скачать книгу бесплатно
– Опять проигрался! Вот подлец! – буркнула Фиска.
– Ну будь человеком! Небось уже наследство получила! Хоть раз в жизни помоги материально! Ну хочешь, хочешь... – застопорился Юрик – он не знал, что предложить любимой, чтобы выцыганить у неё необходимую для короткой радости, надежды и счастья сумму. – Хочешь, ща кому-нибудь по морде дам?! Давай ща вместе выйдем на улицу, и я при тебе кому скажешь, та-ак двину, что у него прям искры из глаз посыплются! А хочешь, королева моя, Люське твоей ряшку намылю? – с жаром осведомился он. – Спорим на стольник, что намылю? А? Любовь моя, красавица, единственная, ненаглядная, ты только слово молви! – Эразмов умолк – соображал, видать, что ещё может предложить ненаглядной красавице, но так ничего и не придумав, гаркнул: – Дай стольник! – и опять в неистовстве каком-то забарабанил в дверь. – Тьфу! – плюнул он и, в сердцах обозвав свою королеву гадюкой, галопом сбежал по лестнице.
– Во дурак! Опять все деньги просадил! – проговорила Анфиса, чувствуя, что опасность миновала и за дверью уж никто не стоит.
– Ушёл? Ушёл, кажется. Анфис Григорьна, можно я телевизор включу? Ну, пожалуйста, – заканючила Люся. – Там сегодня самая важная серия... Там сегодня Кончита с Хуаном должны...
– Шла бы ты в задницу со своими Хуанитами! – вспылила Анфиса. – Сиди тихо! – не успела она это произнести, как с улицы донеслось:
– Распекаева! Открой дверь! Распекаева!
– Во дурак! Ну дур-рак! – прорычала Распекаева, будто для неё именно в этот момент открылась великая тайна о том, что её поклонник не большого ума человек.
– Распекаева, спорим на сто долларов, если ты сейчас не согласишься мне дверь открыть, я беру камень... Беру... Беру! И ща ка-ак в окно шваркну! – прокричал он, но вдруг решил ещё раз попытаться пойти на мировую: – Распекаева, открой дверь! Я всё прощу! Ра-спе-ка-е-ва! Вот стерва! Никогда денег не даст! Подлюка! – Юрик, доведённый до бешенства, сел в машину и с диким рёвом отчалил от подъезда ненаглядной, единственной королевы и стервы в одном лице.
– Включай свою Кончиту! – великодушно молвила Анфиса и удалилась в свою комнату, дабы отдаться Морфею нынче пораньше из-за грядущего длинного и утомительного путешествия.
Однако Морфей нашу героиню в объятия заключать не торопился. Поначалу ей всё мерещился разъярённый Юрик Эразмов за дверью, в ушах ещё эхом отзывались удары его ладоней о железную дверь, угрозы разбить окно, мольба о ста долларах. Потом на губах её появилась едва уловимая улыбка, освещая лицо, словно солнечный утренний луч комнату. И какой он всё-таки идиот, подумала Анфиса, и мысль эта, а может, воспоминание непосредственно о самом идиоте, заставили биться её сердце чаще, а в душе внезапной и непонятно откуда взявшейся искрой вспыхнуло сожаление: «Жаль, я не могла пустить его сегодня! Попрощались бы! Шутка ли – ведь я бросаю его, выхожу замуж!». Хоть эта мысль навевала тоску и печаль на героиню нашу, но она уж всё для себя решила. Нет, не решила даже, а наперёд знала, что в самом скором времени (а именно не позднее чем через два месяца с небольшим) она станет замужней женщиной, несмотря на то что Анфиса понятия не имела, кто будет её законным супругом в течение ближайших пяти лет.
Тут надо заметить, что она не особо убивалась по поводу разрыва с любимым человеком, с которым регулярно (едва ли не каждый день) встречалась вот уж четыре года, испытывая при этом самые что ни на есть нежные к нему чувства, более того – временами она любила его настолько страстно, что однажды (может, о подобных вещах и неуместно писать в книге, но автор не в силах удержаться, потому как нижеизложенный факт упоминается не ради красного словца или шокирования уважаемого читателя, но рисует характер героини) в порыве, во время любовных утех, так сказать, в пылу, в бреду Анфиса взяла и укусила господина Эразмова за нос, да так сильно, что бедолага потом целую неделю проходил с распухшим органом обоняния, то краснеющим, то синеющим, то зеленеющим, то желтеющим, покуда тот снова не вернулся в прежнее нормальное состояние.
Нельзя отрицать, что Анфиса Распекаева любила своего непутёвого, азартного до болезненности поклонника, но была в ней одна черта – не знаю, хорошая ли, плохая, но в собственных интересах, если нужно было выбирать между пускай даже ничтожной какой-нибудь выгодой и любимым человеком, она, не сомневаясь ни секунды, бросила бы любимого человека. И особо по этому поводу расстраиваться б не стала – был возлюбленный, да весь вышел.
Вот и теперь, лёжа на широкой постели своей в одиночестве, слыша отчаянный сочувствующий рёв Люси из соседней комнаты (вероятно, у Кончиты с Хуаном снова что-то не срослось, снова не удалось им совершить побег, и он был отложен – теперь на 257-ю серию), Анфиса, будто прощаясь со своей любовью, выудила из бочки памяти, кишмя кишевшей разными воспоминаниями, определённые, только теперь ей нужные, связанные с Юриком Эразмовым. Таким образом она прощалась с ним, чтобы более никогда не возвращаться к нему, потому что пламенный поклонник оставался за бортом её новой жизни – жизни обеспеченной дамы с богатым прошлым. Пускай он захлёбывается, барахтается, машет руками посреди огромного океана бытия, где повсюду подстерегает опасность, где только и шныряют акулы с поразительно равнодушными непроницаемо-холодными глазами, где огромными стаями шастают пираньи в поисках добычи и, напав на нее, вырывают куски мяса из тела жертвы – они за минуту способны очистить до скелета такого видного, крупного мужчину ростом под два метра. Да что там говорить! Мало ли чудовищ в огромном океане бытия! Самое важное в этой жизни (сие Анфиса уразумела ещё в шесть лет, оказавшись в интернате, на пятидневке) быть в лодке, а не за бортом, и чтобы лодка эта нигде не протекала, была прочной и надёжной – лучше даже, если б не какая-нибудь двухвесельная или парусная, а военная, канонерская с несколькими орудиями для боевых действий, которой, собственно, она и пыталась обзавестись, заполучив тётушкино наследство.
А сейчас пришло самое время проститься с сумасбродным, но безвредным Юрием Эразмовым, и Анфиса откопала наконец в голове первое воспоминание, касающееся объекта своей четырёхлетней привязанности.
Тогда, четыре года назад, героиня наша ещё не имела собственного магазинчика нижнего женского белья на первом этаже крытого и довольно бестолкового рынка неподалёку от дома. Она только перебралась с улицы под его крышу и торговала лифчиками и трусами с лотка в узком проходе. Вернее, не она торговала, а Люся – Анфиса же суетилась больше по снабженческой части.
Надеюсь, терпеливый и многоуважаемый читатель простит автора за столь извилистое повествование. Чувствую, чувствую, что снова заносит нас! Это метание от страстной любви к торговле лифчиками! Но, поверьте, без подобных скачков не получится полной картины романической истории между героиней и Юрием Эразмовым – пострадают, потерпят урон и описываемые характеры, появятся разные вопросы, недоумение возникнет. Например, один читатель спросит:
– Откуда вообще взялась эта Люся с дрожащей щекой?
– А на какие, позвольте узнать, средства существовали эти две девицы? – заинтересуется другой.
– И почему они в одной квартире живут? Что это за безобразие такое! – недоуменно возмутиться третий.
– И всё-таки не понимаю, какая может быть связь между торговлей трусами и любовной историей Распекаевой с Эразмовым? – с нетерпением воскликнет критик.
– Интересно, а откуда у старухи Яблочкиной мог взяться такой огромный капитал?! Она что, крестная мать мафии? – с пристрастием спросит ещё какой-нибудь пытливый читатель.
Но не спешите отбрасывать книгу! В повествовании все события связаны, одно тянет за собой другое, словно при вязании крючком, вытягивает из одной петли новую – хлоп накид, ещё петля, глядишь, и выйдет какой-нибудь чепчик. Так, слово за слово, событие за событием, автор, подобно крючку при помощи словоформ вывязывает полотно романа. Главное в вязании – петлю не упустить: иначе весь ваш чепец в дырах получится. Нам тоже важно ничего не утаить, обо всём рассказать, а то роман будет похож на шерстяную вещь, изъеденную молью.
Так вот, торговля лифчиками в проходе крытого рынка связана очень плотно и имеет самое прямое отношение к Юрию Эразмову и уж тем более к Люсе Подлипкиной. Но лучше копнуть поглубже, изобразить карьерный рост героини с самого начала, прежде чем она достигла таких высот, как торговля нижним женским бельём.
А дело было так.
Анфиса, ещё находясь в интернате, мечтала заработать много денег, ни в чём себе не отказывать, одним словом, жить (как любила выражаться её тётка) «как королева испанская». Хотя сомневаюсь, что Варвара Михайловна знала в точности, какова она, жизнь испанской королевы, но сердцем чувствовала, что катается данная монархическая особа с утра до ночи как сыр в масле, не ведая ни горечи, ни печалей, ни какой бы то ни было тоски. Уже в детстве Фиса Распекаева поняла, что заработать приличные деньги в этом мире можно тремя способами: либо воруя, либо торгуя, либо используя два эти способа вместе.
Как только героине нашей стукнуло восемнадцать лет, она немедленно начала действовать. Знаменательная карьера её началась с торговли в углу овощного рынка дешёвыми мужскими носками. Её не смутило невыгодное расположение торговой точки, она и там с помощью своего звонкого голоса и обаятельной улыбки ещё до обеда умудрялась сбыть с рук всю дневную партию носков. Через два дня работы у неё уже была своя клиентура – дамы от двадцати восьми до шестидесяти лет, которые, проявляя заботу к своим мужьям, будто под гипнозом скупали всю хлопчатобумажную продукцию у очаровательной весёлой девчушки, к которой тянуло, как магнитом. Девчушка эта, несмотря на свой юный возраст, рассуждала о жизни, браке и мужчинах, как опытная, видавшая виды женщина, она всегда могла дать ценный совет, но только в том случае, если её об этом просили. Через неделю Анфиса поняла, что сама в состоянии съездить в выходной день на самый дешёвый вещевой рынок Москвы и купить там всего по три рубля оптом носки, которые отлично у неё расходились по пятнадцать рублей. Спустя две недели она, почувствовав запах легко заработанных денег, бросила лоток с носками и перешла в ларёк мужских рубашек – клиентура, скупив у неё носки всех мыслимых цветов и оттенков, утеплённые и тоненькие, с махрой на изнанке и начёсом сверху, перебазировалась и накинулась в каком-то неистовстве на рубашки, будто никогда в жизни их не видела. Мужские сорочки принесли Распекаевой более значимый доход по сравнению с носками (разница между их стоимостью на местном рынке и оптовой ценой превосходила в пять раз, а порой и в шесть, разницу в ценах мужской чулочной продукции).
Через полтора года героиня наша поняла, что нужно двигаться дальше (не торговать же весь век рубашками!), и перешла в «Бутик модной верхней женской одежды», хлипкий, сооруженный из престранных строительных материалов, больше похожий на курятник. В этом «бутике», столь напоминающем помещение для содержания домашней птицы, продавались дублёнки и шубы (последний писк сезона!), якобы привезённые сюда из Италии, Англии, а некоторые модели из мирового центра моды, законодателя, так сказать – города Парижу. И те самые клиентки, что пару лет назад буквально давились за мужскими носками, а потом и за сорочками для своих благоверных, выстраивались теперь в очередь за стильными полушубками, кожаными плащами, меховыми пальто, привезёнными, положа руку на сердце, вовсе не из Италии, Англии и Парижа, а всё оттуда же, что и мужские носки с сорочками – с самого дешёвого рынка Москвы. Тут Анфисин навар побил все прежние рекорды, тут – в «бутике», похожем на курятник, она задержалась на семь лет, умудрившись сколотить приличный капитал, пока поздним январским вечером, вернее ближе уж к ночи, не случилось на рынке ужасающего по своему размаху пожара. И что самое подозрительное во всей этой истории, как выяснилось потом, огонь занялся именно с «Бутика модной верхней женской одежды». Виноватых, как это часто бывает, не нашли, но странное дело: после пожара вся квартира нашей героини была завалена дублёнками и шубами. Нет, нет, нет! Автор ни в коем случае не может голословно бросать тень подозрения на несчастную сиротку, домысливая и предполагая, что-де она, Анфиса, каким-то образом причастна к воспламенившемуся, как карточный домик, рынку. Но то автор. А вот хозяйка бутика, как, впрочем, и начальство сгоревших торговых рядов думали иначе. Многие! О, очень многие считали виновницей бедствия нашу героиню, к тому же у этих многих имелись кое-какие факты, которые, собственно, и дали почву для такого рода подозрений.
Во-первых, Анфиса все три дня до того, как рынок был охвачен пламенем, трудилась на ниве торговли модной верхней одеждой в гордом одиночестве, поскольку её начальница была наповал сражена гриппом и, даже приложив нечеловеческие усилия, не могла бы подняться с постели и появиться на рабочем месте. Все три дня её отсутствия «бутик» бесчисленное количество раз закрывался, через полчаса открывался вновь, а саму Анфису Распекаеву некоторые её коллеги видели бегущей сломя голову то из «бутика» навьюченную, яко ослицу, странного рода поклажей, – за ней и рассмотреть было весьма затруднительно, кто несётся из курятника модной верхней одежды, – то обратно, уже без ноши, налегке. Во-вторых, в тот злополучный день вообще никто не видел, как она покидала своё рабочее место – такое впечатление возникло у соседок-продавщиц, что Распекаева растворилась в воздухе или... или... Или вообще никуда не выходила, а решила заночевать прямо посреди дублёнок и шуб. Это последнее туманное предположение (туманное, потому что в нём никто наверняка не был уверен) и породило множество сомнений в душе хозяйки «бутика», которой всё же пришлось приложить нечеловеческие усилия, подняться с постели, плюнув на высокую температуру, ломоту в суставах и головную боль, и появиться следующим утром на пепелище, а также у руководства рынка, которому теперь предстояло заново отстраивать торговые ряды.
Больше всех возмущался директор – Акоп Акопович Колпаков, мужчина лет пятидесяти пяти, лысоватый, склонный к полноте – нет, скажу точнее – уже, пожалуй, к ней склонившийся и более всего боявшийся оказаться в тюрьме. У него была своего рода мания или паранойя на этот счёт – как кому угодно. Он то и дело говорил о темницах, застенках с пытками, которые применялись к арестантам в средние века, два раза в неделю даже посещал психотерапевта, надеясь посредством вялотекущих разговоров избавиться от терзающих его истощённый ум мыслей, но не помогали ни беседы с врачом, ни сеансы гипноза, ни лечебный профилактический сон. Мозг его отдохнул лишь тогда, когда пошли шушуканья по углам о том, что в поджоге виновна некая Анфиса Распекаева – особа двадцати семи лет, которая торговала модной верхней одеждой. Акоп Акопович моментально мысленно перепроецировал свои страхи по поводу средневековых пыток в каменных мешках и истязаний при допросах на неё и расслабился сразу, выкинув из головы навязчивую идею о том, что он непременно проведёт остаток жизни в тюрьме. Директор вызвал Распекаеву на ковёр, требовал от девицы признания, крича поначалу так громко, что вопли были слышны за чёрными обугленными стенами его чудом уцелевшего кабинета. Но с каждой минутой ор Колпакова становился всё приглушённее, и вскоре вовсе ничего слышно не стало, сколько бы не прикладывала своё острое, вытянутое кверху, будто у эльфа, ухо хозяйка сгоревшего бутика верхней модной одежды. Что там наговорила Акопу Акоповичу Анфиса – неизвестно, все видели только, как сам Колпаков, препровождая подозреваемую из своего кабинета, ласково, по-дружески так похлопал её по плечу и, сердечно пожав её мягкую ручку, гаркнул во всеуслышание:
– И чтоб мне никакой травли! Никаких наговоров на эту кристально чистую, честную девушку! Она тут среди вас всех как луч в этом, ну как его... – замялся он, вспоминая известную цитату, – сонном царстве! У самих рыло в пуху! Вот и перекинуть вину на невинного человека! – Акоп Акопович явно нервничал, а когда он волновался, речь его становилась косноязычной, прерывистой, похожей на лай взбесившейся собаки. – Не пойманный не вор! Только ещё троньте мне её! – заключил он и удалился в свой чудом уцелевший кабинет. Обескровленные и обанкротившиеся продавцы переглянулись в недоумении, хозяйка сгоревшего «бутика» схватилась за голову и, прошипев:
– Я тебя, суку, со света сживу, – пошла куда глаза глядят.
Тут надо заметить, что со свету она Анфису не сжила – более того, побаиваться её стала: никогда с ней в дальнейшем не заговаривала, стараясь спрятаться за шубами и дублёнками в новом отстроенном крытом рынке.
Что же касается нашей героини, то после той знаменательной ночи она решила работать только на себя, никому не подчиняться, иными словами, организовать своё дело. Средств у неё к тому времени было для этого достаточно – настолько, что она позволила себе передохнуть год – пока строился новый рынок, пока время не стёрло в умах коллег неприятные ассоциации, её касающиеся.
А по прошествии двенадцати месяцев, накупив всё на том же дешёвом рынке Москвы, где приобретались носки, рубашки и супермодные дублёнки с шубами, гору лифчиков и трусов, Анфиса арендовала место на первом этаже недавно отстроенного крытого и бестолкового рынка и принялась бойко торговать женским нижнем бельём с лотка в узком проходе, соединяющем вещевой рынок с рынком продуктовым.
Торговала бы она сама так и торговала, если б одним хмурым, серым, слизистым даже каким-то, словно шляпка гриба после проливного ночного дождя, мартовским утром перед ней не предстала в бежевом прорезиненном плаще с навесной кокеткой, какие были очень распространены в пятидесятых годах прошлого столетия, грузная девица со здоровым свекольным румянцем на щеках, который давно исчез, стёрся с лиц жителей больших городов.
«Этой нужно что-нибудь попроще, какой-нибудь хлопковый бюстгальтер с широким кружевом», – подумала тогда Анфиса, но барышня со свекольными щеками и в бежевом плаще с навесной кокеткой, кажется, покупать ничего не собиралась. Она стояла, глядя телячьим, каким-то водянистым, отсутствующим взором на прилавок – рот её постепенно открывался всё больше то ли от многообразия ассортимента, то ли от собственных, невесть каких мыслей.
Так и простояла она минут десять, как истукан, а героиня наша уж и не мечтала продать ей простой хлопковый лифчик с широким кружевом, поняв, что эта пышная особа подошла к её лотку по какой-то совсем другой причине. Анфиса незаметно принялась с любопытством разглядывать её – то кося глазами, то исподлобья, нагнувшись над коробками с товаром, делая вид, что страшно занята, пересчитывая его.
Если говорить о внешности девицы, то она была полной противоположностью хозяйке лотка с нижнем бельём – Бог обделил её какой бы то ни было контрастностью. Вся белёсая – брови, волосы, которые очень низко обрамляли лоб, были настолько светлыми, что казалось, незнакомка всю жизнь свою провела под палящим солнцем. Губы её, слишком пухлые и влажные, придавали лицу не столько выражение наивности или чувственности, сколько глуповатости, даже, осмелюсь заметить, некоторой дебилости.
– Девушка, может, вам помочь? – любезно осведомилась Анфиса, когда уж столь долгое стояние странной девушки у её лотка стало несколько подозрительным.
– Да! Да! Да! Помочь! Да! – возбуждённо заголосила та. – Мне нужно, нужно... – и она словно выключилась.
– Я думаю, вам подойдёт вот этот, взгляните, – Анфиса протянула ей тот самый простой хлопковый лифчик с широким кружевом. – У меня глаз намётан, можете не сомневаться!
– Крас-сивый, – протянула девица. – Но он мне не нужен.
– Не понимаю, – Анфиса играла роль дурочки – она уже минут пять назад поняла, что престранная девица ничего у неё не купит и стоит возле неё по какому-то совершенно другому поводу, по какому именно, Распекаева ещё не разгадала, но то, что толстуха оказалась в безвыходном положении, она почувствовала сразу, потому как не только глаз у нашей героини был намётан касательно размеров бюстгальтеров, но и вообще у нее от природы имелся поразительный для её возраста жизненный опыт.
– Мне работа нужна. Я у вас хочу работать, помогать! Я бы для вас всё делать стала! – горячо заговорила девица, и по щекам её будто разливался свекольный сок, выступая на висках, ушах, подбородке, с поразительной быстротой просачиваясь на шею.
Видимо, Анфиса явилась конечной остановкой в её поиске работы – никто на рынке, как вещевом, так и продуктовом не желал брать её. И на то имелось две веские причины. Во-первых, девица была явно туповата и оставлять её торговать одну слишком опасно – непременно будут недостачи, просчёты и, ещё чего доброго, скандалы с покупателями. Во-вторых, ей негде было жить и кроме паспорта, где указано, что престранную особу звать-величать Людмилой Матвеевной Подлипкиной, что прописана она в никому неизвестной деревне, какой и на карте-то не отыскать, с чудным названием Бобрыкино, в доме № 15, что она не замужем и ей двадцать пять лет, никаких документов у неё не было.
Наша же героиня, пока Людмила Подлипкина рассказывала ей душещипательную историю о своей нелёгкой судьбе и о причине, которая, собственно, и побудила её приехать в столицу, присматривалась к ней, пытаясь разгадать натуру девушки из Бобрыкино и думая, как она, Анфиса, сможет использовать её в своём бизнесе.
Оказалось, что Людмила Подлипкина прибыла в Москву, дабы отыскать обманщика и кобелину (она так и выразилась в порыве гнева – «кобелину»), некого Гошу Монькина – студента ветеринарной академии, что приезжал к ним в Бобрыкино этой зимой из Москвы на двухмесячную практику. Он увлёк её на сеновал, соблазнил хмурым студёным вечером, обесчестил, растоптал её девичье достоинство, а через неделю, уезжая, обещал вернуться и забрать Люсю в Москву, да, видно, напрочь забыл о существовании Подлипкиной, стоило ему только миновать вывеску с перечёркнутым названием деревни.
Ни через неделю, ни через месяц, ясное дело, за бедной Люсей никто не приехал, а сама она почувствовала что-то неладное в своём организме – больно часто тошнота стала к горлу подступать, да голова кружиться, чего раньше с ней никогда не бывало. (В скобках замечу, что Люся Подлипкина обладала крепким здоровьем и немереной силой – ни разу в жизни не болела, если не считать ветрянки в нежном возрасте, которая оставила на её круглом лице несколько крупных рытвин, да время от времени дёргающейся в нервном тике щеки, что явилось последствием её встречи с медведем в зарослях малины в чаще леса. Шестилетняя Люсенька даже попыталась было постоять за свою территорию, но когда Топтыгин встал на задние лапы и громко заревел... нет, пожалуй, то был не рёв, а нечто похожее на истошное мычание коровы, девочка, побросав палку и лукошко в разные стороны, помчалась куда глаза глядят. Дома она появилась под вечер с дёргающейся правой щекой и судорожно мигающим правым же глазом.)
Через две недели после отъезда кобелины обесчещенная девица знала уж наверняка, что носит у себя под сердцем не то сына, не то дочь того самого прыщавого студента, который обманом, уговорами и обещаниями затащил её на холодный влажный стог сена в деревянном кособоком сарае с дырами и щелями, похожем на дуршлаг.
– И забеременела я ни с того ни с сего, – плакалась Люся нашей героине и, надо сказать, совершенно не лукавила – она действительно не поняла, как это получилось – она отчётливо помнила, как Гоша, пообещав подарить флакон духов, заманил её на сеновал, помнила, как карабкалась на него (на сеновал), помнила жаркие объятия и поцелуи... Последней её отчётливой мыслью было: «Странно, тут должно быть очень холодно, а я вся горю – и уши у меня горят, и щёки, и всё остальное! С чего бы это? Наверное, от стыда». После этой случайно забредшей в её голову мыслишки, она словно рассудок потеряла и обрела его лишь тогда, когда Монькин вжикнул молнией на ширинке и торжественно вручил ей пузатую склянку с одеколоном, на этикетке которого крупными буквами было написано: «Lisht» и «Made in France». Удивительно, но аромат этого «Made in France» чрезвычайно походил на запах вонючего аэрозольного препарата, именуемого дихлофосом, для истребления таких опасных насекомых, какими являются мухи, которые способствуют распространению многих инфекционных заболеваний, как то: дизентерия, брюшной тиф, полиомиелит... Да что там говорить! Даже яйца глистов переносят эти широко распространённые двукрылые насекомые!
После сего события влюблённая Люся пару раз встречалась с Гошей Монькиным, предварительно надушившись подаренным ей одеколоном, но надо сказать, что более не было между ними никакой связи, кроме воздушно-капельной (если таковая существует в природе). Может, студент из Москвы нашёл в Бобрыкино кого-то получше Люси Подлипкиной, посимпатичнее да постройнее, может, его вкус замыкался исключительно на девственницах (бывают и такие представители мужской части населения земного шара, уверяю вас), а, может, его отталкивал запах того одеколона, который он сам же и подарил ей знаменательным вечером на сеновале в дырявом сарае.
Напоследок, скорее всего, ради красного словца Гоша пообещал наивной, доверчивой Люсе, честь которой была поругана и утеряна теперь безвозвратно, вернуться за ней через неделю. Но, как, наверное, читатель уже догадался, никто за бедной Люсей не приехал, не забрал её в столицу с ребёнком под сердцем и, надо заметить, насколько бы Подлипкина ни была глупой и наивной, она тоже это поняла и засуетилась. Купила билет до Москвы и прибыла в столицу сама – мол, если гора не идёт к Магомету, то Магомет должен идти к горе, оставив в доме № 15 деревни Бобрыкино отца, сильно увлекающегося самым популярным напитком, да и продуктом вышеназванной деревни – самогоном. Да, да, продуктом! Некоторые жители деревни Бобрыкино вовсе ничего не ели, а только пили, потому что тратить деньги на продукты питания считали поступком сверхлегкомысленным.
Приехать-то в Москву она приехала, но вот адреса так называемой «горы» она не знала, и вообще всё Люся представляла себе по-другому, не так, как оно оказалось в действительности. Она-то думала, сойдёт с поезда, спросит у первого встречного: «Где тут живёт обманщик и кобелина Гоша Монькин?» И тот самый первый встречный – она даже представила его себе – несомненно, будет похож на Дениса Петровича Затикова – местного предпринимателя, который прибыл лет семь назад в Бобрыкино вместе с семьёй и первым делом бросился восстанавливать, поднимать из пепла сельское хозяйство. Сначала он приобрёл трактор и, вдоволь намучившись с безалаберными и безответственными жителями деревни, у которых не было никакого желания поднимать из пепла сельское хозяйство – всё они делали спустя рукава, на трактор садились в состоянии совершеннейшей отчуждённости от реальности, пару раз чуть было не угробили новенькую самоходную машину, господин Затиков пошёл на крайнюю меру – решил обучить вождению трактором восемнадцатилетнюю Людмилу Подлипкину, единственного человека в деревне, который не познал ещё всей прелести винопития. И надо сказать, не безуспешно – спустя три месяца напыщенная от гордости и собственной значимости Люся уже рассекала на тракторе по родным лугам и полям.
Однако идея возрождения сельского хозяйства потерпела фиаско – то ли звёзды были расположены не для его развития, то ли техники было маловато, то ли погодные условия не благоприятствовали, то ли всё вместе – одним словом, сельское хозяйство деревни Бобрыкино как было в упадке, так в нём и осталось. А господин Затиков решил попытать счастья на ниве предпринимательства. Он отправил Люсю переучиваться на вождение легковых машин – теперь Денис Петрович хотел видеть в её лице своего личного водителя. Он продал трактор, купил «Волгу» и спустя два месяца открыл в Бобрыкино продовольственный магазин, а ещё через неделю бар с пятью столиками под названием «Дымина», который впоследствии пользовался большой популярностью у местных жителей, потому, наверное, что работал круглосуточно, там всегда можно было купить в розлив кружку пива или рюмку водки и к тому же приятно провести время с друзьями-приятелями – по крайней мере, по-человечески – в тепле, за столиком, как в зарубежных фильмах.
Питейные заведения росли в округе, как грибы после дождя (судя по всему, именно для такого рода деятельности в тот год, да и во все последующие семь, звёзды были расположены самым что ни на есть благоприятным образом). И всё было бы хорошо, и Люся продолжала бы развозить целыми днями своего начальника и благодетеля, раздобревшего, розовощёкого, с окладистой бородой, чёрными умными с хитрецой глазами и вихром, всегда устремлённым назад (такое впечатление, что Затиков всё время стоял на сильном ветру, даже находясь в машине), отчего казался Подлипкиной чрезвычайно интеллигентным человеком. Вот на него-то и должен в воображении Люси быть похож тот самый первый встречный, у которого она спросит, сойдя с поезда: «Вы не подскажете, где тут живёт гнусный обманщик и кобелина Гоша Монькин?»
Но всё случилось не так, как это себе представляла бедная обманутая девушка. Очутившись на платформе, она увидела тьму первых встречных. Они передвигались с невероятной скоростью (в Бобрыкино так быстро никто не ходит – размеренно и спокойно течёт жизнь бобрыкинцев – им некуда торопиться, никто их не ждёт, и никто ничего не спрашивает с них; они забыли, что это значит «опаздывать на работу» – работала в деревне одна только Люся, да и от неё господин Затиков не требовал вставать чуть свет и гнаться сломя голову, дабы вовремя приступить к своим обязанностям). Пока Подлипкина с удивлением наблюдала за москвичами, которые будто с цепи сорвались, рот её открывался всё больше и больше; она стояла как столб, а её пинали сумками, тележками, чемоданами, какой-то лысый мужик наступил ей на ногу, и Люсе показалось, что сделал он это нарочно, со злостью – отдавил её пальцы и дальше побежал.
– Здравствуйте, – поприветствовала она гражданина, который остановился на мгновение, взглянул на часы и помчался обратно. – Здрассте! – крикнула она рядом стоявшей женщине средних лет, что-то подсчитывающей на калькуляторе. Дама посмотрела на неё поверх очков, фыркнула и, вернувшись к подсчётам, воскликнула с досадой и злобой:
– Опять накололи! Да что ж это такое! Гады! – после чего крепко выругалась и, подхватив светлый чемоданчик, сорвалась с места, подобно торпеде с заданной траекторией – три, два, один... Столкновение с гадами и... взрыв!
У Люси рябило в глазах, голова кружилась от непривычного движения толпы, но она не отчаялась, продолжая здороваться с кем попало. К великому изумлению ей в ответ никто не желал здоровья – люди в основном проносились мимо, некоторые недоуменно глядели на неё, а посмотрев, шарахались, как от прокажённой.
Странно, почему это тут никто не здоровается, думала она, наконец сделав первый шаг в сторону светло-зелёного здания вокзала, у нас в Бобрыкино все друг с другом здороваются; значит, в деревне люди культурнее, сделала Люся вывод, остановившись у газетного киоска. Но надо ведь узнать, где живёт этот кобелина – Гоша Монькин, размышляла она и, взглянув на киоскершу, сидящую без дела, решила рискнуть:
– Здрассте! – крикнула она в окошко.
– Что хотели? – неохотно отозвалась та и оторвалась от вязания бесконечного шарфа, хотя... Хотя, может, это был и не шарф, а что-то другое, но длинное и полосатое.
– Вы не подскажете мне, где живёт Гоша Монькин?
– Какой ещё Монькин! Вы совсем, что ли, девушка, с ума сошли!
– Почему? Я, я, я, иа, иа, – и правая Люсина щека задёргалась, глаз замигал непроизвольно. – Пр... Пр...
– Вам что, плохо? – испугалась женщина и отложила своё полосатое, удивительно длинной изделие.
– Я сп-пециально из Б-б-бобрыкина приехала! Эта сволочь об-бманула меня, об-брюхатила! И никто не зна-, зна-ет, где он живёт! И что мн-не делать? Куда идти? К-куда? Тут со мной даже никто не здоровается! Не то что у нас в деревне! У нас в Бобрыкино все друг с другом здороваются-я-я! – и Люся вдруг заревела белугой.
– Ну это тебе не Брыкино, это город! А если идти некуда, так могу сдать угол на пять дней, но не больше, а там ко мне внук приедет.
– Некуда. Совсем некуда идти, тётенька! Совсем! Ага, ага, – и Подлипкина затрясла головой.
Как велела ей «тётенька», Люся просидела в вокзальном зале ожидания до восьми вечера, а к восьми подошла к киоску и тем же вечером уже пила чай с Клавдией Павловной (так звали «тётеньку»), рассказывая ей про свою работу на тракторе, потом на «Волге», про бар «Дымина», который, в конце концов, оправдал своё название – жители Бобрыкино действительно напивались там в дымину. Рассказ её венчала история о сеновале, пузатом флаконе духов под названием «Made in France» с подозрительным и противным запахом дихлофоса, которым, собственно, и была оценена её девственность, кою она хранила двадцать пять лет (и если уж честно, то никому из деревенских парней её невинность особо не была нужна – их больше интересовал бар «Дымина» да походы за цветными металлами на соседнюю разграбленную ферму).
– И забеременела я ни с того ни с сего, – заключила она, после чего Клавдия Павловна велела ей укладываться на узенькой кушетке в кухне, сама же отправилась почивать в комнату на широкой арабской кровати.
Ночью Люся проснулась от резкой боли внизу живота. Чего-то не то съела, подумала она, и метнулась в туалет, однако из неё вышло совсем не то, чем потчевала её Клавдия Павловна за ужином, а та самая причина, из-за которой, собственно, она и приехала в столицу разыскать отца своего ребёнка. Теперь же ребёнка никакого не стало и поиски Гоши Монькина потеряли всякий смысл.
Почему произошёл выкидыш, остаётся только гадать: может, резкий контраст между деревней и городом так шокирующе повлиял на несостоявшуюся роженицу, или тот факт, что в Москве никто ни с кем не здоровается, а может, отчаяние по поводу того, что не оказалось на Люсином пути первого встречного, похожего на господина Затикова, который бы с ходу отчеканил ей адрес лжеца Монькина.
Известно лишь, что к врачу Подлипкина идти наотрез отказалась, обосновав это тем, что она здоровая, никогда ничем не болела, кроме ветрянки, и докторам ни разу в жизни не показывалась.
– Ну, тогда хоть полежи, что ли, сегодня, – посоветовала ей Клавдия Павловна и отправилась на работу – довязывать свой полосатый шарф да торговать свежими новостями, которые тухнут чрезвычайно быстро. Новость, пожалуй, если можно так выразиться, самый скоропортящийся продукт на свете – смотришь, то, что было поражающим и занимающим умы большинства людей вчера, сегодня уж никого не занимает и не волнует.
Многое за сутки передумала Люся. О себе, о своей жизни, о москвичах. Никогда она так много не думала и сама себе удивлялась. Я как в город приехала, словно умнее стала, решила она, и на следующее утро вышла из дома вместе с Клавдией Павловной.
– Учти, до вечера гулять придётся! Я тебе ключи не доверю! – предупредила её киоскерша и, записав на клочке газеты свой адрес, чтобы жиличка не заблудилась в городских джунглях, снова отправилась на вокзал, торговать новостями и вязать своё бесконечное изделие.
Люся же шла по улице, разинув рот – то в одну сторону посмотрит, то в другую, то обернётся, а то и поздоровается с незнакомым человеком по старой привычке. «Машин-то, машин! – удивлялась про себя Подлипкина. – Не то что у нас в Бобрыкино – одна „Волга“ товарища Затикова. А тут их как муравьёв в муравейнике – видимо-невидимо! Толкаются, вперёд лезут, прямо как люди на вокзале!
Особенно впечатлила Люсю мигающая реклама: «Казино. Без проигрыша», «Восьмёрочка. Самые низкие цены», «Аптека: уценка стимулирующих препаратов для мужчин», «Магазин. Продовольственная авоська»... Вот бы нам такую картинку на «Дымину», мечтала Люся, мы б ее, конечно, утром выключали, а то что это за расточительство такое!
Озадачила её одна престранная вывеска: «Булочная „ГАДЮША“. Что это за „гадюша“, задалась вопросом Люся, и до того ей стало интересно, отчего булочную так чудно назвали, что она зашла внутрь и спросила у полной чернобровой продавщицы, предварительно поздоровавшись, почему это „Гадюша“ называется „Гадюшей“?
– Дак первая ж буква развалилась! Кто-то булыжник швырнул ночью, всё никак исправить не можем!
– А какая первая буква была?
– «В». Вообще-то булочная называется «Вадюша» – это наш директор её в свою честь назвал. Его Вадимом зовут. Да, – растолковывала она, – А хулиганы ночью булыжником шваркнули... Да так удачно, что получилось «Гадюша», – прошептала чернобровая продавщица, и тело её затряслось от хохота.
Ходила Люся, знакомясь с окраиной столицы до обеда, и всё ей тут нравилось, казалось намного веселее, чем в Бобрыкино, где кроме неё да господина Затикова не встретишь ни одной трезвой физиономии. И дома большие, высокие, и народу много, и вывески красивые, как фонарики на ёлке в доме культуры, что в районном центре построили лет двадцать назад – каждый день тебе Новый год, – размышляла Люся, и вдруг её осенило, что обратно домой она не поедет, а тут останется.
– Нужно найти работу и угол, у Клавдии Павловны жить осталось три с половиной дня, потом к ней внук приедет, а я окажусь на улице. Надо о себе позаботиться, – проговорила она вслух довольно громко – так, что толстая тётка в сером пальто и с огромным, обтянутым чёрной бархатной бумагой ободком на голове с золотой пряжкой, позаимствованной с солдатского ремня, остановилась и, в упор глядя на Подлипкину, произнесла загробным голосом:
– Все в этом городе с ума сошли. Ходят – сами с собой разговаривают. Ой, не приведи Господи вот так ходить и на всю улицу с собой трепаться!
– Здравствуйте! – ещё громче и со всей выразительностью, на какую была способна, проговорила Люся.
– Ку-ку, – прошептала тётка и сорвалась с места, как ошпаренная.
– Ну никто не здоровается! Надо же! Наверное, уже не модно, – буркнула себе под нос Людмила, и ноги её сами привели на местный рынок. – Вот где нужно работу искать! – воскликнула она и, окрылённая, ринулась в рыбный отдел.
Но ни в рыбном, не в молочном, ни в кондитерском, ни в мясном, ни в каком-либо другом отделе в Люсе Подлипкиной никто не нуждался – никому не нужна была девушка без московской прописки и без жилья, да ещё в придачу и подозрительного вида – с раскрытым ртом и то и дело дёргающейся щекой. Та же участь поджидала её и на вещевом рынке – тут продавцы тоже от неё шарахались, мотали головой в знак того, что им никто не нужен. Наконец Люся, совершенно разочарованная огромным городом, где никто не здоровается и не нуждается в ней как в рабочей силе, уже собираясь выходить, узрела аппендиксный коридорчик, присоединённый к узкому проходу, соединяющему вещевой рынок с рынком продуктовым. Узрела и поняла, что это её последняя надежда, спасительная соломинка, за которую надо ухватиться и держаться, пока тебя не вышвырнут вместе с соломинкой.
Именно в этот момент, момент отчаяния и безысходности, Людмила Подлипкина и предстала перед нашей героиней в то самое хмурое мартовское утро в бежевом прорезиненном плаще с навесной кокеткой, какие были очень распространены в пятидесятые годы прошлого столетия. После того как Люся заявила, что ей нужен вовсе не хлопковый лифчик с широким кружевом, а работа, Анфиса не стала сразу отказываться от девицы из Бобрыкино, а всмотревшись в неё повнимательнее, спросила:
– Что ж ты делать умеешь?
– Много чего! Возьмите, не пожалеете! Только мне жить негде и денег почти нет, но я отработаю. Всё отработаю, не сомневайтесь!
Анфиса интуитивно почувствовала, что провинциальная девица может ей быть полезной – она сразу распознала в ней какую-то нечеловеческую, даже, пожалуй, собачью преданность и поразительную готовность выполнить всё, что она ей не скажет, а главное – так это то, что девица всегда будет относиться к ней с глубочайшим почтением что ей в голову не придёт считать себя ровней Анфисе. Разгадав таким образом Люсину наивную натуру, Распекаева сделала вывод, что из всего этого можно извлечь немалую выгоду. К тому же наша героиня переживала тогда не лучшие времена – её тётушка (ныне почившая) два месяца назад взгромоздилась на стремянку, чтобы достать с антресолей шляпку, да то ли неудачно её установила, то ли стремянка уже была стара, но завершилась эта идея со шляпкой крайне плачевно – Варвара Михайловна покачнулась, взвизгнула от испуга и неожиданности и, не успев как следует вздохнуть, рухнула на блестящий дубовый паркет «ёлочкой», которым всегда очень гордилась. Результатом лазания за шляпкой явился перелом тазобедренного сустава. Тётка, не привыкшая к боли, выла теперь целыми днями, требовала повышенного внимания со стороны племянницы. Племянница же по причине крайней занятости продажей лифчиков и трусов на крытом и бестолковом рынке на окраине города склонила свою бывшую опекуншу нанять сиделку.
Первый месяц после выписки из больницы Варвара Михайловна забавлялась тем, что ежедневно устраивала кастинг подходящей сиделки. В доме побывало много женщин, готовых за немалые деньги не отходить от жертвы модных шляпок, но тётка капризничала, посылая кандидаток куда подальше:
– Эта слишком молода! Зачем она мне?! Я – лежачая, встать не в состоянии, проследить за ней не могу. Знаю я, чем она будет в моей квартире заниматься! Воровать да мужиков водить! Воды не принесёт! Не дозовёшься! Иди, иди, откуда пришла, – и только за кандидаткой захлопывалась дверь, тётка, забыв про свою больную ногу, заливалась гомерическим смехом.
Если приходила женщина в летах, Варвара Михайловна спрашивала ее, серьёзно так:
– Простите, а кто из нас за кем ходить будет? Вам уж самой, голубушка, сиделка нужна! Ступайте, ступайте с миром! – и снова, откинув кудрявую, надушенную дорогими французскими духами (не то что там каким-то подозрительным «Made in France», пахнущим дихлофосом) голову на пышные подушки в батистовых наволочках, тётка заливалась диким хохотом.
– Фисочка, а как ты думаешь, не нанять ли нам с тобой какого-нибудь симпатичного медбратика из больницы? А? Как ты на это смотришь? – ещё прыская, лукаво, кокетливо даже, спрашивала она.
– Отрицательно, – шипела в ответ Фисочка и приводила на следующий день новых кандидаток.
