скачать книгу бесплатно
Характеризуя и оценивая печатные труды и устные выступления (научные доклады, слово при обсуждении их, лекции), он обращает внимание на систему организации материала (и введения в научный оборот новых данных и приемы обоснования своих выводов) и литературную форму его обработки. Вдумчивый педагог, опытный автор трудов и научно-исследовательских, и научно-популярных, и учебных, Богословский задумывается и над тем, в какой мере автор учитывает возможности восприятия свершенного им читателем (или слушателем – очень часты указания на плохое чтение заранее заготовленных текстов и докладчиками и оппонентами диссертаций). При этом Богословский строг, оценивая и свою деятельность. Написанное Богословским и о других и о себе помогает, конечно, познаванию натуры самого автора, его образа мышления и темперамента, его воспитанности, нравственного кодекса.
Богословский понимал, что даровитость, наклонность к самостоятельному творчеству проявляются еще в юные годы, и справедливо полагал, что для студента, избравшего научные занятия по призванию, сочинение, тем более дипломное, становится исследовательским трудом на его уровне научной подготовки, накопленных знаний и навыков. Это ясно выражено в его отзывах на сочинения многообещающих учеников, в частности, выпускников Московской духовной академии[14 - Неопубликованные отзывы М. М. Богословского о кандидатских сочинениях выпускников Московской духовной академии 1916–1977 гг. // Археографический ежегодник за 2004 год. М., 2005. С. 516–526.]: в дневнике он особо выделяет, надеясь увидеть его оставленным затем при Университете, Б. И. Иванова – автора работы монографического типа о Кирилло-Белозерском монастыре. (Источник невысоко оценивал подготовку и обсуждение научных работ Академии, где все проникнуто «бумажным формализмом» – запись 15 марта 1916 г.)
В дневнике ощущается неослабевающее внимание к студентам Московского университета и особенно к оставленным там для подготовки к профессорскому званию (т. е., употребляя современную терминологию, аспирантам). Богословский заботится об этом «молодом рассаднике», хлопочет о получении некоторыми из них именных стипендий, упоминает о встречах и беседах с ними. Особенно отрадно было найти среди этих лиц тех, кого я знал уже профессорами – и одного из моих преподавателей по Среднеазиатскому университету в Ташкенте в годы войны И. И. Полосина, и старших коллег по преподаванию в Историко-архивном институте В. К. Никольского, А. А. Новосельского, В. К. Яцунского. Имя В. К. Яцунского, ставшего затем историком широкой проблематики, ведущим специалистом и по исторической географии России и зарубежья и по социально-экономической истории России XIX в., и замечательно заботливым педагогом, Богословский упоминает не единожды, а по прочтении «прекрасно написанного реферата о столкновении царевны Софьи с Петром» отметил: «Талантливый человек, смелый и ясный ум» (запись 28 января 1917 г.).
Думается, что отношение Богословского к своим ученикам и приемы его преподавания во многом формировали этих будущих профессоров и определяли и их критерии в оценке трудов уже собственных учеников. Академик М. Н. Тихомиров, когда к нему в год празднования 200-летия Московского университета обратились с просьбой выступить в университетской многотиражке, написал (или продиктовал?) небольшую статью «Дорога в историческую науку», где назвал фамилии трех своих университетских учителей: здравствовавшего еще тогда девяностопятилетнего академика Р. Ю. Виппера, руководителя своей дипломной работы С. В. Бахрушина (умершего членом-корреспондентом Академии наук в 1950 г.) и М. М. Богословского – «Среди профессоров того времени выделялись такие люди, как Р. Ю. Виппер, М. М. Богословский и др.». И далее: «Замечательные просеминарские занятия по изучению Псковской Судной грамоты вел профессор М. М. Богословский. Вероятно, тогда-то и зародился во мне тот повышенный интерес к источниковедению, который я проявлял всю жизнь». Небезлюбопытно, что Богословский, записывая о работе своего семинара в Университете 6 октября 1916 г. (в период, когда Тихомиров готовил уже дипломное сочинение о Псковском мятеже 1650 г. в семинаре у Бахрушина) передал впечатление от работы младшекурсников: «Довольно оживленно разрабатывается Псковская правда (т. е. та же упоминавшаяся ранее Псковская Судная грамота. – С. Ш.). Некоторые студенты вошли во вкус толкования памятника: не оставляют без внимания, можно сказать, ни одной буквы»[15 - Новое о прошлом нашей страны: Памяти академика М. Н. Тихомирова. М., 1967. С. 7.].
Удачей в моей судьбе было то, что в сентябре 1939 г. первокурсником я попал в семинар исторического факультета МГУ, руководимый М. Н. Тихомировым, и он затем предложил заниматься под его научным руководством. Полагаю, что, комментируя с нами «Русскую Правду», Михаил Николаевич опирался и на воспринятое от Богословского, и для меня и некоторых других это тоже оказалось школой возбуждения «повышенного интереса» к источниковедению и археографии. Думаю даже, что М. Н. Тихомиров, следуя примеру именно Богословского, руководствовался, созидая свою знаменитую научную школу, едва ли не правилами времени столь глубоко изученного и Богословским, и Бахрушиным, и им XVII столетия, когда только изготовление подмастерьем шедевра своего ремесла давало право претендовать на положение мастера.
Однако в своих воззрениях Богословский иногда и устойчиво консервативен. Так, он остается по-прежнему убежденным в том, что из женщин не может выйти крупных ученых. 24 января 1916 г. записал: «Для ученой деятельности нужно творчество: эта деятельность не есть пассивное усвоение, а творчества нет у женщины. Нет женщин-композиторов, нет поэтов, нет живописцев – не может быть и крупных ученых, хотя могут быть и нужны и должны быть очень образованные. Мы работаем на Высших курсах над повышением уровня женского образования, над вооружением женского труда знанием, а не для выработки женщин-ученых». Между тем, Мария Склодовская-Кюри к тому времени уже дважды была удостоена Нобелевской премии (по физике – в 1903 г., по химии – в 1911 г.), широко известно было о математике Софье Ковалевской, в России уже творила скульптор А. Голубкина, выдающийся петербургский историк-медиевист и палеограф О. А. Добиаш-Рождественская получила степень магистра (в 1918 г. она станет и доктором наук), уже проявили себя и Анна Ахматова и Марина Цветаева, называемые сегодня в ряду великих русских поэтов.
Ожидают пристального внимания методистов преподавания истории и тех, кто сам занят преподаванием в вузах, наблюдения Богословского о своих лекциях и руководимых им семинарах («семинариях», «просеминариях» по терминологии тех лет) – как дополнять «старый курс» выписками из «вновь прочитанной литературы, как «возбуждающе действует» на лектора «полная аудитория», побуждая говорить без всяких записок и др.
Из записей узнаем, что особенно не удовлетворяет Богословского при совмещении исследовательской и преподавательской деятельности. Запись 9 ноября 1915 г.: «Я плохо читаю, между прочим и потому, что читаю два разных курса и веду четыре разных семинария, а мысль всецело направлена на "Биографию" (Петра Великого. – С. Ш.). Внимание рассеивается. Так разбрасываться нельзя». За пять дней до того, 4 ноября написал: «Преподавательская работа мешает научной работе, а научная работа отвлекает внимание от преподавания: вот тягость профессорства». Незадолго до того, 24 октября 1915 г., записывает: «Я повторяю старое, а как бы хорошо было бы на каждой лекции сообщать что-либо новое и составлять ее заново. Но для этого надо бы читать всего 3–4 часа в неделю, т. е. служить в одном только Университете». Но концентрация подобных мыслей выявилась лишь на нескольких страницах дневника и объясняется, можно думать, недовольством тем, что не мог в это именно время заниматься и «Петриадой» (ибо 4 ноября записал: «Удосужился несколько заняться биографией Петра, которая совсем за последнее время не двигалась»).
Богословский серьезно обдумывает и наиболее полезную систему чтения лекций, и планы подготовки к печати своего лекционного курса русской истории. 30 марта 1916 г. размышляет: «Утром продолжал подготовлять курс для печати. Совсем это не то, что следовало бы. Нормально было бы издать нечто вроде обширного обязательного учебника, а в курсах ежегодно разрабатывать какие-нибудь отдельные темы, каждый год новые». Но каких бы трудов и какого бы количества времени и сил это потребовало!». А 10 сентября 1910 г., назвав прочитанное «для курса древней истории, который», думал «значительно дополнить», продолжает: «Начав в нынешнему году с древней истории, я имею намерение в течение остающихся мне до 25-летия (преподавания в Университете. —С. Ш.) 3-х следующих лет прочесть последовательно весь курс русской истории, дополнить, исправить и таким образом подготовить к печати».
События в России 1917 г. стали препятствием для дальнейшей работы в этом направлении. Но в личном архиве Богословского имеются материалы такого рода. Издававшиеся и переиздававшиеся как раз в период публикуемых дневниковых записей его учебники русской истории для школьников остаются, кажется, пока еще недооцененными методистами преподавания. Не выявлены еще и черты сходства и различия с университетскими литографированными курсами профессора. Возможно, научно-перспективным окажется и сопоставление этих учебных трудов заведующего кафедрой Московского университета Богословского с такого же назначения книгами заведующего кафедрой Петербургского университета С. Ф. Платонова. Не выявится ли и здесь близость, но уже в методических подходах?
Этой сфере деятельности Богословского уже посвящаются специальные труды[16 - Пивоварова О. Г. Историко-педагогическая деятельность М. М. Богословского // Отечественная истоия. 2005. № 5. С. 151–158.]. Но пока еще детально не рассматривается это в контексте новых исследований о выдающихся историках – современниках Богословского как педагогах и трудов А. Е. Иванова об университетах предреволюционных десятилетий. А в дневнике Богословского, письмах его и другой исходящей от него документации много интересного не только о содержательной стороне преподавания русской истории, но и о понятиях его о служении профессором. А для человека таких нравственных устоев преподавательская деятельность была не работой, обеспечивающей определенное жизненное положение, а именно служением.
При подготовке новых исследований такой тематики желательно обратить внимание на все формы преподавательской и учебно-методической деятельности Богословского – преподавание во всех учебных заведениях, печатные труды, предназначенные для учебных целей, начиная с первых статей, подготовленных именно для преподавателей средних учебных заведений, и учащихся, особо интересующихся историей. Представления самого Богословского о призвании и обязанностях учителя образно выражены в его лекции о В. А. Жуковском-педагоге 1902 года[17 - Шмидт С. О. Лекция историка М. М. Богословского 1902 года «В. А. Жуковский как воспитатель Александра II» // Жуковский и время: Сб. статей. Томск, 2007.].
Использовать можно и издания и материалы делопроизводства учебных заведений и личного делопроизводства Богословского, отложившиеся в его архиве. Богословский считал нужным оставлять какую-то информацию о сочинениях своих студентов – 30 октября 1916 г. его посетила курсистка, «разыскивающая свое сочинение», которое он «читал в 1908 г.», и утерянное затем, когда она дала этот текст другому профессору в период государственных экзаменов. И Богословский отмечает: «Благодаря справке в моей записной книжке дело уладилось». Это – показатель не только ответственности, с которой Богословский относился к своим обязанностям преподавателя, но и высокой степени организованности в самой системе этой работы и отчетности о ней.
Мудрость и опыт педагога сказываются и в его записях о воспитании и обучении сына, во вдумчивом подборе литературы – и русской классической, и Ж. Верна на французском языке – для чтения ему вслух. Обосновывая свой взгляд, что «единственное средство воспитания – убеждение и главное – хороший пример», Богословский употребляет терминологию, принятую в методике высшей школы – «большой запас принципиальности», «педагогическая выдержка» (запись 13 августа 1915 г.). Соображения Богословского о детском воспитании и обучении, наблюдения, относящиеся к нежно любимому сыну, следовало бы также свести воедино. И рассмотреть их в контексте с написанным в то же примерно время о воспитании и обучении мальчика Петра Первого.
Дневниковые записи Богословского – уникальный по информационной насыщенности и откровенности самовыражения исторический источник (во всяком случае, среди сочинений других источников). Обогащаются представления исследующих и историографическую проблематику, и общественное сознание русской интеллигенции кануна революции и в революционный 1917 год и то, что происходило в Москве той поры. Дневник, несомненно, окажется особенно интересным психологам. Написанное профессором русской истории нескольких высших учебных заведений и автором пособий для средних школ, блюстителем московской православной старины, выпускником 5-й гимназии, где принято было учиться сыновьям профессоров Московского университета, становится значимым источником и для познания образа речи, языка – и литературного, и разговорного – московской интеллигентской элиты тех лет и ее отношения к вносимым в эту речь изменениям и новациям.
Ознакомление с дневниковыми записями историка показывает, что уже при их составлении формировался тот стиль изложения, который так пленяет нас в предназначенных автором для печати воспоминаниях о Москве своей юности и о коллегах-москвичах[18 - Богословский М. М. Историография, мемуары, эпистолярия. (Научное наследие) / Сост. Л.А. Черная. М., 1987.].
Особенно много дает публикация дневниковых записей М. М. Богословского для размышлений о специфике дневников историков. Теперь, когда за последние десятилетия становятся достоянием читателей издания дневников, писем и мемуаров выдающихся историков первой трети XX столетия и трудов, этому посвященных, все более очевидно, как значима такая историческая документация для изучения не только развития науки и культуры, но и общественного сознания этой эпохи.
Сигурд Шмидт
1913 год
6 октября. Воскресенье. Диспут приват-доцента Харьковского Университета Кагарова: «Культ фетишей в древней Греции»
. Вопреки моим ожиданиям сравнительно много публики, так что весьма поместительная 6-ая аудитория была достаточно полна. Возражали Новосадский довольно формально и сухо, и Соболевский С. И. – блестяще. Неоднократно вызывал он простодушно-остроумными замечаниями дружный смех аудитории и надо сказать сокрушил Кагарова, доказав, что никаких фетишей у греков в Европе уже не было, с чем и диспутант принужден был согласиться, так что пришлось отнести греческий фетишизм к тем временам, когда греки не появлялись еще в Европе. Третьим возражал Грушка: но был уже седьмой час в исходе, а диспут начался в 1
/2 – и я ушел. Кажется, с 1906 г. не было диспута по классической филологии, и наши классики с накопленными свежими силами набросились на бедного магистранта, как голодные на желанную и давно жданную добычу. Диспут доставил мне большое удовольствие, и я отдыхал на нем душой, вспоминая свои
. Параллельно с этим филологическим состязанием должно было идти напыщенно-дутое чествование «Русских ведомостей». С. И. Соболевский начал возражения с указания, что в книге много ссылок – приблизительно по 10 на каждой странице, а так как страниц 300 с лишком, то ссылок, следовательно, более 3 000! и если добросовестному читателю хотя бегло их проверять, то понадобилось бы 50 дней при 10-часовой работе в день! Затем указание на тексты таких писателей, которые не заслуживают доверия, или на такие тексты, которые ничего не доказывают. Много ошибок и в передаче текстов. Не обошлось и без ошибок в грамматических формах.
7 октября. Понедельник. День проведен дома, т. к. для студентов Академии устроена экскурсия в Москву в Музей Александра III
. Лечил зубы, ходил гулять с Каплюшечкой
, и сделали вместе довольно большую прогулку. За обедом разговор на французском языке о скандале, которым завершилось вчерашнее празднование или вернее самопразднование «Русских ведомостей». Как нередко бывает с русскими торжествами, дело кончилось полицейским протоколом. Пишу вечером у Троицы
.
8 октября. Вторник. Лекция в Академии
– читал плохо: вяло, без оживления. Читал текст давно написанный и при этом чувствовал, что надо бы давать что-нибудь новое – но когда же это новое приготовишь? То ли дело бывало, когда был всего один час в неделю и когда целую неделю к нему подготовляешься. И теперь нормально было бы читать хоть четыре часа, но отнюдь не больше. Тогда можно было бы серьезно подготовляться к ним. Курс в Академии «XVIII-й в.» вообще как-то идет у меня вяло. Из Академии попал в Университет на факультетское заседание, на котором единогласно решено возвести Герье в почетные члены. Следует только удивляться, как этого не случилось гораздо ранее. Это уже не первое единогласное решение факультета за начавшийся год. Наступили, по-видимому, времена мира.
9 октября. Среда. Читал утром Шимана
. Вечером у меня бывший мой слушатель Черепнин.
13 октября. Воскресенье. Диспут П. Н. Сакулина, о котором так много говорили в Москве за последние дни
. Факультет решил отступить от установившегося в последнее время порядка выпуска на большие диспуты…
1915 год
16 июля. Четверг. Ездили утром с Миней
на лодке в Песочное
за посылкой (учебник
) и за припасами. Вечером с ним же гулял.
17 июля. Пятница. Пишется жизнь Петра за 1692 год
.
18 июля. Суббота. Большая прогулка через Глинино и Панино на Остров. Какие тихие и успокаивающие места. Прибытие вечернего парохода из Рыбинска.
19 июля. Воскресенье. Годовщина объявления войны
. Вспоминались прошлогодние события.
20 июля. Понедельник. Лиза
от нетерпения получить газеты ездила за ними в Песочное, но лодку пришлось оставить там и вернуться на пароходе вследствие сильного ветра. Статьи по поводу годовщины войны. После обеда прогулка на Остров. Вечером чтение газет.
21 июля. Вторник. Занятия биографией Петра. Начат 1693-й год. После обеда поездка в Песочное за лодкой и припасами. Написал 4 письма. Вечером чтение газет с отчетом о думском заседании 19 июля. Сильная гроза.
22 июля. Среда. Продолжаю писать 1693-й год. После обеда дождь, продолжавшийся и вечером. Окончание думских прений в газетах. Отступление к северу от Люблина и Холма
.
23 июля. Четверг. Писался 1693-й год и очень усердно. Лил все утро октябрьский постоянный дождь. Затем стало проглядывать солнце, но целый день дождь.
24 июля. Пятница. Целый день ровный, совсем осенний дождь, и мы точно в осаде. Утром я жил в 1693 г., который и кончил. После чая удалось погулять в парке. К вечеру принесено с соседней дачи известие об оставлении нами Ивангорода и Варшавы
. У нас уныние. Горько и тяжело, но что же делать, раз это было неизбежно. Есть что-то похожее на то, когда в доме тяжело, безнадежно больной, приговоренный к смерти. Смерти его ждут, и все же она является ударом. Варшава нам за нашу историю ничего кроме зла не приносила, и неизвестно, что выйдет из обещанной Польше автономии
, может быть повторение истории 1830 и 1863 годов
. Но все же жаль отдавать ее немцам. Лично меня гораздо более тревожат известия в газетах о подступе немцев к Риге и об ее эвакуации
. Ригою мы спокойно и беспрепятственно владели с 1710 г. Это приобретение Петра Великого, и потому должно быть прочно нашим. В такие моменты речи некоторых думских ораторов о необходимости сейчас же проводить реформы местного управления и всякие другие реформы нашей внутренней жизни похожи на разговоры и соображения о перестройках и переделках в горящем доме, когда прежде всего надо заняться тушением пожара.
25 июля. Суббота. Опять целый день беспрерывный, монотонный осенний дождь и довольно холодно. За обедом горе Капл [юшечки] по поводу случая с котенком, которого чуть было не раздавила в сенях Лена.
Вечером газеты, подтверждающие оставление нами Ивангорода и Варшавы со взрывами мостов. Жаль этого великолепного моста через Вислу. Все же как-то легче, точно нарыв, давно назревавший, прорвался. Год кончился для нас печально! Что-то даст нам следующий? Не понимаю тех, которые складывают всю вину на управление. Может быть, оно у нас и худо, но потому только, что и вообще мы сами худы. Каждый народ достоин своего управления. Разве мы в своей, ежедневной, обыденной жизни умеем так много, так постоянно, точно и отчетливо работать, как иностранцы: французы, немцы, англичане? Мы все делаем кое-как, спустя рукава, смотрим на работу как на досадную помеху и стараемся отбыть ее как ни попало. Все это наследие у одних бездельного барства, у других принудительного тягла и крепостной неволи. Мы еще не поняли цены труда в свободном состоянии, как иностранцы, прелести труда самого по себе. А вся наша безалаберщина! У нас нет двух семей, которые бы обедали и ужинали в одно и то же время, у всех все по-своему и в полном беспорядке. Что же удивительного, что и управление у нас такое же, как мы сами! Ведь оно из нас же самих пополняется. Что жаловаться на нарушение закона губернатором? А сами мы соблюдаем закон? У нас стоит вывесить где-либо какое-либо объявление, например, в вагоне или трамвае, все мы намеренно станем его нарушать или, по крайней мере, обходить: в вагоне для некурящих – мы ведь всегда закурим!
26 июля. Воскресенье. Нет дождя, хотя и пасмурно. Но и в пасмурные дни есть своя особая, величественно-печальная красота на Волге. Обрадовавшись возможности двигаться, мы с Лизой довольно много ходили и сделали прогулку по берегу и по новой лесной и красивой дорожке из усадьбы Лучинской в Позделинское. Было только сыро, и промочили ноги. Рожь совсем уже пожелтела и от дождей наклонилась к земле; на одной из полос часть была сжата и сложена в скирды. Тишина и мир в деревне. Вечером опять небольшой дождь. У нас догорел последний запас керосину, и мы погрузились во мрак. После ужина ходили на пристань. Капл [юшечке] очень хотелось там остаться для встречи 10-часового парохода из Рыбинска. Насилу увели с большой обидой и слезами.
27 июля. Понедельник. Поездка утром в Песочное на почту и за припасами. Отправил экземпляры учебника
в Казань преосвященному Анатолию и проф. Н. Н. Писареву, а также ответ студенту о сочинении. Но с припасами дело обошлось плохо – фабрика была закрыта по случаю праздника св. Пантелеймона и водосвятия, на котором мы и присутствовали. После чаю ходили в Кораново. Беседа с женой сапожника о войне. Дожигали последние капли керосина.
28 июля. Вторник. Великолепный солнечный день с осенней прозрачностью воздуха. Вода в реке как зеркало; пароходы и барки отчетливо отражаются в этом зеркале. Вид поразительно красивый. Наконец состоялась наша экспедиция в Песочное за продуктами. Вечером лампы были наполнены керосином и засияли. Можно было читать с комфортом отчаянно плохую книгу Максимейки о Русской правде
.
29 июля. Среда. Ездил в Рыбинск. На пароходе разговор с генералом, который убежден, что окружить нашу армию на передовом театре военных действий немцам теперь уже, раз мы оставили Варшаву, не удастся. Он удивлялся, как немцы бросились сразу на такую сильнейшую первоклассную крепость, как Ковно
. Сообщил о маленьком десанте русских войск из Владивостока в Дарданеллы, перевезенном на французских кораблях.
30 июля. Четверг. Утро в писании 1694 года моей «Петриады»
. После обеда прогулка до Острова. Вечером с Лизой быстро на 4 веслах сплавали в Песочное. Один из красивейших закатов на Волге; при таком освещении наш берег, высокий и лесистый, дивно красив.
31 июля. Пятница. С 12 часовым пароходом прибыли из Рыбинска все пятеро Богоявленских
, что доставило нам большую радость. К сожалению, погода пасмурная, мелкий дождь.
1 августа. Суббота. У обедни и на водосвятии на Волге. После обеда большая прогулка на лодке с Богоявленскими.
2 августа. Воскресенье. Туман, не помешавший нам, однако, сделать путешествие по окрестным деревням и полюбоваться архитектурою домов и отпечатком зажиточности.
3 августа. Понедельник. Продолжается туман. Мы с С. К. [Богоявленским] и с детьми прогулялись на Остров. Много разговоров о войне. Поездка в Песочное.
4 августа. Вторник. Утром прогулка за Кораново. Уговорили Богоявленских пробыть до завтра.
5 августа. Среда. Отъезд Богоявленских. Слезы Каплюшечки при расставании. И мне было грустно. Возобновил работу. Кончил книгу Максимейки – очень плоха.
6 августа. Четверг. Писал статью о Христоматии Владимирского-Буданова
. Прогулка Глинино – Панино – Остров. Нет газет, т. к. все держится туман, и пароходы идут неаккуратно.
7 августа. Пятница. Продолжал статью о Судебнике 1589 г. Газета с печальным известием о взятии немцами западных Ковенских фортов. Вот уже три месяца, как ни одного сколько-нибудь радующего известия с войны. А в Думе договорились до такой нелепицы, что у нас и крепостное право было созданием немцев! (Родичев)
. И такой вздор несет все же образованный человек! У нас можно разрешить какие угодно вопросы: польский, еврейский, армянский, но немецкого не разрешить: до такой степени за двести с лишком лет немцы вошли в нашу жизнь и слились с нами. Немецкие фамилии у нас среди интеллигентного круга на каждом шагу. У нас на факультете из 16 профессоров три немца: Брандт, Виппер, Мальмберг – но разве они немцы? После этого и Кизеветтера надо считать немцем.
8 августа. Суббота. Продолжает стоять туман. Писалась статья о Судебнике. Ходили за грибами. Пришла почта за несколько дней с давящими известиями о входе немецких судов в Рижский залив, об оставлении нами Ковно и о тяжелом положении Новогеоргиевска
. Чаша, доставшаяся нам на долю, становится горше и горше.
9 августа. Воскресенье. Утро и после обеда до чаю за статьей о Судебнике, которая значительно подвинулась. Затем прогулка с Миней в Кораново. День солнечный, но такая густая мгла, что солнце кажется красноватым диском, на который нетрудно смотреть. В газетах, полученных при возвращении с прогулки, еще более тяжкие известия о Рижском заливе
, об очищении Ковно и о взятии фортов Новогеоргиевска. На пристани распространился слух о взятии союзниками Дарданелл
, будто бы сообщенный из Почтовой конторы соседнему помещику Теляковскому – управляющему театрами. Как бы хорошо, хоть бы единственный светлый луч в этой беспросветной тьме, окутывающей нас с апреля!
10 августа. Понедельник. Продолжает стоять мгла, еще более густая – дым от горящих где-то лесов. Как и следовало ожидать, слух, принесенный с пристани нашей «педагогичкою», оказался вздорным. Утро за статьею о Судебнике. Разыгрываются грозные мировые события, а я сличаю разночтения списков Судебника! Что ж из того. Живут люди в Италии на самых вулканах, собирают виноград и занимаются самыми прозаическими делами. Получена корректура 2-го издания первой части учебника
, для чего плавали в Песочное с Лизой. Вести с войны все хуже и хуже. Вечером корректура.
11 августа. Вторник. Наконец прояснилось, и дым, окружавший нас со 2-го августа, исчез под действием южного ветра. Утро за статьею. Получено письмо от Елагина о 1-ой части учебника. Прогулка с Лизой за Кораново при надвигавшейся с юга туче. От сильнейшего ливня укрылись в сенном сарае Теляковского, где работали пленные из поляков. Прошли через его усадьбу, замечательную видом довольства и благоустройством. Вечер за корректурами. Светлая лунная ночь. Состояние духа все время войны такое, как будто в доме кто-то тяжело больной. Тяжело болеет – Россия, родина.
12 августа. Среда. Окончена статья о Судебнике, и приятно то, что в положенный срок. Можно опять вернуться к Петру. Промелькнула черточка света в газетах: удачное наше сражение в Рижском заливе, вследствие которого немецкий флот принужден уйти
. Хотя это, конечно, и не надолго, но все же отсрочка. Написал ответ Елагину с указанием опечаток. Утро солнечное, затем дождь, и сильнейший, под который мы попали. Ночь ясная, лунная. Прогулка по берегу.
13 августа. Четверг. Необыкновенная ясность и прозрачность воздуха. Вода в Волге как зеркало; леса на том берегу заметно подернулись желтизною. Чувствуется что-то осеннее. Вновь принялся за Петра и писал июль и август 1694 г. После обеда прогулка до Острова, затем ездили на лодке в Песочное. Вечер за газетами: прения о подоходном налоге
. Что угодно будем платить, только бы водки не было.
14 августа. Пятница. Писалась глава о второй поездке Петра на Белое море
. Работа не шла: мысль почему-то все направлялась к городам и территориям, покинутым нашими войсками. Что переживало при этом эвакуируемое и оставшееся население? Мне как-то особенно реально представлялась картина эвакуации Москвы, если бы такая эвакуация случилась, а чего теперь не может случиться! Как уйти из города двухмиллионному населению! Какая была бы сумятица, смута и беспорядок на вокзалах! В 1812 г. дело было гораздо проще: запрягали своих лошадей и с обозом в сопровождении челяди уезжали в свои деревни.
У нас большой разлад с Л[изой] во взглядах на значение наказаний в системе воспитания детей. Уже читая курсы уголовного права, я поражался чем-то ненормальным, противоестественным, присущим наказанию, в особенности же этим хладнокровно-научным обсуждением жестокостей, совершаемых одними людьми над другими, классификациями этих жестокостей и т. д. Но там хоть дело идет о взрослых сознательных людях, и притом злодеях! Но дети? На мой взгляд, семья – не тюрьма, дети – не преступники. Наказания в педагогии – это отрыжка доброго старого времени, когда педагог именно смотрел на ребенка как на преступника, из которого надо выбивать прирожденное ему зло. Единственные средства воспитания: убеждение и главное хороший пример. Разве уж, в крайнем случае, если, по словам Феофана Прокоповича, окажется «детина непобедимой злобы»
, можно допустить и какое-либо быстрое воздействие, но непременно быстрое, чтобы вызвать реакцию в совершающем проступок. Наказание вообще должно следовать непосредственно, сейчас же за преступлением, связаться с ним одною неразрывною связью, сделаться его логическим последствием. Тогда оно объяснимо, по крайней мере, как месть за причиненное зло, как отражение злодеяния. Если на моих глазах кто-либо убьет безоружного человека, ребенка – я могу в раздражении убить убийцу. Но наказания, отделенные долгим промежутком от преступления, когда все взволнованные чувства улеглись, когда все уже наполовину забыто, когда и сам злодей сидит в цепях и за железной решеткой, хладнокровно взвешиваемые и определяемые, отвратительны. Надо, чтобы наказание и в мысли преступных или склонных к преступлению элементов неразрывно связалось с преступлением, стало необходимым, неизбежным последствием преступления: убьешь – значит, сам будешь убит или пойдешь в каторгу, украдешь – неизбежно будешь сидеть в тюрьме, так чтобы «убить» и значило в то же время «быть убитым или каторжником» и «украсть» значило бы сидеть в тюрьме. Тогда в наказании будет смысл страха. Отделенное от преступления временем, оно все-таки есть, что бы там ни говорили, насилие одного человека над другим. Тем более недопустимы отсрочиваемые наказания в педагогии, как в былые времена в школах за все проступки, совершенные в течение недели, пороли по субботам. Настроение и состояние духа ребенка быстро меняется. Сейчас грубый и резкий, он через полчаса бывает тихий и кроткий и совсем забудет о сделанном раньше. И вот подвергать его наказанию, когда уже он совершенно переменился, – неразумно и несправедливо, а давить на его психику ожиданием наказания прямо вредно. В особенности, если ребенок самолюбивый. Вообще, по-моему, наказание есть злодеяние, могущее быть оправдываемым раздражением мстящего за причиненное ему зло. Хладнокровно предпринимаемое, оно есть гнусность. Самое слово это в устах педагогов мне отвратительно. Грустно, что меня не понимают!
Раздражение и злобу в детях вызывают обыкновенно сами большие своими бестактными поступками по отношению к ним. Осторожным, умелым и тактичным обращением, хорошо, конечно, узнав нрав ребенка, можно совершенно избежать этих моментов раздражения и злобы, и тогда, мне думается, злые чувства, имеющиеся в душе каждого ребенка, будут, так сказать, атрофироваться вследствие неупражнения. Это, конечно, не так просто, тут надо иметь большой запас принципиальности, педагогической выдержки, спокойствия и любви к детям. Не всем такой талант дается. Нельзя к хрупкому предмету прикасаться грубою и порывистою рукой.
С. К. Богоявленский прислал мне «Двинскую летопись»
.
15 августа. Суббота. Ездили к А. В. Щукину в его имение Сыровежино
, второй раз. Были угощены с истинно русским гостеприимством и изобилием. У него работают трое пленных русин
. Так как все русские работники или призваны на службу, или ушли, то он остается с одними пленными. Первые слова Щукина были: «Да, как бы из Москвы-то не погнали, вот что!» Издали видел слепого старца, зятя Щукина, В. А. Лобанова, осторожно идущего с палочкой. При поездках в Сыровежино в юности я знал его молодым человеком и с тех пор не видал. По возвращении у себя нашел болтливое письмо Грена с довольно пустыми стихами.
16 августа. Воскресенье. Утром работал над Двинскою летописью, присланною С. К. Богоявленским. У нас собрание детей, целый день играющих с Миней в пароход. После чая прогулка с Лизой по деревням: Кораново, Болоново, Погорелки, Починки. Красивые великорусские места, пейзажи совсем в нестеровском стиле. Финал прогулки печальный. Когда мы подходили уже к дому, нам подали газеты с известием об оставлении Бреста
. Тяжко.
