесь для того, чтобы обучиться. И вас обучат.

С этими словами он поворачивается и направляется к казармам, оставляя нас в руках двух своих сподвижников, Уэллса и Моуди. Они выступают вперед и начинают перекличку, отмечая нас галочками в списке и отпуская каждого отмеченного. Вульфа, конечно, вызывают самым последним.

* * *

Мой первый разговор с Уиллом Бэнкрофтом происходит назавтра в пять часов утра, после побудки, устроенной Уэллсом и Моуди.

Нас делят по казармам – две группы по двадцать человек, десять коек вдоль одной стены, десять вдоль противоположной, и Ансуорт замечает, что, по его мнению, именно так должен выглядеть полевой госпиталь.

– Будем надеяться, тебе не скоро выпадет случай это проверить, – говорит Йейтс.

У меня нет братьев, поэтому я не привык делить комнату ни с кем, тем более с девятнадцатью другими молодыми людьми, которые дышат, храпят и ворочаются всю ночь напролет. Я уверен, что не засну. Однако, к собственному удивлению, едва успеваю донести голову до подушки, как проваливаюсь в беспокойные, запутанные сны – должно быть, усталость от путешествия на поезде и разнообразные чувства, вызванные тем, что я наконец здесь, берут свое, – и внезапно оказывается, что уже утро, и два капрала орут, чтобы мы шевелили жопами или они нам их сами пошевелят сапогом.

Мне досталась вторая по счету койка у левой стены – если лучи солнца заглянут утром в окошечко под потолком, то как раз упадут мне на лицо. Уилл попал в казарму одним из первых и занял соседнюю койку – это лучшее место, потому что с одной стороны у него стенка, а с другой единственный сосед, я. У противоположной стены, тремя койками правее, лежит Вульф. Со вчерашнего вечера он получил множество тычков и пинков от других солдат. Рич занял койку рядом с ним, и я не могу понять, то ли это завуалированное извинение, то ли скрытая угроза.

Вчера мы с Уиллом лишь бегло кивнули друг другу, прежде чем упасть по койкам, но сегодня, соскакивая с коек – он вправо, я влево, – мы сталкиваемся лбами и падаем назад, потирая ушибленные головы. Мы смеемся, быстро извиняемся друг перед другом и выстраиваемся у изножий кроватей, слушая Моуди, который велит нам немедленно явиться в медицинскую палатку на врачебный осмотр. Еще один, потому что меня уже осматривали в Брентфорде, где я записался в армию. Этот осмотр должен решить, годимся ли мы сражаться за короля и Британскую империю.

– Что маловероятно, – добавляет Моуди. – Я в жизни не видал такой кучи сраных дебилов, бля. Если исход войны зависит от вас, то, пожалуй, лучше сразу идти учить “гутен морген, гутен нахт”, потому как оно нам скоро понадобится.

Мы выходим в хвосте группы. Все в одних трусах и майках, босые ноги ступают по неровностям гравия. Мы с Уиллом идем рядом, и он протягивает мне руку:

– Уилл Бэнкрофт.

– Тристан Сэдлер.

– Похоже, мы соседи на ближайшую пару месяцев. Надеюсь, ты не храпишь?

– Не знаю. – Я никогда об этом не думал. – Никто пока не жаловался. А ты?

– Мне говорили, что когда я лежу на спине, то от моего храпа крыша трясется, но я, кажется, приучился спать на боку.

– Я тебя переверну, если ты начнешь храпеть, – говорю я, улыбаясь. Он фыркает, и я чувствую, что между нами зарождается дружба.

– Я не возражаю, – тихо отвечает он.

– Так сколько у тебя братьев? – спрашиваю я, полагая, что какие-то братья у него должны быть, если есть кому комментировать его ночные привычки.

– Ни одного. Только сестра, старшая. А у тебя нету ни братьев, ни сестер?

Я колеблюсь, к горлу подступает ком, и я не знаю, сказать правду или солгать.

– Одна сестра, Лора, – говорю я, не вдаваясь в детали.

– Я считаю, мне очень повезло с сестрой, – улыбается он. – Она чуть постарше меня, но мы всегда заботимся друг о друге, если ты понимаешь, о чем я. Она взяла с меня обещание, что я буду регулярно писать ей, пока я тут. И я его сдержу.

Я киваю, разглядывая его пристальней. Он хорош собой: копна темных спутанных волос, ярко-синие глаза, словно ищущие приключений, круглые щеки, на которых от улыбки появляются ямочки. Не слишком мускулист, но рукава рубашки плотно облегают его плечи. Мне приходит в голову, что у него наверняка всегда есть с кем разделить постель, есть кому повернуть его на бок, если начнет храпеть.

– Что такое, Тристан? – спрашивает он, глядя на меня. – Ты как-то раскраснелся.

– Мы очень рано встали, – объясняю я, отводя глаза. – Слишком быстро выскочил из кровати, вот и все. Кровь в голову бросилась.

Он кивает, и мы шагаем дальше в арьергарде нашего взвода – у которого, кажется, изрядно поубавилось энтузиазма со вчерашнего дня, с момента, когда мы выгружались из поезда. Солдаты идут молча, глядя больше себе под ноги, чем на палатку медпункта впереди. Уэллс командует во всю глотку: “Раз-два! Три-четыре!” – и мы изо всех сил стараемся шагать в ногу, но это, в общем, безнадежно.

– Слушай, – говорит Уилл через несколько секунд, глядя прямо на меня с возрастающим беспокойством на лице. – А что ты скажешь про нашего друга Вульфа? Для такого нужна смелость, а?

– Скорее глупость, – отвечаю я. – Разозлить сержанта в первый же день? Да и с рядовыми он теперь не в лучших отношениях.

– Да, наверное. Но все же он смелый, в этом ему не откажешь. Вот так переть на рожон, понимая, что тебя наверняка побьют. Ты встречал кого-нибудь из этих ребят? Этих… как они называются… сознательных отказников?

– Нет, – качаю я головой, – а ты что, встречал?

– Только одного. Он был старшим братом моего одноклассника. По фамилии Ларсон. Имени не помню – Марк, Мартин, как-то так. Он отказался брать в руки оружие. Сказал, что по религиозным причинам и что старине Дерби со стариной Китченером не мешало бы читать Библию чуть чаще, а армейские уставы – чуть реже, и делайте с ним что хотите, он отказывается направлять ружье на другое Господне творение, даже если его за это посадят в тюрьму.

Я шиплю сквозь зубы и с омерзением трясу головой, полагая, что Уилл, подобно мне, считает этого человека трусом. Я ничего не имею против тех, кто не любит войну из принципа или хочет, чтобы она поскорее закончилась, – это вполне естественные чувства. Но я считаю, что, пока война идет, мы все обязаны в ней участвовать и делать все, что от нас зависит. Конечно, я молод. И глуп.

– И что с ним случилось? – спрашиваю я. – С этим Ларсоном. Его отправили в Стрейнджуэйз?[4 - Стрейнджуэйз – тюрьма для мужчин в Манчестере (Англия).]

– Нет, его послали на фронт таскать носилки. Так делают, понимаешь. Если ты отказываешься воевать, то хотя бы помогай тем, кто воюет. Так они говорят. Кое-кого посылают работать на фермы – работа государственной важности, как это называется. Этим, считай, повезло. Кого-то сажают в тюрьму, этим везет меньше. Но большинство все равно оказывается здесь.

– По-моему, это справедливо, – говорю я.

– Только если не учитывать, что санитар на фронте живет от силы минут десять. Их выгоняют из окопов на ничью землю забирать мертвых и раненых, и дело с концом. Снайперы снимают их моментально. На самом деле это та же казнь. Что скажешь, теперь уже не так справедливо, а?

Я хмурюсь и не тороплюсь отвечать. Тщательно продумываю свой ответ – для меня очень важно понравиться Уиллу Бэнкрофту. Мне хочется, чтобы он со мной дружил.

– Я бы мог и сам отказаться на религиозной почве, – продолжает он чуть погодя. – Мой старик – священник. В Норидже. Он хотел, чтобы я тоже стал священником. Наверное, тогда меня не призвали бы.

– А ты не захотел?

– Нет, не захотел. Я не прочь стать солдатом. Точнее, я думаю, что мне это понравится. Можешь через полгода меня еще раз спросить. Знаешь, мой дедушка воевал в Трансваале. Даже вроде как отличился, прежде чем его убили. Мне хочется думать, что я проявлю себя так же хорошо. Моя мать всю жизнь хранит его… смотри, мы уже пришли.

Мы входим в палатку медпункта, и Моуди разбивает нас на группы. Человек шесть садятся на койки за занавесками, а прочие стоят и ждут своей очереди.

Мы с Уиллом попадаем в число тех, кого будут осматривать первыми. Он снова выбирает крайнюю койку, а я – соседнюю с ним. Я задумываюсь, почему он так явно не любит находиться в центре. Мне, в отличие от него, нравится быть в середине: я чувствую себя в гуще событий и в то же время не таким заметным. Мне приходит в голову, что скоро мы разобьемся на группы и те, кто останется с краю, окажутся первыми жертвами.

Доктор, худой мужчина средних лет в очках с толстой оправой и видавшем виды белом халате, жестом велит Уиллу раздеться. Уилл без стеснения раздевается. Он стягивает майку через голову и небрежно бросает ее на кровать, потом как ни в чем не бывало роняет трусы на пол. Я смущенно отвожу взгляд, но это не помогает: все остальные солдаты, во всяком случае, те, что сидят на койках, тоже разделись донага, открыв плохо сформированные, уродливые, чудовищно непривлекательные тела. Просто удивительно, как молодые люди восемнадцати-двадцати лет могут быть такими худосочными и бледными. Куда ни глянь – цыплячьи грудки, впалые животы, тощие зады, за исключением одного-двух человек, страдающих другой крайностью: они тучны, огромны, с торса, словно женские груди, свисают складки жира. Я тоже раздеваюсь, мысленно вознося хвалы стройке, на которой работал последние полтора года, – от тяжелого физического труда у меня развились мышцы. Но потом я начинаю думать, не заберут ли меня преждевременно на фронт, раз я в такой хорошей форме.

Уилл стоит прямой как стрела, вытянув руки перед собой, пока доктор заглядывает ему в рот, а потом измеряет сантиметром окружность груди. Не задумавшись о том, как это могут расценить, я оглядываю его с ног до головы и снова поражаюсь, какой он красивый. Вдруг меня ни с того ни с сего настигает воспоминание о моей бывшей школе и событиях того дня, когда меня исключили, – я все еще храню память о них в самой глубине души.

Я на миг закрываю глаза, а когда открываю, оказывается, что я гляжу прямо в лицо Уиллу. Он повернул голову, чтобы посмотреть на меня; еще один странный момент. “Почему он не отводит взгляд?” – думаю я. А потом: “А я почему не отвожу?” Три, четыре, пять секунд… Наконец углы его рта приподнимаются в едва заметной улыбке, и вот он смотрит прямо перед собой и шумно выдыхает – раз, другой, третий; я наконец соображаю, что это он выполняет приказ доктора, который прижал к его спине стетоскоп и теперь просит его сделать еще один глубокий вдох и полный выдох.

– Спасибо, – скучным голосом говорит доктор, отходит от койки Уилла и разрешает ему одеться. И обращается ко мне: – Следующий.

Я прохожу такой же осмотр, то же измерение пульса и кровяного давления, роста, веса, объема легких. Доктор хватает меня за яйца и велит кашлянуть; я быстро повинуюсь, желая, чтобы он поскорей меня отпустил. Он приказывает мне вытянуть обе руки перед собой и держать как можно неподвижнее. Я выполняю приказ, и результат ему, кажется, нравится.

– Как скала, – говорит он, кивая и ставя галочку в своих бумагах.

Потом, после ужасного завтрака – холодной яичницы-болтуньи с жирным беконом, – я снова попадаю в казарму и убиваю несколько минут на рекогносцировку. Противоположный от наших коек конец казармы отгорожен ширмой: здесь спят Уэллс и Моуди, кое-как уединившись от своих бесполезных подопечных. Сортир находится снаружи, он оборудован несколькими ведрами для мочи и кое-чем гораздо худшим, много более зловонным, – нам уже сообщили, что эту штуку мы должны будем выносить каждый вечер, по очереди. Сегодня, конечно, очередь Вульфа.

– Могли бы дать нам завтрак переварить! – жалуется Уилл, пока мы идем на плац – бок о бок, но на сей раз где-то посреди стаи. – Правда ведь? Кажется, я сейчас выблюю все сразу. Но конечно, идет война и мы не отдыхать сюда приехали.

Нас ждет сержант Клейтон. Он стоит в свежевыглаженной форме, очень прямо и совершенно неподвижно, словно даже не дышит, – пока мы выстраиваемся перед ним и два апостола занимают места по правую и левую руку.

– Солдаты! – говорит он наконец. – Мне было бы омерзительно смотреть, как вы упражняетесь в форме своего полка. Поэтому я решил, что вы будете тренироваться в своей штатской одежде.

Гул разочарования пробегает по нашим рядам: ясно, что многие мальчики только и мечтали надеть хаки, словно военная форма сама по себе уже превратит их в солдат. Мы не могли дождаться дня, когда нас призовут, мы не желали ни единой лишней секунды носить грязные дешевые тряпки, в которых приехали.

– Голову нам дурит, – шепчет мне Уилл. – Просто у армии, черт бы ее драл, нет денег на новую форму. Нас еще не скоро обмундируют.

Я не отвечаю – мне не хочется, чтобы меня поймали за разговорами в строю. Но я верю Уиллу. Я читал газеты с самого начала войны, и они постоянно писали, что армии не хватает военной формы и винтовок на всех солдат. Это плохо, потому что в обозримом будущем нам придется ходить в штатском; но в то же время хорошо, потому что нас не пошлют во Францию, пока не экипируют как следует. В Парламенте уже был шум из-за того, что людей отправляют на смерть одетыми кое-как.

Мы начинаем с азов строевой подготовки: десять минут упражнений на растяжку, потом бег на месте, пока не вспотеем хорошенько. Тут сержант Клейтон вдруг решает, что наша колонна – четыре на пять человек – стоит недостаточно ровно, и бросается в просвет между рядами, дергая одного солдата, чтобы выдвинулся на шаг вперед, другого толкая чуть назад, оттаскивая одного ошеломленного беднягу вправо, а другого такого же – влево. Когда он все же успокаивается, колонна не становится ни заметно ровнее, ни заметно кривее, чем десять минут назад, но сержанта результат, кажется, устраивает. Возможно, то, что не видно моему нетренированному глазу, чудовищно оскорбляет взор опытного служаки.

Все это время сержант Клейтон беспрестанно и громко поносит нас за неспособность держать строй; голос его взбирается на такие высоты, на лице отражается такая ярость, что я боюсь, как бы его не хватил удар, если не побережется. Однако, к моему удивлению, когда занятие кончается и нас отпускают – посылают в душевую и велят вымыться как следует, – сержант снова собран и невозмутим, как во время нашей первой встречи.

Он лишь отдает еще один приказ. По его словам, Вульф сильно подвел свое отделение, так как, маршируя, недостаточно высоко вскидывал ноги.

– Я думаю, Вульфу – еще час строевой подготовки, – говорит он, поворачиваясь к Моуди, который отвечает твердым “Есть, сэр”.

Уэллс ведет нас туда, откуда мы начали, а наш товарищ остается на плацу, маршируя в идеальном строю из одного человека; мы бросаем его за этим занятием, ничуточки не огорчаясь.

* * *

– У Клейтона точно зуб на Вульфа, а? – замечает Уилл чуть позже, когда мы лежим на койках.

Нам дали полчаса отдохнуть перед новым упражнением, вечерним марш-броском по какой-то сильно пересеченной местности; при одной мысли о нем мне хочется завыть.

– А как иначе-то, – говорю я.

– Разумеется. Но все же. Не слишком спортивно со стороны Клейтона, а?

Я смотрю на него и удивленно улыбаюсь. Он говорит не как простые люди – видно, в семье священника дают чуть более утонченное воспитание, чем в семье мясника. Он употребляет умные слова и, кажется, привык заботиться о других. Его доброта впечатляет. Она как будто втягивает, обволакивает меня.

– Твой отец расстроился, когда тебя призвали? – спрашиваю я.

– Ужасно. Но он расстроился бы гораздо сильней, если бы я отказался драться. Король, отечество – это все для него очень важно. А твой?

Я пожимаю плечами:

– Он не слишком убивался.

Уилл кивает и шумно дышит через нос, потом садится, складывает подушку вдвое и засовывает себе под спину, вынимает сигарету и принимается задумчиво курить.

– Слушай, – говорит он через несколько секунд – так тихо, что кроме меня его никто не слышит, – а что ты подумал про этого доктора, ну, сегодня?

– Подумал? – растерянно повторяю я. – Я про него вовсе не думал. А что?

– Ничего. Просто мне показалось, тебе очень интересно то, что он делает. Ты случайно не собираешься сбежать и устроиться куда-нибудь в госпиталь?

Я чувствую, что опять краснею, – значит, он все-таки заметил, что я на него пялился, – и поворачиваюсь на другой бок, чтобы ему было не видно.

– Нет-нет, Бэнкрофт, что ты. Я остаюсь в полку!

– Рад слышать, Тристан, – говорит он, наклоняясь ко мне так близко, что я чувствую слабый запах пота. Мне кажется, что сейчас он может подчинить меня своей воле, целиком и полностью. – Потому что мы тут застряли с кучей никуда не годных неудачников. Капрал Моуди в чем-то прав. И я рад, что обзавелся другом.

Я улыбаюсь, но не отвечаю; при этих словах мою плоть пронзает что-то острое, словно мне приставили к груди нож и теперь давят на него, намекая на боль, которая вскоре последует. Я закрываю глаза и стараюсь об этом не задумываться.

– И ради бога, Тристан, не зови меня Бэнкрофтом, – добавляет он, падая обратно на свою койку; он плюхается на нее с такой силой, что пружины жалобно стонут. – Мое имя Уилл. Да, здешние кретины зовут друг друга по фамилиям, но мы с тобой не такие. Они нас не сломают – мы не позволим, лады?

* * *

В следующие недели нас жесточайшим образом гоняют – я не могу поверить, что именно об этом так долго мечтал. Побудка обычно проходит в пять утра. Когда Уэллс или Моуди нас поднимают, мы должны за три минуты проснуться, выскочить из постели, одеться, натянуть сапоги и выстроиться снаружи у казармы. Обычно в этот час мы едва соображаем, что происходит, а когда выступаем в четырехчасовой марш, наши тела словно кричат от боли. В каждое такое утро я думаю, что хуже начальной подготовки ничего не бывает; скоро я узнаю, что заблуждался и на этот счет.

Однако в результате всех мучений наши молодые тела развиваются, на икрах и на груди вырастает твердый панцирь мышц, живот подтягивается, и мы наконец начинаем походить на солдат. Даже те немногие, кто прибыл в Олдершот с лишним весом – Тернер, Хоббс, Мильтон, почти ожиревший Денчли – сбрасывают фунты и приобретают более здоровый вид.

Во время марша от нас не требуют молчать, и мы обычно переговариваемся вполголоса. Я в хороших отношениях с большинством солдат во взводе, но все же с утра обычно стараюсь встать рядом с Уиллом, и он, кажется, не против того, чтобы проводить время в моей компании. Мне в жизни досталось очень мало дружбы. Единственный, кто для меня что-то значил, был Питер, но он предал меня дважды – сначала ради Сильвии, а потом после происшествия в школе; мой позор стал гарантией, что я больше никогда его не увижу.

Однажды, в выпавший нам редкий час отдыха, Уилл заходит в казарму и застает меня одного – я стою спиной к нему, и он в шутку наскакивает на меня с воплем, точно разыгравшийся ребенок в игре. Я отдираю его от себя, и мы катимся кувырком по полу, цепляясь за что попало, толкаясь и хохоча. Он зажимает меня в клинч, придавливает к полу, садится на меня верхом, смотрит сверху вниз и улыбается – темные волосы падают на глаза, и я уверен, что он смотрит на мои губы, впивается в них взглядом, чуть повернув голову, выгнув спину, и я слегка сгибаю ногу в колене и отваживаюсь улыбнуться. Мы смотрим друг на друга. “Ах, Тристан”, – тихо и печально говорит он, и тут кто-то подходит к двери, и он отскакивает от меня, и, когда оглядывается на Робинсона, только что вошедшего в казарму, я понимаю, что он избегает моего взгляда.